Неточные совпадения
Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно
было ему не для того, чтоб утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.
Полковник
был плотный, высокий и сангвинический
немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
— Не
пило слушай, — говорил немец-доктор адъютанту, — чтопи с третий удар шивъ оставался.
Немца Палена в Новый-Йорк, в Америку, за французом Моро послали, — сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году
было сделано Моро вступить в русскую службу.
— То-то любо
было, как
немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
— А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк
был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной
немец пошел.
«Славно! Такая
будет лошадь!» сказал он сам себе, и, улыбаясь и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин-немец, в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо
немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: «Schön, gut Morgen! Schön, gut Morgen!» [Доброго утра, доброго утра!] повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого человека.
Ростов сам так же, как
немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! [ — И да здравствует весь свет!] Хотя не
было никакой причины к особенной радости ни для
немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись —
немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.
Это
был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез
немец, привязана
была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова.
—
Есть он, однако, старше моего в чином, — говорил
немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, — то оставляяй его делать, как он хочет. Я своих гусар не могу жертвовать. Трубач! Играй отступление!
Ежели бы русское войско
было одно, без союзников, то, может
быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым
немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянною злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца-доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым
была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок,
были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Четыре года тому назад, встретившись в партере московского театра с товарищем-немцем, Берг указал ему на Веру Ростову и по-немецки сказал: «Das soll mein Weib werden», [Вот она
будет моею женою,] и с той минуты решил жениться на ней.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор
будут несчастливы, пока мы
будем искать союзов с
немцами и
будем соваться в Европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо
было воевать. Наша политика вся на Востоке, а в отношении Бонапарта одно — вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
В это время
была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего государя об одной милости — производства его в
немцы.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском, генеральском, дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем
был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков-генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805-м году; но он
был типичнее всех их. Такого немца-теоретика, соединявшего в себе всё, чтò
было в тех
немцах, еще не видал никогда князь Андрей.
Пфуль
был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают
немцы, и потому именно, что только
немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи — науки, т. е. мнимого знания совершенной истины.
Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него
есть абсолютная истина.
За обедом, за которым
пили шампанское за здоровье нового георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого-то
немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб
немец.
Армии раздроблены, нет единства начальства, Барклай не популярен; но из этой путаницы, раздробления и непопулярности немца-главнокомандующего с одной стороны вытекает нерешительность и избежание сражения (от которого нельзя
было бы удержаться, ежели бы армии
были вместе и не Барклай
был бы начальником), с другой стороны — всё бòльшее и бòльшее негодование против
немцев и возбуждение патриотического духа.
Ради Бога, пошлите меня куда-нибудь хотя полком командовать, а здесь
быть не могу; и вся главная квартира
немцами наполнена, так что русскому жить невозможно, и толку никакого нет.
— Тоже дожидаетесь главнокомандующего? — заговорил гусарский подполковник. — Говорят всем доступен, слава Богу. А то с колбасниками беда! Не даром Ермолов в
немцы просился. Теперь авось и русским говорить можно
будет. А то чорт знает, чтó делали. Всё отступали — всё отступали. Вы делали поход? — спросил он.
Вот оно то, чтò я тебе говорил — эти господа-немцы завтра не выиграют сражения, а только нагадят, сколько их сил
будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, чтò одно только и нужно на завтра, то, чтò
есть в Тимохине.
Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в Бородинском сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному желанию. Вся армия: французы, итальянцы,
немцы, поляки — голодные, оборванные и измученные походом, в виду армии, загораживавшей от них Москву, чувствовали, что le vin est tiré et qu’il faut le boire. [вино откупорено и надо
выпить его.] Ежели бы Наполеон запретил им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что это
было им необходимо.
— Народу-то! Эка народу!.. И на пушках-то навалили! Смотри: меха… — говорили они. — Вишь, стервецы, награбили… Вон у того-то сзади, на телеге… Ведь это — с иконы, ей Богу!.. Это
немцы должно
быть. И наш мужик, ей Богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь навьючился-то, насилу идет! Вот-те на, дрожки и те захватили!.. Вишь уселся на сундуках-то. Батюшки!.. Подрались!..
Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь непременно атакуют, он с быстротою переходов молодых людей от одного взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, — дрянь,
немец, что Денисов герой и эсаул герой, и Тихон герой, и что ему
было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.
В депо, в котором
было 120 повозок сначала, теперь оставалось не больше 60-ти; остальные
были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже
было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки
были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров
немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат
немец,
был расстрелян по приказанию самого маршала, за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
— Прежде
немцем надо
было быть, теперь надо плясать с Татариновой и m-me Крюднер, читать… Экарстгаузена и братию. Ох! спустил бы опять молодца нашего Бонапарта. Он бы всю дурь повыбил. Ну на чтò похоже солдату Шварцу дать Семеновский полк? — кричал он.