Неточные совпадения
Как ни старались
люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна
была весною даже и в городе.
Так, в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным не то, что всем животным и
людям даны умиление и радость весны, а считалось священым и важным то, что накануне получена
была за номером с печатью и заголовком бумага о том, чтобы к 9-ти часам утра
были доставлены в нынешний день, 28-го апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные арестанта — две женщины и один мужчина.
Даже на тюремном дворе
был свежий, живительный воздух полей, принесенный ветром в город. Но в коридоре
был удручающий тифозный воздух, пропитанный запахом испражнений, дегтя и гнили, который тотчас же приводил в уныние и грусть всякого вновь приходившего
человека. Это испытала на себе, несмотря на привычку к дурному воздуху, пришедшая со двора надзирательница. Она вдруг, входя в коридор, почувствовала усталость, и ей захотелось спать.
Всё лицо женщины
было той особенной белизны, которая бывает на лицах
людей, проведших долгое время взаперти, и которая напоминает ростки картофеля в подвале.
За нее сватались, но она ни за кого не хотела итти, чувствуя, что жизнь ее с теми трудовыми
людьми, которые сватались за нее,
будет трудна ей, избалованной сладостью господской жизни.
Лесничий
был женатый
человек, но, точно так же как и становой, с первого же дня начал приставать к Катюше.
А между тем, кроме той обычной нерешительности перед женитьбой
людей не первой молодости и не страстно влюбленных, у Нехлюдова
была еще важная причина, по которой он, если бы даже и решился, не мог сейчас сделать предложения.
Предводитель
был либеральный
человек, и он вместе с некоторыми единомышленниками боролся против наступившей при Александре III реакции и весь
был поглощен этой борьбой и ничего не знал о своей несчастной семейной жизни.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) —
было, во-первых, то, что она
была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых
людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех других
людей ценила его, стало
быть, по его понятиям, понимала его.
У указанной двери стояли два
человека, дожидаясь: один
был высокий, толстый купец, добродушный
человек, который, очевидно,
выпил и закусил и
был в самом веселом расположении духа; другой
был приказчик еврейского происхождения. Они разговаривали о цене шерсти, когда к ним подошел Нехлюдов и спросил, здесь ли комната присяжных.
Председательствующий
был высокий, полный
человек с большими седеющими бакенбардами.
Секретарь
был либерального, даже радикального образа мыслей
человек.
Судебный пристав этот
был честный
человек, университетского образования, но не мог нигде удержаться на месте, потому что
пил запоем. Три месяца тому назад одна графиня, покровительница его жены, устроила ему это место, и он до сих пор держался на нем и радовался этому.
И наконец третий член суда, тот самый Матвей Никитич, который всегда опаздывал, — этот член
был бородатый
человек с большими, вниз оттянутыми, добрыми глазами.
То же, что труд его в суде, состоящий в том, чтобы приводить
людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга,
был труд нехороший, никогда не приходило ему в голову, и он не только не тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто при этом знакомясь с хорошими господами.
Он в первый раз понял тогда всю жестокость и несправедливость частного землевладения и,
будучи одним из тех
людей, для которых жертва во имя нравственных требований составляет высшее духовное наслаждение, он решил не пользоваться правом собственности на землю и тогда же отдал доставшуюся ему по наследству от отца землю крестьянам.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет
был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене. Все же женщины, которые не могли, по его понятию,
быть его женой,
были для него не женщины, а
люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Но она напрасно боялась этого: Нехлюдов, сам не зная того, любил Катюшу, как любят невинные
люди, и его любовь
была главной защитой от падения и для него и для нее.
Тогда нужно и важно
было общение с природой и с прежде него жившими, мыслящими и чувствовавшими
людьми (философия, поэзия), — теперь нужны и важны
были человеческие учреждения и общение с товарищами.
Дела не
было никакого, кроме того, чтобы в прекрасно сшитом и вычищенном не самим, а другими
людьми мундире, в каске, с оружием, которое тоже и сделано, и вычищено, и подано другими
людьми, ездить верхом на прекрасной, тоже другими воспитанной и выезженной и выкормленной лошади на ученье или смотр с такими же
людьми, и скакать, и махать шашками, стрелять и учить этому других
людей.
Другого занятия не
было, и самые высокопоставленные
люди, молодые, старики, царь и его приближенные не только одобряли это занятие, но хвалили, благодарили за это.
В особенности развращающе действует на военных такая жизнь потому, что если невоенный
человек ведет такую жизнь, он в глубине души не может не стыдиться такой жизни. Военные же
люди считают, что это так должно
быть, хвалятся, гордятся такою жизнью, особенно в военное время, как это
было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления войны Турции. «Мы готовы жертвовать жизнью на войне, и потому такая беззаботная, веселая жизнь не только простительна, но и необходима для нас. Мы и ведем ее».
Может
быть, в глубине души и
было у него уже дурное намерение против Катюши, которое нашептывал ему его разнузданный теперь животный
человек, но он не сознавал этого намерения, а просто ему хотелось побывать в тех местах, где ему
было так хорошо, и увидать немного смешных, но милых, добродушных тетушек, всегда незаметно для него окружавших его атмосферой любви и восхищения, и увидать милую Катюшу, о которой осталось такое приятное воспоминание.
В Нехлюдове, как и во всех
людях,
было два
человека.
Один — духовный, ищущий блага себе только такого, которое
было бы благо и других
людей, и другой — животный
человек, ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира.
Тот животный
человек, который жил в нем, не только поднял теперь голову, но затоптал себе под ноги того духовного
человека, которым он
был в первый приезд свой и даже сегодня утром в церкви, и этот страшный животный
человек теперь властвовал один в его душе.
Он думал еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы
было поддерживать. Думал он еще о том, что надо дать ей денег, не для нее, не потому, что ей эти деньги могут
быть нужны, а потому, что так всегда делают, и его бы считали нечестным
человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это. Он и дал ей эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза
людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым
человеком, каким он считал себя. А ему нужно
было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого
было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
Когда судебный пристав с боковой походкой пригласил опять присяжных в залу заседания, Нехлюдов почувствовал страх, как будто не он шел судить, но его вели в суд. В глубине души он чувствовал уже, что он негодяй, которому должно
быть совестно смотреть в глаза
людям, а между тем он по привычке с обычными, самоуверенными движениями, вошел на возвышение и сел на свое место, вторым после старшины, заложив ногу на ногу и играя pince-nez.
Купец Смельков, по определению товарища прокурора,
был тип могучего, нетронутого русского
человека с его широкой натурой, который, вследствие своей доверчивости и великодушия, пал жертвою глубоко развращенных личностей, во власть которых он попал.
Симон Картинкин
был атавистическое произведение крепостного права,
человек забитый, без образования, без принципов, без религии даже. Евфимья
была его любовница и жертва наследственности. В ней
были заметны все признаки дегенератной личности. Главной же двигательной пружиной преступления
была Маслова, представляющая в самых низких его представителях явление декадентства.
После речи товарища прокурора со скамьи адвоката встал средних лет
человек во фраке, с широким полукругом белой крахмальной груди, и бойко сказал речь в защиту Картинкина и Бочковой. Это
был нанятый ими зa 300 рублей присяжный поверенный. Он оправдывал их обоих и сваливал всю вину на Маслову.
Он отвергал показание Масловой о том, что Бочкова и Картинкин
были с ней вместе, когда она брала деньги, настаивая на том, что показание ее, как уличенной отравительницы, не могло иметь веса. Деньги, 2500 рублей, говорил адвокат, могли
быть заработаны двумя трудолюбивыми и честными
людьми, получавшими иногда в день по 3 и 5 рублей от посетителей. Деньги же купца
были похищены Масловой и кому-либо переданы или даже потеряны, так как она
была не в нормальном состоянии. Отравление совершила одна Маслова.
Потом, когда он предположил, что присяжные уже достаточно прониклись этими истинами, он стал развивать другую истину о том, что убийством называется такое действие, от которого происходит смерть
человека, что отравление поэтому тоже
есть убийство.
И в его представлении происходило то обычное явление, что давно не виденное лицо любимого
человека, сначала поразив теми внешними переменами, которые произошли за время отсутствия, понемногу делается совершенно таким же, каким оно
было за много лет тому назад, исчезают все происшедшие перемены, и перед духовными очами выступает только то главное выражение исключительной, неповторяемой духовной личности.
Да, несмотря на арестантский халат, на всё расширевшее тело и выросшую грудь, несмотря на раздавшуюся нижнюю часть лица, на морщинки на лбу и на висках и на подпухшие глаза, это
была несомненно та самая Катюша, которая в Светло-Христово Воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него, любимого ею
человека, своими влюбленными, смеющимися от радости и полноты жизни глазами.
— Да ведь она сказывала, — опять закричал купец, — купчина карахтерный, да еще
выпивши, вздул ее. Ну, а потом, известно, пожалел. На, мол, не плачь.
Человек ведь какой: слышал, я чай, 12 вершков, пудов-от 8-ми!
Старшина с торжественным видом нес лист. Он подошел к председателю и подал его. Председатель прочел и, видимо, удивленный, развел руками и обратился к товарищам, совещаясь. Председатель
был удивлен тем, что присяжные, оговорив первое условие: «без умысла ограбления», не оговорили второго: «без намерения лишить жизни». Выходило по решению присяжных, что Маслова не воровала, не грабила, а вместе с тем отравила
человека без всякой видимой цели.
Хотя Нехлюдов хорошо знал и много paз и за обедом видал старого Корчагина, нынче как-то особенно неприятно поразило его это красное лицо с чувственными смакующими губами над заложенной за жилет салфеткой и жирная шея, главное — вся эта упитанная генеральская фигура. Нехлюдов невольно вспомнил то, что знал о жестокости этого
человека, который, Бог знает для чего, — так как он
был богат и знатен, и ему не нужно
было выслуживаться, — сек и даже вешал
людей, когда
был начальником края.
Она молча, вопросительно посмотрела на него, и ему стало совестно. «В самом деле, приехать к
людям для того, чтобы наводить на них скуку», подумал он о себе и, стараясь
быть любезным, сказал, что с удовольствием пойдет, если княгиня примет.
Нехлюдов
был принимаем в числе этих друзей и потому, что он считался умным молодым
человеком, и потому, что его мать
была близким другом семьи, и потому, что хорошо бы
было, если бы Мисси вышла за него.
— Ну, здравствуйте, мой друг, садитесь и рассказывайте, — сказала княгиня Софья Васильевна с своей искусной, притворной, совершенно похожей на натуральную, улыбкой, открывавшей прекрасные длинные зубы, чрезвычайно искусно сделанные, совершенно такие же, какими
были настоящие. — Мне говорят, что вы приехали из суда в очень мрачном настроении. Я думаю, что это очень тяжело для
людей с сердцем, — сказала она по-французски.
Слушая то Софью Васильевну, то Колосова, Нехлюдов видел, во-первых, что ни Софье Васильевне ни Колосову нет никакого дела ни до драмы ни друг до друга, а что если они говорят, то только для удовлетворения физиологической потребности после еды пошевелить мускулами языка и горла; во-вторых, то, что Колосов,
выпив водки, вина, ликера,
был немного пьян, не так пьян, как бывают пьяны редко пьющие мужики, но так, как бывают пьяны
люди, сделавшие себе из вина привычку.
Тогда он
был бодрый, свободный
человек, перед которым раскрывались бесконечные возмояжости, — теперь он чувствовал себя со всех сторон пойманным в тенетах глупой, пустой, бесцельной, ничтожной жизни, из которых он не видел никакого выхода, да даже большей частью и не хотел выходить.
Он вспомнил, как он когда-то гордился своей прямотой, как ставил себе когда-то правилом всегда говорить правду и действительно
был правдив, и как он теперь
был весь во лжи — в самой страшной лжи, во лжи, признаваемой всеми
людьми, окружающими его, правдой.
И он вдруг понял, что то отвращение, которое он в последнее время чувствовал к
людям, и в особенности нынче, и к князю, и к Софье Васильевне, и к Мисси, и к Корнею,
было отвращение к самому себе. И удивительное дело: в этом чувстве признания своей подлости
было что-то болезненное и вместе радостное и успокоительное.
Другой свидетель, пострадавший старичок, домовладелец и собственник половиков, очевидно желчный
человек, когда его спрашивали, признает ли он свои половики, очень неохотно признал их своими; когда же товарищ прокурора стал допрашивать его о том, какое употребление он намерен
был сделать из половиков, очень ли они ему
были нужны, он рассердился и отвечал...
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые, зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и
был этот мальчик самый опасный для общества
человек из всех
людей, находящихся в этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Ведь очевидно, что мальчик этот не какой-то особенный злодей, а самый обыкновенный — это видят все —
человек, и что стал он тем, что
есть, только потому, что находился в таких условиях, которые порождают таких
людей. И потому, кажется, ясно, что, для того чтобы не
было таких мальчиков, нужно постараться уничтожить те условия, при которых образуются такие несчастные существа.
А ведь стоило только найтись
человеку, — думал Нехлюдов, глядя на болезненное, запуганное лицо мальчика, — который пожалел бы его, когда его еще от нужды отдавали из деревни в город, и помочь этой нужде; или даже когда он уж
был в городе и после 12 часов работы на фабрике шел с увлекшими его старшими товарищами в трактир, если бы тогда нашелся
человек, который сказал бы: «не ходи, Ваня, нехорошо», — мальчик не пошел бы, не заболтался и ничего бы не сделал дурного.