Неточные совпадения
Жена
узнала, что муж был
в связи с бывшею
в их доме Француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может жить с ним
в одном доме.
Степан Аркадьич ничего не ответил и только
в зеркало взглянул на Матвея; во взгляде, которым они встретились
в зеркале, видно было, как они понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто спрашивал: «это зачем ты говоришь? разве ты не
знаешь?»
— Я помню про детей и поэтому всё
в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не
знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит
в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и
знали его
в рубашечке; другая треть были с ним на «ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ
в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
«Если б они
знали, — думал он, с значительным видом склонив голову при слушании доклада, — каким виноватым мальчиком полчаса тому назад был их председатель!» — И глаза его смеялись при чтении доклада. До двух часов занятия должны были итти не прерываясь, а
в два часа — перерыв и завтрак.
— Смотри же, ты ведь, я тебя
знаю, забудешь или вдруг уедешь
в деревню! — смеясь прокричал Степан Аркадьич.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они
в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего
в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали
в коляске к Тверскому бульвару
в своих атласных шубках — Долли
в длинной, Натали
в полудлинной, а Кити
в совершенно короткой, так что статные ножки ее
в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им,
в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось
в их таинственном мире, он не понимал, но
знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно
в эту таинственность совершавшегося.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения
в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он
знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
— Здесь
в Москве? Где он? Ты
знаешь? — Левин встал со стула, как бы собираясь тотчас же итти.
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить то дело, для которого он приехал
в Москву. От брата Левин поехал
в присутствие Облонского и,
узнав о Щербацких, поехал туда, где ему сказали, что он может застать Кити.
В 4 часа, чувствуя свое бьющееся сердце, Левин слез с извозчика у Зоологического Сада и пошел дорожкой к горам и катку, наверное
зная, что найдет ее там, потому что видел карету Щербацких у подъезда.
Ничего, казалось, не было особенного ни
в ее одежде, ни
в ее позе; но для Левина так же легко было
узнать ее
в этой толпе, как розан
в крапиве.
— И я уверен
в себе, когда вы опираетесь на меня, — сказал он, но тотчас же испугался того, что̀ сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин
узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
«Славный, милый», подумала Кити
в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я
знаю, что я люблю не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
— Но ты не ошибаешься? Ты
знаешь, о чем мы говорим? — проговорил Левин, впиваясь глазами
в своего собеседника. — Ты думаешь, что это возможно?
Степан Аркадьич улыбнулся. Он так
знал это чувство Левина,
знал, что для него все девушки
в мире разделяются на два сорта: один сорт — это все девушки
в мире, кроме ее, и эти девушки имеют все человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна, не имеющая никаких слабостей и превыше всего человеческого.
— Вронский — это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один из самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской. Я его
узнал в Твери, когда я там служил, а он приезжал на рекрутский набор. Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем — очень милый, добрый малый. Но более, чем просто добрый малый. Как я его
узнал здесь, он и образован и очень умен; это человек, который далеко пойдет.
— Ты постой, постой, — сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. — Я тебе сказал то, что я
знаю, и повторяю, что
в этом тонком и нежном деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы на твоей стороне.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и
знал, что надо делать
в этих случаях.
Жених, о котором было всё уже вперед известно, приехал, увидал невесту, и его увидали; сваха тетка
узнала и передала взаимно произведенное впечатление; впечатление было хорошее; потом
в назначенный день было сделано родителям и принято ожидаемое предложение.
Ведь молодым людям
в брак вступать, а не родителям; стало-быть, и надо оставить молодых людей устраиваться, как они
знают».
― Никогда, мама, никакой, — отвечала Кити, покраснев и взглянув прямо
в лицо матери. — Но мне нечего говорить теперь. Я… я… если бы хотела, я не
знаю, что сказать как… я не
знаю…
Теперь она верно
знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только
в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен
в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
— Константин Дмитрич, — сказала она ему, — растолкуйте мне, пожалуйста, что такое значит, — вы всё это
знаете, — у нас
в Калужской деревне все мужики и все бабы всё пропили, что у них было, и теперь ничего нам не платят. Что это значит? Вы так хвалите всегда мужиков.
— Не
знаю, я не пробовал подолгу. Я испытывал странное чувство, — продолжал он. — Я нигде так не скучал по деревне, русской деревне, с лаптями и мужиками, как прожив с матушкой зиму
в Ницце. Ницца сама по себе скучна, вы
знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня. Они точно как…
— Да, но спириты говорят: теперь мы не
знаем, что это за сила, но сила есть, и вот при каких условиях она действует. А ученые пускай раскроют,
в чем состоит эта сила. Нет, я не вижу, почему это не может быть новая сила, если она….
В том ли она раскаивалась, что завлекла Левина, или
в том, что отказала, — она не
знала.
—
Знаю я, что если тебя слушать, перебила княгиня, — то мы никогда не отдадим дочь замуж. Если так, то надо
в деревню уехать.
Вронский никогда не
знал семейной жизни. Мать его была
в молодости блестящая светская женщина, имевшая во время замужества, и
в особенности после, много романов, известных всему свету. Отца своего он почти не помнил и был воспитан
в Пажеском Корпусе.
Если б он мог слышать, что говорили ее родители
в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и
узнать, что Кити будет несчастна, если он не женится на ней, он бы очень удивился и не поверил бы этому. Он не мог поверить тому, что то, что доставляло такое большое и хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы поверить тому, что он должен жениться.
— То есть
знаю по репутации и по виду.
Знаю, что он умный, ученый, божественный что-то…. Но ты
знаешь, это не
в моей… not in my line, [не
в моей компетенции,] — сказал Вронский.
— О, нет, — сказала она, — я бы
узнала вас, потому что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу говорили только о вас, — сказала она, позволяя наконец просившемуся наружу оживлению выразиться
в улыбке. — А брата моего всё-таки нет.
Но Каренина не дождалась брата, а, увидав его, решительным легким шагом вышла из вагона. И, как только брат подошел к ней, она движением, поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила брата левою рукой за шею, быстро притянула к себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская глаз, смотрел на нее и, сам не
зная чему, улыбался. Но вспомнив, что мать ждала его, он опять вошел
в вагон.
Дамы вошли
в вагон, а Вронский со Степаном Аркадьичем пошли за народом
узнавать подробности несчастия.
— Я о ней ничего, кроме самого хорошего, не
знаю, и
в отношении к себе я видела от нее только ласку и дружбу».
— И я рада, — слабо улыбаясь и стараясь по выражению лица Анны
узнать,
знает ли она, сказала Долли. «Верно,
знает», подумала она, заметив соболезнование на лице Анны. — Ну, пойдем, я тебя проведу
в твою комнату, — продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.
Но, Долли, душенька, я понимаю твои страдания вполне, только одного я не
знаю: я не
знаю… я не
знаю, насколько
в душе твоей есть еще любви к нему.
— Я больше тебя
знаю свет, — сказала она. — Я
знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются
в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен
в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я
знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев
узнать о ее прибытии, приезжали
в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и
знаю этот голубой туман,
в роде того, что на горах
в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё
в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить
в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто не прошел через это?
— Ах, много! И я
знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать всё состояние брату, что он
в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
— Верно, с бумагами, — прибавил Степан Аркадьич, и, когда Анна проходила мимо лестницы, слуга взбегал наверх, чтобы доложить о приехавшем, а сам приехавший стоял у лампы, Анна, взглянув вниз,
узнала тотчас же Вронского, и странное чувство удовольствия и вместе страха чего-то вдруг шевельнулось у нее
в сердце.
Ничего не было ни необыкновенного, ни странного
в том, что человек заехал к приятелю
в половине десятого
узнать подробности затеваемого обеда и не вошел; но всем это показалось странно. Более всех странно и нехорошо это показалось Анне.
Она
знала это чувство и
знала его признаки и видела их на Анне — видела дрожащий, вспыхивающий блеск
в глазах и улыбку счастья и возбуждения, невольно изгибающую губы, и отчетливую грацию, верность и легкость движений.
Никто, кроме ее самой, не понимал ее положения, никто не
знал того, что она вчера отказала человеку, которого она, может быть, любила, и отказала потому, что верила
в другого.
Кити любовалась ею еще более, чем прежде, и всё больше и больше страдала. Кити чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда Вронский увидал ее, столкнувшись с ней
в мазурке, он не вдруг
узнал ее — так она изменилась.
Разумеется, с точки зрения Прокофья, видевшего его
в оборванной шубе и пьяного, он презренный человек; но я
знаю его иначе.
Дверь 12-го нумера была полуотворена, и оттуда,
в полосе света, выходил густой дым дурного и слабого табаку, и слышался незнакомый Левину голос; но Левин тотчас же
узнал, что брат тут; он услыхал его покашливанье.
— А, Костя! — вдруг проговорил он,
узнав брата, и глаза его засветились радостью. Но
в ту же секунду он оглянулся на молодого человека и сделал столь знакомое Константину судорожное движение головой и шеей, как будто галстук жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и жестокое выражение остановилось на его исхудалом лице.