Неточные совпадения
Лесничий был женатый человек, но, точно так же как и становой,
с первого же дня
начал приставать к Катюше.
И потому ему хотелось
начать и кончить раньше заседание нынешнего дня
с тем, чтобы до шести успеть посетить эту рыженькую Клару Васильевну,
с которой у него прошлым летом на даче завязался роман.
Член этот страдал катаром желудка и
с нынешнего утра
начал, по совету доктора, новый режим, и этот новый режим задержал его нынче дома еще дольше обыкновенного.
— Екатерина Маслова, —
начал председатель, обращаясь к третьей подсудимой, — вы обвиняетесь в том, что, приехав из публичного дома в номер гостиницы «Мавритания»
с ключом от чемодана купца Смелькова, вы похитили из этого чемодана деньги и перстень, — говорил он, как заученный урок, склоняя между тем ухо к члену слева, который говорил, что пo списку вещественных доказательств недостает склянки.
— Как было? — вдруг быстро
начала Маслова. — Приехала в гостиницу, провели меня в номер, там он был, и очень уже пьяный. — Она
с особенным выражением ужаса, расширяя глаза, произносила слово он. — Я хотела уехать, он не пустил.
С тех пор, как председатель
начал говорить, Маслова, не спуская глаз, смотрела на него, как бы боясь проронить каждое слово, а потому Нехлюдов не боялся встретиться
с ней глазами и не переставая смотрел на нее.
Третий же вопрос о Масловой вызвал ожесточенный спор. Старшина настаивал на том, что она виновна и в отравлении и в грабеже, купец не соглашался и
с ним вместе полковник, приказчик и артельщик, — остальные как будто колебались, но мнение старшины
начинало преобладать, в особенности потому, что все присяжные устали и охотнее примыкали к тому мнению, которое обещало скорее соединить, а потому и освободить всех.
— Она и опиумом могла лишить жизни, — сказал полковник, любивший вдаваться в отступления, и
начал при этом случае рассказывать о том, что у его шурина жена отравилась опиумом и умерла бы, если бы не близость доктора и принятые во время меры. Полковник рассказывал так внушительно, самоуверенно и
с таким достоинством, что ни у кого не достало духа перебить его. Только приказчик, заразившись примером, решился перебить его, чтобы рассказать свою историю.
Нехлюдов не ожидал того, что он так голоден, но,
начавши есть хлеб
с сыром, не мог остановиться и жадно ел.
Он не шатался, не говорил глупостей, но был в ненормальном, возбужденно-довольном собою состоянии; в-третьих, Нехлюдов видел то, что княгиня Софья Васильевна среди разговора
с беспокойством смотрела на окно, через которое до нее
начинал доходить косой луч солнца, который мог слишком ярко осветить ее старость.
— Мы и то
с тетенькой, касатка, переговаривались, може, сразу ослобонят. Тоже, сказывали, бывает. Еще и денег надают, под какой час попадешь, — тотчас же
начала своим певучим голосом сторожиха. — Ан, вот оно что. Видно, сгад наш не в руку. Господь, видно, свое, касатка, — не умолкая вела она свою ласковую и благозвучную речь.
Особенная эта служба состояла в том, что священник, став перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (
с черным лицом и черными руками) того самого Бога, которого он ел, освещенным десятком восковых свечей,
начал странным и фальшивым голосом не то петь, не то говорить следующие слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к Тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия Тя, всех, Иисусе, святых Твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
Свою историю Вера Ефремовна рассказала так, что она, кончив акушерские курсы, сошлась
с партией народовольцев и работала
с ними. Сначала шло всё хорошо, писали прокламации, пропагандировали на фабриках, но потом схватили одну выдающуюся личность, захватили бумаги и
начали всех брать.
Нехлюдов отдал письмо графини Катерины Ивановны и, достав карточку, подошел к столику, на котором лежала книга для записи посетителей, и
начал писать, что очень жалеет, что не застал, как лакей подвинулся к лестнице, швейцар вышел на подъезд, крикнув: «подавай!», а вестовой, вытянувшись, руки по швам, замер, встречая и провожая глазами сходившую
с лестницы быстрой, не соответственной ее важности походкой невысокую тоненькую барыню.
— Да, да
с первыми пароходами из Нижнего, знаю, — сказал Вольф
с своей снисходительной улыбкой, всегда всё знавший вперед, что только
начинали ему говорить. — Как фамилия подсудимой?
— И прекрасно. Архиерей его
с крестом встретит. Надо бы архиерея такого же. Я бы им такого рекомендовал, — сказал Сковородников и, бросив окурок папироски в блюдечко, забрал что мог бороды и усов в рот и
начал жевать их.
Досказав всю историю и всю гадость ее и еще
с особенным удовольствием историю о том, как украдены разными высокопоставленными людьми деньги, собранные на тот всё недостраивающийся памятник, мимо которого они проехали сегодня утром, и еще про то, как любовница такого-то нажила миллионы на бирже, и такой-то продал, а такой-то купил жену, адвокат
начал еще новое повествование о мошенничествах и всякого рода преступлениях высших чинов государства, сидевших не в остроге, а на председательских креслах в равных учреждениях.
— Здравствуйте, вот спасибо, что приехали, —
начала она, как только уселась на диван рядом
с Лидией. — Ну, что Верочка? Вы ее видели? Как же она переносит свое положение?
— Это тем ужасно… —
начала она что-то еще, но всхлипнула, не договорив, вскочила
с дивана и, зацепившись за кресло, выбежала из комнаты. Мать пошла за ней.
— Ну, чудесно, что ты заехал. Не хочешь позавтракать? А то садись. Бифштекс чудесный. Я всегда
с существенного
начинаю и кончаю. Ха, ха, ха. Ну, вина выпей, — кричал он, указывая на графин
с красным вином. — А я об тебе думал. Прошение я подам. В руки отдам — это верно; только пришло мне в голову, не лучше ли тебе прежде съездить к Топорову.
А этому мешала и баба, торговавшая без патента, и вор, шляющийся по городу, и Лидия
с прокламациями, и сектанты, разрушающие суеверия, и Гуркевич
с конституцией. И потому Нехлюдову казалось совершенно ясно, что все эти чиновники,
начиная от мужа его тетки, сенаторов и Топорова, до всех тех маленьких, чистых и корректных господ, которые сидели за столами в министерствах, — нисколько не смущались тем, что страдали невинные, а были озабочены только тем, как бы устранить всех опасных.
— Не понимаю, а если понимаю, то не согласен. Земля не может не быть чьей-нибудь собственностью. Если вы ее разделите, —
начал Игнатий Никифорович
с полной и спокойной уверенностью о том, что Нехлюдов социалист и что требования теории социализма состоят в том, чтобы разделить всю землю поровну, а что такое деление очень глупо, и он легко может опровергнуть его, — если вы ее нынче разделите поровну, завтра она опять перейдет в руки более трудолюбивых и способных.
Taк что коляска должна была дождаться прохождения всего шествия и тронулась только тогда, когда прогремел последний ломовой
с мешками и сидящими на них арестантками, среди которых истерическая женщина, затихшая было, увидав богатую коляску,
начала опять рыдать и взвизгивать.
«Милая Наташа, не могу уехать под тяжелым впечатлением вчерашнего разговора
с Игнатьем Никифоровичем…»
начал он. «Что же дальше? Просить простить за то, чтò я вчера сказал? Но я сказал то, что думал. И он подумает, что я отрекаюсь. И потом это его вмешательство в мои дела… Нет, не могу», и, почувствовав поднявшуюся опять в нем ненависть к этому чуждому, самоуверенному, непонимающему его человеку, Нехлюдов положил неконченное письмо в карман и, расплатившись, вышел на улицу и поехал догонять партию.
С самого
начала революционного движения в России, и в особенности после 1-го марта, Нехлюдов питал к революционерам недоброжелательное и презрительное чувство.
С пятнадцати лет он стал на работу и
начал курить и пить, чтобы заглушить смутное сознание обиды.
— Дело мое к вам в следующем, —
начал Симонсон, когда-тo они вместе
с Нехлюдовым вышли в коридор. В коридоре было особенно слышно гуденье и взрывы голосов среди уголовных. Нехлюдов поморщился, но Симонсон, очевидно, не смущался этим. — Зная ваше отношение к Катерине Михайловне, —
начал он, внимательно и прямо своими добрыми глазами глядя в лицо Нехлюдова, — считаю себя обязанным, — продолжал он, но должен был остановиться, потому что у самой двери два голоса кричали враз, о чем-то споря...
Надеясь найти подтверждение этой мысли в том же Евангелии, Нехлюдов
с начала начал читать его.