Неточные совпадения
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и удивила его. Он не понимал того, что его жалость к ней раздражала ее. Она
видела в нем к
себе сожаленье, но не любовь. «Нет, она ненавидит меня. Она не простит», подумал он.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так
видишь ли: я бы позвал тебя к
себе, но жена не совсем здорова. А вот что: если ты хочешь их
видеть, они, наверное, нынче
в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял
себя, что есть надежда, то приходил
в отчаяние и ясно
видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал
себя совсем другим человеком, не похожим на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
Она
видела, что дочь уже влюблена
в него, но утешала
себя тем, что он честный человек и потому не сделает этого.
— Я о ней ничего, кроме самого хорошего, не знаю, и
в отношении к
себе я
видела от нее только ласку и дружбу».
Кити
видела каждый день Анну, была влюблена
в нее и представляла
себе ее непременно
в лиловом.
Она
видела, что они чувствовали
себя наедине
в этой полной зале.
«Ну, всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась
в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал
собою дорогу
в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась
в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра
увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по старому».
Но, несмотря на эту осторожность, Вронский часто
видел устремленный на него внимательный и недоумевающий взгляд ребенка и странную робость, неровность, то ласку, то холодность и застенчивость
в отношении к
себе этого мальчика.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув
в окно,
увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя
в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная, что скажет.
— Опасность
в скачках военных, кавалерийских, есть необходимое условие скачек. Если Англия может указать
в военной истории на самые блестящие кавалерийские дела, то только благодаря тому, что она исторически развивала
в себе эту силу и животных и людей. Спорт, по моему мнению, имеет большое значение, и, как всегда, мы
видим только самое поверхностное.
Она молча села
в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он
видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял
себе думать о настоящем положении своей жены. Он только
видел внешние признаки. Он
видел, что она вела
себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более, а сказать только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела
себя, но невольно сказал совершенно другое.
— Положим, какой-то неразумный ridicule [смешное] падает на этих людей, но я никогда не
видел в этом ничего, кроме несчастия, и всегда сочувствовал ему», сказал
себе Алексей Александрович, хотя это и было неправда, и он никогда не сочувствовал несчастиям этого рода, а тем выше ценил
себя, чем чаще были примеры жен, изменяющих своим мужьям.
«Ничего, ничего мне не нужно, кроме этого счастия, — думал он, глядя на костяную шишечку звонка
в промежуток между окнами и воображая
себе Анну такою, какою он
видел ее
в последний paз.
Главная же причина, почему принц был особенно тяжел Вронскому, была та, что он невольно
видел в нем
себя самого.
«Вы можете затоптать
в грязь», слышал он слова Алексея Александровича и
видел его пред
собой, и
видел с горячечным румянцем и блестящими глазами лицо Анны, с нежностью и любовью смотрящее не на него, а на Алексея Александровича; он
видел свою, как ему казалось, глупую и смешную фигуру, го когда Алексей Александрович отнял ему от лица руки. Он опять вытянул ноги и бросился на диван
в прежней позе и закрыл глаза.
«Заснуть! заснуть!» повторил он
себе. Но с закрытыми глазами он еще яснее
видел лицо Анны таким, какое оно было
в памятный ему вечер до скачек.
В такие минуты
в особенности Алексей Александрович чувствовал
себя совершенно спокойным и согласным с
собой и не
видел в своем положении ничего необыкновенного, ничего такого, что бы нужно было изменить.
В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге послать опять за доктором. Ему досадно было на жену за то, что она не заботилась об этом прелестном ребенке, и
в этом расположении досады на нее не хотелось итти к ней, не хотелось тоже и
видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел к ней, и потому он, сделав усилие над
собой, пошел
в спальню. Подходя по мягкому ковру к дверям, он невольно услыхал разговор, которого не хотел слышать.
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от
себя Бетси, забыв все свои решения, не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего не
видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел
в ее комнату. И не думая и не замечая того, есть кто
в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и шею.
Через час Анна рядом с Голенищевым и с Вронским на переднем месте коляски подъехали к новому красивому дому
в дальнем квартале. Узнав от вышедшей к ним жены дворника, что Михайлов пускает
в свою студию, но что он теперь у
себя на квартире
в двух шагах, они послали ее к нему с своими карточками, прося позволения
видеть его картины.
Он всего этого ждал, всё это
видел в их лицах,
видел в той равнодушной небрежности, с которою они говорили между
собой, смотрели на манекены и бюсты и свободно прохаживались, ожидая того, чтоб он открыл картину.
В этих словах Агафьи Михайловны Левин прочел развязку драмы, которая
в последнее время происходила между Агафьей Михайловной и Кити. Он
видел, что, несмотря на все огорчение, причиненное Агафье Михайловне новою хозяйкой, отнявшею у нее бразды правления, Кити все-таки победила ее и заставила
себя любить.
Предсказание Марьи Николаевны было верно. Больной к ночи уже был не
в силах поднимать рук и только смотрел пред
собой, не изменяя внимательно сосредоточенного выражения взгляда. Даже когда брат или Кити наклонялись над ним, так, чтоб он мог их
видеть, он так же смотрел. Кити послала за священником, чтобы читать отходную.
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я не советую вам делать этого. Разве я не
вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о
себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если
в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
«Эта холодность — притворство чувства, — говорила она
себе. — Им нужно только оскорбить меня и измучать ребенка, а я стану покоряться им! Ни за что! Она хуже меня. Я не лгу по крайней мере». И тут же она решила, что завтра же,
в самый день рожденья Сережи, она поедет прямо
в дом мужа, подкупит людей, будет обманывать, но во что бы ни стало
увидит сына и разрушит этот безобразный обман, которым они окружили несчастного ребенка.
Даже до мелочей Сергей Иванович находил
в ней всё то, чего он желал от жены: она была бедна и одинока, так что она не приведет с
собой кучу родных и их влияние
в дом мужа, как его он
видел на Кити, а будет всем обязана мужу, чего он тоже всегда желал для своей будущей семейной жизни.
Теперь или никогда надо было объясниться; это чувствовал и Сергей Иванович. Всё, во взгляде,
в румянце,
в опущенных глазах Вареньки, показывало болезненное ожидание. Сергей Иванович
видел это и жалел ее. Он чувствовал даже то, что ничего не сказать теперь значило оскорбить ее. Он быстро
в уме своем повторял
себе все доводы
в пользу своего решения. Он повторял
себе и слова, которыми он хотел выразить свое предложение; но вместо этих слов, по какому-то неожиданно пришедшему ему соображению, он вдруг спросил...
Левин
видел этот взгляд. Он побледнел и с минуту не мог перевести дыхания. «Как позволить
себе смотреть так на мою жену!» кипело
в нем.
Ревность Левина еще дальше ушла. Уже он
видел себя обманутым мужем,
в котором нуждаются жена и любовник только для того, чтобы доставлять им удобства жизни и удовольствия… Но, несмотря на то, он любезно и гостеприимно расспрашивал Васеньку об его охотах, ружье, сапогах и согласился ехать завтра.
Было нечистое что-то
в позе Васеньки,
в его взгляде,
в его улыбке. Левин
видел даже что-то нечистое и
в позе и во взгляде Кити. И опять свет померк
в его глазах. Опять, как вчера, вдруг, без малейшего перехода, он почувствовал
себя сброшенным с высота счастья, спокойствия, достоинства
в бездну отчаяния, злобы и унижения. Опять все и всё стали противны ему.
Анна теперь уж не смущалась. Она была совершенно свободна и спокойна. Долли
видела, что она теперь вполне уже оправилась от того впечатления, которое произвел на нее приезд, и взяла на
себя тот поверхностный, равнодушный тон, при котором как будто дверь
в тот отдел, где находились ее чувства и задушевные мысли, была заперта.
Для других, она знала, он не представлялся жалким; напротив, когда Кити
в обществе смотрела на него, как иногда смотрят на любимого человека, стараясь
видеть его как будто чужого, чтоб определить
себе то впечатление, которое он производит на других, она
видела, со страхом даже для своей ревности, что он не только не жалок, но очень привлекателен своею порядочностью, несколько старомодною, застенчивою вежливостью с женщинами, своею сильною фигурой и особенным, как ей казалось, выразительным лицом.
Она благодарна была отцу за то, что он ничего не сказал ей о встрече с Вронским; но она
видела по особенной нежности его после визита, во время обычной прогулки, что он был доволен ею. Она сама была довольна
собою. Она никак не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то
в глубине души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и не только казаться, но и быть к нему вполне равнодушною и спокойною.
― Вот ты всё сейчас хочешь
видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер Англичанин, мастер своего дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [белая горячка,] и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь всё семейство на ее руках; да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски
в гимназию, а девочку взяла к
себе. Да вот ты
увидишь ее.
Левин поглядел с портрета на оригинал. Особенный блеск осветил лицо Анны
в то время, как она почувствовала на
себе его взгляд. Левин покраснел и, чтобы скрыть свое смущение, хотел спросить, давно ли она
видела Дарью Александровну; но
в то же время Анна заговорила...
— О нет, — сказала она, но
в глазах ее он
видел усилие над
собой, не обещавшее ему ничего доброго.
Хотя она бессознательно (как она действовала
в это последнее время
в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала всё возможное для того, чтобы возбудить
в Левине чувство любви к
себе, и хотя она знала, что она достигла этого, насколько это возможно
в отношении к женатому честному человеку и
в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина,
видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала думать о нем.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето
в Бадене; ну, право, я чувствовал
себя совсем молодым человеком.
Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал
в Россию, — надо было к жене да еще
в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал
в Париж — опять справился.
Эти лошади, эта коляска — как я отвратительна
себе в этой коляске — всё его; но я больше не
увижу их».
«Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать положения,
в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть
себя. А когда
видишь правду, что же делать?»
«Избавиться от того, что беспокоит», повторяла Анна. И, взглянув на краснощекого мужа и худую жену, она поняла, что болезненная жена считает
себя непонятою женщиной, и муж обманывает ее и поддерживает
в ней это мнение о
себе. Анна как будто
видела их историю и все закоулки их души, перенеся свет на них. Но интересного тут ничего не было, и она продолжала свою мысль.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности
в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для
себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо,
видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Он не мог согласиться с этим, потому что и не
видел выражения этих мыслей
в народе,
в среде которого он жил, и не находил этих мыслей
в себе (а он не мог
себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того,
в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни было общих целей.