Неточные совпадения
— Что́ ж мне делать? —
сказал он наконец. — Вы знаете, я сделал для их воспитания все, что́ может отец, и оба вышли des imbéciles. [дурни.] Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль — беспокойный. Вот
одно различие, —
сказал он, улыбаясь более неестественно и одушевленно, чем обыкновенно, и при этом особенно резко выказывая в сложившихся около его рта морщинах что-то неожиданно-грубое и неприятное.
— Le vicomte a été personnellement connu de monseigneur, [Виконт был лично знаком с герцогом,] — шепнула Анна Павловна
одному. — Le vicomte est un parfait conteur, [Виконт удивительный мастер рассказывать,] — проговорила она другому. — Сomme on voit l’homme de la bonne compagnie, [Как сейчас виден человек хорошего общества,] —
сказала она третьему; и виконт был подан обществу в самом изящном и выгодном для него свете, как ростбиф на горячем блюде, посыпанный зеленью.
— Aucun, [Никакого,] — возразил виконт. — После убийства герцога даже самые пристрастные люди перестали видеть в нем героя. Si même ça été un héros pour certaines gens, —
сказал виконт, обращаясь к Анне Павловне, — depuis l’assassinat du duc il y a un martyr de plus dans le ciel, un héros de moins sur la terre. [Если он и был героем для некоторых людей, то после убиения герцога
одним мучеником стало больше на небесах и
одним героем меньше на земле.]
— Казнь герцога Энгиенского, —
сказал Пьер, — была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя
одного ответственность в этом поступке.
— В Moscou есть
одна барыня, une dame. И она очень скупа. Ей нужно было иметь два valets de pied [лакея] за карета. И очень большой ростом. Это было ее вкусу. И она имела une femme de chambre, [девушка] еще большой росту. Она
сказала…
— Борис, подите сюда, —
сказала она с значительным и хитрым видом. — Мне нужно
сказать вам
одну вещь. Сюда, сюда, —
сказала она и провела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
— Часто думаю, может, это и грех, —
сказала княгиня, — а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухов живет
один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
— Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, —
сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: — я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь
одни княжны при нем…
(Соня графиню и считала и называла матерью)… она
скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей-Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера
одна…
—
Одно, чтó тяжело для меня, — я тебе по правде
скажу, André, — это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, чтó ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет
одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть
один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
— Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем
одном и истина и успокоение, —
сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не
сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не
сказав. Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший
одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
— Об
одном прошу, ваше высокопревосходительство, —
сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. — Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
—
Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) — смеясь,
сказал субалтерн-офицер.
— Постой, ты не уронил ли? —
сказал Ростов, по
одной поднимая подушки и вытрясая их.
— Ну, что́, юноша? —
сказал он, вздохнув и из-под приподнятых бровей взглянув в глаза Ростова. Какой-то свет глаз с быстротою электрической искры перебежал из глаз Телянина в глаза Ростова и обратно, обратно и обратно, всё в
одно мгновение.
— Пустячок! — пробасил полковник, — два гусара ранено, и
один наповал, —
сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал.
— Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый? —
сказал Болконский. — Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец,
один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [Зарок непобедимости.] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности!
Будет то, что̀ я говорил в начале кампании, что не ваша echauffourée de Dürenstein, [перестрелка под Дюренштейном,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, —
сказал Билибин, повторяя
одно из своих mots, [словечек,] распуская кожу на лбу и приостанавливаясь.
— Но особенно хорошо, — говорил
один, рассказывая неудачу товарища-дипломата, — особенно хорошо то, что канцлер прямо
сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
— Надо ему показать Амели, прелесть! —
сказал один из наших, целуя кончики пальцев.
— Я
одно понимаю, что всё мерзко, мерзко и мерзко, —
сказал князь Андрей и пошел в дом, где стоял главнокомандующий.
— Еще впереди много, много всего будет, —
сказал он со старческим выражением проницательности, как будто поняв всё, что́ делалось в душе Болконского. — Ежели из отряда его придет завтра
одна десятая часть, я буду Бога благодарить, — прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
— Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, —
сказал штаб-офицер, указывая на этих людей. — Распускают командиры. А вот здесь, — он указал на раскинутую палатку маркитанта, — собьются и сидят. Нынче утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их.
Одна минута.
— Ну, что́ ж это, господа! —
сказал штаб-офицер тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший
одно и то же. — Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г. штабс-капитан, — обратился он к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в
одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
— Покорно благодарю, я теперь
один проеду, —
сказал князь Андрей, желая избавиться от штаб-офицера, — не беспокойтесь, пожалуйста.
— Qu’est-ce qu’il chante? [Что̀ он там поет?] —
сказал один француз.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в
одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из-за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи — это было
одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто-то проехал со свитой на белой лошади и что-то
сказал, проезжая.
— Кончился, что ж его носить? —
сказал один из них.
Пьер знал, что все ждут только того, чтоб он, наконец,
сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой-то непонятный ужас охватывал его при
одной мысли об этом страшном шаге.
— Слава Богу! —
сказал он. — Жена мне всё
сказала! — Он обнял
одною рукой Пьера, другою — дочь. — Друг мой Леля! Я очень, очень рад. — Голос его задрожал. — Я любил твоего отца… и она будет тебе хорошая жена… Бог да благословит вас!…
— Au moins changez de coiffure, —
сказала маленькая княгиня. — Je vous disais, — с упреком
сказала она, обращаясь к m-lle Bourienne, — Marie a une de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout. Mais du tout, du tout. Changez de grâce. [По крайней мере, перемените прическу. Я вам говорила, — что у Мари
одно из тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.]
— Я желаю только
одного — исполнить вашу волю, —
сказала она, — но ежели бы мое желание нужно было выразить…
— Ну, ну, шучу, шучу, —
сказал он. — Помни
одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу. Помни
одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.
— C’est fait! [Готово!] —
сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в
одной руке табакерку с портретом, в другой — письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
— Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, —
сказал Борис. — А я тебя не ждал нынче, — прибавил он. — Я вчера только отдал тебе записку через
одного знакомого адъютанта кутузовского — Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что̀ ты, как? Уже обстрелян? — спросил Борис.
Долгоруков,
один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанною победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не
сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по-французски обратился к князю Андрею.
— Вот еще
одного ведут! —
сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
В середине
одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел
сказать что-то: но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне
скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать.
— Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, —
сказал он. — Что́ это значит? — Или он удаляется, чего
одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
Государь с улыбкой обратился к
одному из своих приближенных, указывая на молодцов-апшеронцев, и что-то
сказал ему.
— Не Кутузов, а как бишь его, — ну, да всё
одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё начальство собралось, —
сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.
Один офицер
сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого-то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого-нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть.
Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали; потом, чтò я могу
сказать ему теперь, когда при
одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни
одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову.
— De beaux hommes! [Славный народ!] —
сказал Наполеон, глядя на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на животе, откинув далеко
одну уже закоченевшую руку.
— Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, —
сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). — Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с
одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
«Она во всем, во всем она
одна виновата, — говорил он сам себе; — но что́ ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей
сказал этот: «Je vous aime», [Я вас люблю?] которое было ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что́? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, — подумал он, — и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
Получив это известие поздно вечером, когда он был
один в своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не
сказал.
— Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? —
сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
— Mon cher comte; vous êtes l’un de mes meilleurs écoliers, il faut que vous dansiez, —
сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. — Voyez combien de jolies demoiselles. [ — Любезный граф, вы
один из лучших моих учеников. Вы должны танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] — Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.