Неточные совпадения
Два лакея, один княгинин,
другой его, дожидаясь, когда они кончат говорить, стояли с шалью и рединготом и слушали их, непонятный им, французский говор с такими лицами, как будто они
понимали, что́ говорится, но
не хотели показывать этого. Княгиня, как всегда, говорила улыбаясь и слушала смеясь.
—
Не понимаю, — отвечал Андрей. — Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это
другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,]
не понимаю!
Ты этого никогда
не поймешь, — сказала она, обращаясь к Вере, — потому что ты никогда никого
не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам де Жанлис!] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие — делать неприятности
другим.
Соня
не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она
понимала всю важность горя своего
друга.
Во время этого перерыва Пьер заметил, что князь Василий вышел из-за своей спинки стула и, с тем же видом, который показывал, что он знает, что́ делает, и что тем хуже для
других, ежели они
не понимают его,
не подошел к больному, а, пройдя мимо его, присоединился к старшей княжне и с нею вместе направился в глубь спальни, к высокой кровати под шелковыми занавесами.
Я
понимаю эти чувства у
других, и если
не могу одобрять их, никогда
не испытавши, то я
не осуждаю их.
— Одно было подбито, — отвечал дежурный штаб-офицер, — а
другое, я
не могу
понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, — прибавил он скромно.
Несмотря на то, что между Анатолем и m-lle Bourienne ничего
не было сказано, они совершенно
поняли друг друга в отношении первой части романа, до появления pauvre mère,
поняли, что им нужно много сказать
друг другу тайно, и потому с утра они искали случая увидаться наедине. В то время как княжна прошла в обычный час к отцу, m-lle Bourienne сошлась с Анатолем в зимнем саду.
— Ну, так дружны, так дружны! Это что, глупости — линейкой; но мы навсегда
друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого
не понимаю, я забуду сейчас.
Он вполне усвоил себе ту понравившуюся ему в Ольмюце неписанную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без сравнения выше генерала, и по которой, для успеха на службе, были нужны
не усилия,
не труды,
не храбрость,
не постоянство, а нужно было только уменье обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, — и он часто сам удивлялся своим быстрым успехам и тому, как
другие могли
не понимать этого.
Управляющий обещал употребить все силы для исполнения воли графа, ясно
понимая, что граф никогда
не будет в состоянии поверить его
не только в том, употреблены ли все меры для продажи лесов и имений, для выкупа из Совета, но и никогда вероятно
не спросит и
не узнает о том, как построенные здания стоят пустыми и крестьяне продолжают давать работой и деньгами всё то, что́ они дают у
других, т. е. всё, что́ они могут давать.
— А любовь к ближнему, а самопожертвование? — заговорил Пьер. — Нет, я с вами
не могу согласиться! Жить только так, чтобы
не делать зла, чтоб
не раскаиваться, этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для
других, только теперь я
понял всё счастие жизни. Нет я
не соглашусь с вами, да и вы
не думаете того, что́ вы говорите. — Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
— Вы
поймите, мой
друг, что вне этого союза всё исполнено лжи и неправды, и я согласен с вами, что умному и доброму человеку ничего
не остается, как только, как вы, доживать свою жизнь, стараясь только
не мешать
другим.
Даже те из членов, которые казалось были на его стороне,
понимали его по своему, с ограничениями, изменениями, на которые он
не мог согласиться, так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою мысль
другому точно так, как он сам
понимал ее.
— Это
не годится, душа моя.
Не все
поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах
других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
— Полноте смеяться, перестаньте, — закричала Наташа, — всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… — Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца — июнь, и продолжала целовать июль, август на
другой руке. — Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только
не совсем в моем вкусе — он узкий такой, как часы столовые… Вы
не понимаете?… Узкий, знаете, серый, светлый…
Ах, мой
друг, религия, и только одна религия, может нас, уже
не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи
не может
понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому
не только
не вредящие, но необходимые для счастия
других — призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и
другим.
И чтó ж, мой
друг? вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно
понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью
не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению.
— Я
не понимаю, — продолжал Илагин, — как
другие охотники завистливы на зверя и на собак. Я вам скажу про себя, граф. Меня веселит, знаете, проехаться; вот съедешься с такою компанией… уже чего же лучше (он снял опять свой бобровый картуз перед Наташей); а это, чтобы шкуры считать, сколько привез — мне всё равно!
— Mais charmante! [Очень, очень мила!] — сказал он, очевидно про Наташу, как
не столько слышала она, сколько
поняла по движению его губ. Потом он прошел в первый ряд и сел подле Долохова, дружески и небрежно толкнув локтем того Долохова, с которым так заискивающе обращались
другие. Он, весело подмигнув, улыбнулся ему и уперся ногой в рампу.
— Вы
не можете
не понять наконец, что кроме вашего удовольствия есть счастье, спокойствие
других людей, что вы губите целую жизнь из того, что вам хочется веселиться. Забавляйтесь с женщинами подобными моей супруге — с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата; но обещать девушке жениться на ней… обмануть, украсть… Как вы
не понимаете, что это так же подло, как прибить старика или ребенка!..
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и
не мог вполне расслышать речи государя. Он
понял только по тому, чтò он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал
другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
Она боялась за брата, который был там, ужасалась,
не понимая ее, пред людскою жестокостью, заставлявшею их убивать
друг друга; но
не понимала значения этой войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние войны.
И
не на один только этот час и день были помрачены ум. и совесть этого человека, тяжеле всех
других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни своей,
не мог
понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противуположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог
понимать их значение.
Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или
другими личными соображениями, но эти генералы как бы
не понимали того, что настоящий совет
не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена.
Проснувшись на
другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго
не мог
понять того, где он находился и чего от него хотели.
— Шапку-то сними… шапку-то, — заговорили в толпе, обращаясь
друг к
другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и
не признавая звуков говора переводчика за русскую речь,
не понимал, что̀ ему говорили и прятался за
других.
Ежели бы этот человек был одарен хоть сколько-нибудь способностью
понимать чувства
других и догадывался бы об ощущениях Пьера, Пьер вероятно ушел бы от него; но оживленная непроницаемость этого человека ко всему тому, что
не было он сам, победила Пьера.
Он так же, как и
другие,
не понимал того, чтò значили сказанные им слова.
Пьера с 13-ю
другими отвели на Крымский Брод в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще
не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше
другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на всё тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул, на Пьера, чтоб он вернулся. Но Пьер
не понял его и стоял у столба, и никто
не отгонял его.
Но
не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она
поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее
друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Он видимо с трудом
понимал всё живое; но вместе с тем чувствовалось, что он
не понимал живого
не потому, что он был лишен силы пониманья, но потому что он
понимал что-то
другое, такое, чего
не понимали и
не могли
понимать живые и чтò поглощало его всего.
Княжна Марья слушала и
не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то
не таким холодно-оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он
не знал, что умрет, то как же ему
не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было всё равно, и всё равно от того, что что-то
другое, важнейшее, было открыто ему.
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но Отец ваш питает их», сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне; «но нет, они
поймут это по своему, они
не поймут! Этого они
не могут
понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они —
не нужны. Мы
не можем
понимать друг друга!» и он замолчал.
Коновницын тотчас
понял, что привезенное известие имело большую важность, и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он
не думал и
не спрашивал себя. Его это
не интересовало. На всё дело войны он смотрел
не умом,
не рассуждением, а чем-то
другим. В душе его было глубокое,
не высказанное убеждение, что всё будет хорошо; но что этому верить
не надо, и тем более
не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Она
не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать
других радостей, но она
поняла и полюбила в
другой эту прежде непонятную ей добродетель.
Когда на
другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам — «Вы спасли
не одну Россию; вы спасли Европу» — все уже тогда
поняли, что война
не кончена.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая
понять еще то остальное, чтò он
не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, чтò сказать теперь, чтобы перевести разговор на
другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову
не приходило, что три часа ночи, и что пора спать.
Подвластность Пьера заключалась в том, что он
не смел
не только ухаживать, но
не смел с улыбкой говорить с
другою женщиной,
не смел ездить в клубы, на обеды, так, для того чтобы провести время,
не смел расходовать деньги для прихотей,
не смел уезжать на долгие сроки, исключая как по делам, в число которых жена включала и его занятия науками, в которых она ничего
не понимала, но которым она приписывала большую важность.
— Это чтò же, mon cher ami? [любезный
друг?] — спросила графиня, отпившая свой чай и видимо желая найти предлог для того, чтобы посердиться после пищи. — Как же это ты говоришь: правительство; я это
не пойму.
Это одновременное обсуждение многого
не только
не мешало ясности понимания, но, напротив, было вернейшим признаком того, что они вполне
понимают друг друга.
Возможно
понять, что Наполеон имел власть, и потому совершилось событие; с некоторою уступчивостью можно еще
понять, что Наполеон, вместе с
другими влияниями, был причиной события; но каким образом книга Contrat Social [Общественный договор] сделала то, что французы стали топить
друг друга, —
не может быть понято без объяснения причинной связи этой новой силы с событием.
Одни историки,
не понимая, в простоте душевной, вопроса о значении власти, те самые частные и биографические историки, о которых было говорено выше, признают как будто, что совокупность воль масс переносится на исторические лица безусловно, и потому, описывая какую-нибудь одну власть, эти историки предполагают, что эта самая власть есть одна абсолютная и настоящая, а что всякая
другая сила, противодействующая этой настоящей власти, есть
не власть, а нарушение власти, — насилие.
Для того чтобы
понять, в чем состоит эта зависимость, необходимо восстановить
другое упущенное условие всякого приказания, исходящего
не от Божества, а от человека и состоящее в том, что сам приказывающий человек участвует в событии.