«Да, может быть, я и люблю бедную девушку — говорил сам себе Николай, — чтó ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, — думал он, — не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какою нибудь куклой Жюли. Я не могу приказывать своему чувству», — говорил он сам себе. «Ежели я
люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Неточные совпадения
(
Соня графиню и считала и называла матерью)… она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей-Богу… (она перекрестилась) я так
люблю и ее, и всех вас, только Вера одна…
— Ах, Наташа! — сказала
Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойною слышать то, что̀ она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому-то другому, с кем нельзя шутить. — Я полюбила раз твоего брата, и, что̀ бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану
любить его во всю жизнь.
Кроме того он кланяется m-r Шелингу, и m-me Шосс и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую
Соню, которую он всё так же
любит и о которой всё так же вспоминает.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими.
Соня и вчера поразила его своею красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16-тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не
любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но… теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно
любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше
любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
— «И как может
Соня так ровно, так спокойно
любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках
Соню.
Так вот что́ значило ее взволнованное, решительное и неестественное лицо третьего дня, и вчера, и нынче», думала
Соня; «но не может быть, чтоб она
любила его!
— Нет,
Соня, я не могу больше! — сказала она, — Я не могу больше скрывать от тебя. Ты знаешь, мы
любим друг друга!…
Соня, голубчик, он пишет…
Соня…
— Нет, я не могу этому верить, — повторила
Соня. — Я не понимаю. Как же ты год целый
любила одного человека и вдруг… Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть всё и так…
— Мне никого не нужно, я никого не
люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его
люблю? — кричала Наташа. —
Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, — злобно кричала Наташа сдержанно-раздраженным и отчаянным голосом.
Соня разрыдалась, и выбежала из комнаты.
«Но так или иначе», думала
Соня, стоя в темном коридоре; «теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и
люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.
Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам
Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что-нибудь случиться; но ему так страшно было думать, что что-нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так
любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.
И для
Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что́ будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе
любили.
С
Соней он давно уже составил себе будущую картину и всё это было просто и ясно, именно потому, что всё это было выдумано, и он знал всё, чтò было в
Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только
любил.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало», — писала она, — «и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я
люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что, несмотря ни на чтò, никто сильнее не может вас
любить, как ваша
Соня».
— Ах, как можно так говорить, Nicolas! — сказала
Соня, едва скрывая свою радость. — Она такая добрая, и maman [маменька.] так
любит ее.
Графиня Марья чувствовала вполне вину своего мужа; чувствовала и свою вину перед
Соней; думала, что ее состояние имело влияние на выбор Николая, не могла ни в чем упрекнуть
Соню, желала
любить ее; но не только не
любила, а часто находила против нее в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их.
Наташа не
любила общества вообще, но она тем более дорожила обществом родных — графини Марьи, брата, матери и
Сони. Она дорожила обществом тех людей, к которым она, растрепанная, в халате, могла выйти большими шагами из детской с радостным лицом и показать пеленку с желтым вместо зеленого пятна, и выслушать утешения о том, что теперь ребенку гораздо лучше.
Неточные совпадения
— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, — вот ты ждешь от меня объяснений,
Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, — ну за что ты меня обнимаешь? За то, что я сам не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче будет!» И можешь ты
любить такого подлеца?
Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на
Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так
любят. Да, это было странное и ужасное ощущение! Идя к
Соне, он чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг теперь, когда все сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде.
—
Любите вы сестрицу
Соню?
Мы с
Соней, а иногда даже с отцом, посещали эту могилу; мы
любили сидеть на ней в тени смутно лепечущей березы, в виду тихо сверкавшего в тумане города. Тут мы с сестрой вместе читали, думали, делились своими первыми молодыми мыслями, первыми планами крылатой и честной юности.
Соня. Ш-ш! Он будет братом мне… Он груб, ты сделаешь его мягче, у тебя так много нежности… Ты научишь его работать с любовью, как работаешь сама, как научила меня. Он будет хорошим товарищем мне… и мы заживем прекрасно… сначала трое… а потом нас будет четверо… потому что, родная моя, я выйду замуж за этого смешного Максима… Я
люблю его, мама, он такой славный!