Неточные совпадения
«Там видно будет», сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко позвонил. На звонок тотчас же вошел старый
друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник
с припасами для бритья.
Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке;
другая треть были
с ним на «ты», а третья — были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
Ему бы смешно показалось, если б ему сказали, что он не получит места
с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более, что он и не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он хотел только того, что получали его сверстники, а исполнять такого рода должность мог он не хуже всякого
другого.
Если и случалось иногда, что после разговора
с ним оказывалось, что ничего особенно радостного не случилось, — на
другой день, на третий, опять точно так же все радовались при встрече
с ним.
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что у меня
друг такой великий человек. Однако ты мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он,
с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни
с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея
с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого
другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
«Что это? Я огорчил ее. Господи, помоги мне!» подумал Левин и побежал к старой Француженке
с седыми букольками, сидевшей на скамейке. Улыбаясь и выставляя свои фальшивые зубы, она встретила его, как старого
друга.
— А недурны, — говорил он, сдирая серебряною вилочкой
с перламутровой раковины шлюпающих устриц и проглатывая их одну за
другой. — Недурны, — повторял он, вскидывая влажные и блестящие глаза то на Левина, то на Татарина.
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни
с кем не говорил об этом. И ни
с кем я не могу говорить об этом, как
с тобою. Ведь вот мы
с тобой по всему чужие:
другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
Когда Татарин явился со счетом в двадцать шесть рублей
с копейками и
с дополнением на водку, Левин, которого в
другое время, как деревенского жителя, привел бы в ужас счет на его долю в четырнадцать рублей, теперь не обратил внимания на это, расплатился и отправился домой, чтобы переодеться и ехать к Щербацким, где решится его судьба.
Он говорил, обращаясь и к Кити и к Левину и переводя
с одного на
другого свой спокойный и дружелюбный взгляд, — говорил, очевидно, что̀ приходило в голову.
На
другой день, в 11 часов утра, Вронский выехал на станцию Петербургской железной дороги встречать мать, и первое лицо, попавшееся ему на ступеньках большой лестницы, был Облонский, ожидавший
с этим же поездом сестру.
Слова кондуктора разбудили его и заставили вспомнить о матери и предстоящем свидании
с ней. Он в душе своей не уважал матери и, не отдавая себе в том отчета, не любил ее, хотя по понятиям того круга, в котором жил, по воспитанию своему, не мог себе представить
других к матери отношений, как в высшей степени покорных и почтительных, и тем более внешне покорных и почтительных, чем менее в душе он уважал и любил ее.
Девушка взяла мешок и собачку, дворецкий и артельщик
другие мешки. Вронский взял под руку мать; но когда они уже выходили из вагона, вдруг несколько человек
с испуганными лицами пробежали мимо. Пробежал и начальник станции в своей необыкновенного цвета фуражке. Очевидно, что-то случилось необыкновенное. Народ от поезда бежал назад.
Я видела только его и то, что семья расстроена; мне его жалко было, но, поговорив
с тобой, я, как женщина, вижу
другое; я вижу твои страдания, и мне, не могу тебе сказать, как жаль тебя!
Штатский старичок, оправлявший свои седые височки у
другого зеркала и изливавший от себя запах духов, столкнулся
с ними на лестнице и посторонился, видимо любуясь незнакомою ему Кити.
— О чем вы говорили? — сказал он, хмурясь и переводя испуганные глаза
с одного на
другого. — О чем?
— Если хочешь знать всю мою исповедь в этом отношении, я скажу тебе, что в вашей ссоре
с Сергеем Иванычем я не беру ни той, ни
другой стороны. Вы оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а он более внутренно.
Язык его стал мешаться, и он пошел перескакивать
с одного предмета на
другой. Константин
с помощью Маши уговорил его никуда не ездить и уложил спать совершенно пьяного.
Все эти следы его жизни как будто охватили его и говорили ему: «нет, ты не уйдешь от нас и не будешь
другим, а будешь такой же, каков был:
с сомнениями, вечным недовольством собой, напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не далось и невозможно тебе».
Но это говорили его вещи,
другой же голос в душе говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что
с собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости. За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
— В кого же дурной быть? А Семен рядчик на
другой день вашего отъезда пришел. Надо будет порядиться
с ним, Константин Дмитрич, — сказал приказчик. — Я вам прежде докладывал про машину.
Две
другие дамы заговаривали
с ней, и толстая старуха укутывала ноги и выражала замечания о топке.
Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют и могут существовать какие-нибудь
другие отношения, кроме тех, что бывают
с каждым знакомым?» Она презрительно усмехнулась и опять взялась за книгу, но уже решительно не могла понимать того, что читала.
— Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на
другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, — сказал он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял
с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле так говорил.
Графиня Лидия Ивановна была
друг ее мужа и центр одного из кружков петербургского света,
с которым по мужу ближе всех была связана Анна.
Теперь она знала всех их, как знают
друг друга в уездном городе; знала, у кого какие привычки и слабости, у кого какой сапог жмет ногу; знала их отношения
друг к
другу и к главному центру, знала, кто за кого и как и чем держится, и кто
с кем и в чем сходятся и расходятся; но этот круг правительственных, мужских интересов никогда, несмотря на внушения графини Лидии Ивановны, не мог интересовать ее, и она избегала его.
Вронский поехал во Французский театр, где ему действительно нужно было видеть полкового командира, не пропускавшего ни одного представления во Французском театре,
с тем чтобы переговорить
с ним о своем миротворстве, которое занимало и забавляло его уже третий день. В деле этом был замешан Петрицкий, которого он любил, и
другой, недавно поступивший, славный малый, отличный товарищ, молодой князь Кедров. А главное, тут были замешаны интересы полка.
Почти в одно и то же время вошли: хозяйка
с освеженною прической и освеженным лицом из одной двери и гости из
другой в большую гостиную
с темными стенами, пушистыми коврами и ярко освещенным столом, блестевшим под огнями в свеч белизною скатерти, серебром самовара и прозрачным фарфором чайного прибора.
Как всегда держась чрезвычайно прямо, своим быстрым, твердым и легким шагом, отличавшим ее от походки
других светских женщин, и не изменяя направления взгляда, она сделала те несколько шагов, которые отделяли ее от хозяйки, пожала ей руку, улыбнулась и
с этою улыбкой оглянулась на Вронского.
Алексей Александрович ничего особенного и неприличного не нашел в том, что жена его сидела
с Вронским у особого стола и о чем-то оживленно разговаривала; но он заметил, что
другим в гостиной это показалось чем-то особенным и неприличным, и потому это показалось неприличным и ему. Он решил, что нужно сказать об этом жене.
Но и после, и на
другой и на третий день, она не только не нашла слов, которыми бы она могла выразить всю сложность этих чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она сама
с собой могла обдумать всё, что было в ее душе.
И наравне
с этими воспоминаниями стояли теперь отказ и то жалкое положение, в котором он должен был представляться
другим в этот вечер.
Чем дальше он ехал, тем веселее ему становилось, и хозяйственные планы один лучше
другого представлялись ему: обсадить все поля лозинами по полуденным линиям, так чтобы не залеживался снег под ними; перерезать на шесть полей навозных и три запасных
с травосеянием, выстроить скотный двор на дальнем конце поля и вырыть пруд, а для удобрения устроить переносные загороды для скота.
— Очень можно, куда угодно-с, —
с презрительным достоинством сказал Рябинин, как бы желая дать почувствовать, что для
других могут быть затруднения, как и
с кем обойтись, но для него никогда и ни в чем не может быть затруднений.
— Всё молодость, окончательно ребячество одно. Ведь покупаю, верьте чести, так, значит, для славы одной, что вот Рябинин, а не кто
другой у Облонского рощу купил. А еще как Бог даст расчеты найти. Верьте Богу. Пожалуйте-с. Условьице написать…
В соседней бильярдной слышались удары шаров, говор и смех. Из входной двери появились два офицера: один молоденький,
с слабым, тонким лицом, недавно поступивший из Пажеского корпуса в их полк;
другой пухлый, старый офицер
с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери
с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а
другой другого полка.
Он чувствовал, что любовь, связывавшая его
с Анной, не была минутное увлечение, которое пройдет, как проходят светские связи не оставив
других следов в жизни того и
другого, кроме приятных или неприятных воспоминаний.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять этого отношения, и силился и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен иметь к этому человеку.
С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но
с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про него, а что мать смотрела на него как на лучшего
друга.
Она думала теперь именно, когда он застал ее, вот о чем: она думала, почему для
других, для Бетси, например (она знала ее скрытую для света связь
с Тушкевичем), всё это было легко, а для нее так мучительно?
— «А, вы любите
другого и вступили
с ним в преступную связь?
И кучки и одинокие пешеходы стали перебегать
с места на место, чтобы лучше видеть. В первую же минуту собранная кучка всадников растянулась, и видно было, как они по два, по три и один за
другим близятся к реке. Для зрителей казалось, что они все поскакали вместе; но для ездоков были секунды разницы, имевшие для них большое значение.
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти в один и тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели на
другую сторону; незаметно, как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но в то самое время, как Вронский чувствовал себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался
с Дианой на той стороне реки (Кузовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела
с ним через голову).
Со времени своего возвращения из-за границы Алексей Александрович два раза был на даче. Один раз обедал,
другой раз провел вечер
с гостями, но ни разу не ночевал, как он имел обыкновение делать это в прежние годы.
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце
с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они были товарищами по университету и, хотя редко встречались, уважали
друг друга и были хорошие приятели, и оттого никому, как Слюдину, доктор не высказал бы своего откровенного мнения о больном.
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка о том,
друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать.
С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив
с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
— Здесь столько блеска, что глаза разбежались, — сказал он и пошел в беседку. Он улыбнулся жене, как должен улыбнуться муж, встречая жену,
с которою он только что виделся, и поздоровался
с княгиней и
другими знакомыми, воздав каждому должное, то есть пошутив
с дамами и перекинувшись приветствиями
с мужчинами. Внизу подле беседки стоял уважаемый Алексей Александровичем, известный своим умом и образованием генерал-адъютант. Алексей Александрович зaговорил
с ним.
«Да вот и эта дама и
другие тоже очень взволнованы; это очень натурально», сказал себе Алексей Александрович. Он хотел не смотреть на нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался в это лицо, стараясь не читать того, что так ясно было на нем написано, и против воли своей
с ужасом читал на нем то, чего он не хотел знать.
Чем больше Кити наблюдала своего неизвестного
друга, тем более убеждалась, что эта девушка есть то самое совершенное существо, каким она ее себе представляла, и тем более она желала познакомиться
с ней.