Неточные совпадения
Кутузов и австрийский
генерал о чем-то тихо
говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу
с подножки, точно как будто и не было этих 2000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
— Я только
говорю одно,
генерал, —
говорил Кутузов
с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо-сказанное слово.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё
с тем же выражением, которое
говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.
— Экой ты, братец мой! —
говорил казак фурштатскому солдату
с повозкой, напиравшему на толпившуюся у самых колес и лошадей пехоту, — экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь,
генералу проехать.
Он рассказывал дамам,
с шутливою улыбкой на губах, последнее — в среду — заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал-губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу,
говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее достойным.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (
с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно
говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты
с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского
генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке,
с солдатским подобострастным выражением багрового лица что-то докладывал князю Андрею.
— Очень хорошо, извольте подождать, — сказал он
генералу по-русски, тем французским выговором, которым он
говорил, когда хотел
говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к
генералу (который
с мольбою бегал за ним, прося еще что-то выслушать), князь Андрей
с веселою улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Но вот что́ мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал-адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов
с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте-ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему
говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где-нибудь там, поближе к солнцу.
— Что́ он может писать? Традиридира и т. п., всё только
с целью выиграть время. Я вам
говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что́ забавнее всего, — сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, — это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то
генералу Буонапарту, как мне казалось.
В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и
с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что-то: но австрийский
генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы
говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал
с унтер-офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион
с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к тому, что́
говорили генералы.
— Хорошо, хорошо, — сказал он князю Андрею и обратился к
генералу, который
с часами в руках
говорил, что пора бы двигаться, так как все колонны
с левого фланга уже спустились.
— Mon prince, je parle de l’empereur Napoléon, [ — Князь, я
говорю об императоре Наполеоне.] — отвечал он.
Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
Наташа оглядывалась на Элен и на отца, как будто спрашивая их, что́ такое это значило; но Элен была занята разговором
с каким-то
генералом и не ответила на ее взгляд, а взгляд отца ничего не сказал ей, как только то, что он всегда
говорил: «весело, ну я и рад».
Понятно, что Наполеону казалось, что причиной войны были интриги Англии (как он и
говорил это на острове св. Елены); понятно, что членам английской палаты казалось, что причиной войны было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершенное против него насилие; что купцам казалось, что причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу, что старым солдатам и
генералам казалось, что главной причиной была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени то, что необходимо было восстановить les bons principes, [хорошие принципы,] а дипломатам того времени то, что всё произошло от того, что союз России
с Австрией в 1809 году не был достаточно искусно скрыт от Наполеона, и что неловко был написан memorandum за № 178.
Борис Друбецкой, en garçon (холостяком), как он
говорил, оставив свою жену в Москве, был также на этом бале и, хотя не генерал-адъютант, был участником на большую сумму в подписке для бала. Борис теперь был богатый человек, далеко ушедший в почестях, уже не искавший покровительства, но на ровной ноге стоявший
с высшими из своих сверстников.
Не обращая на Балашева внимания, унтер-офицер стал
говорить с товарищами о своем полковом деле и не глядел на русского
генерала.
— De Bal-machevе! — сказал король (своею решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику) charmé de faire votre connaissance, général, [[Бальмашев] очень приятно познакомиться
с вами,
генерал,] — прибавил он
с королевски-милостивым жестом. Как только король начал
говорить громко и быстро, всё королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
— Чтό же меня спрашивать?
Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию
с открытым тылом. Или атака von diesem Italienischen Herrn, sehr schön. [этого итальянского господина, очень хорошо.] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо.] Что ж меня спрашивать? — сказал он. — Ведь вы сами знаете всё лучше меня. — Но когда Волконский нахмурившись сказал, что он спрашивает его мнения от имени государя, то Пфуль встал и вдруг одушевившись начал
говорить...
— Я
говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, — сказала m-lle Bourienne. — Потому что, согласитесь, chère Marie попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге — было бы ужасно. M-lle Bourienne достала из ридикюля объявление (не на русской обыкновенной бумаге) французского
генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала его княжне.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему
генералу и стал пояснять всё положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но
с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал
говорить и, заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг обращаясь к нему.
— Поезжай, голубчик, поезжай, Христос
с тобой, —
говорил Кутузов, не спуская глаз
с поля сражения,
генералу, стоявшему подле него.
Какой-то
генерал со свитой вошел на курган и,
поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам.
Не только со вчерашнего свиданья
с Кутузовым на Поклонной горе, но и
с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву
генералы в один голос
говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда
с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество, и жители до половины повыехали, граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки
с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто
говорил, что видели, как Ермолов проехал
с другими
генералами куда-то, кто
говорил, что он верно опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было, и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у
генерала Кикина, что должно быть и Ермолов там.
Проскакавшие адъютанты и
генералы кричали, сердились, ссорились,
говорили, что совсем не туда и опоздали, кого-то бранили и т. д., и наконец, все махнули рукой и пошли только
с тем, чтоб итти куда-нибудь.