Неточные совпадения
«Там видно будет»,
сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат
на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко позвонил.
На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.
— Матвей, сестра Анна Аркадьевна будет завтра, —
сказал он, остановив
на минуту глянцовитую, пухлую ручку цирюльника, расчищавшего розовую дорогу между длинными кудрявыми бакенбардами.
— Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай делают, как им, вам то есть, угодно, —
сказал он, смеясь только глазами, и, положив руки в карманы и склонив голову
на бок, уставился
на барина.
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря
на то, что ни наука, ни искусство, ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов
на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше
сказать, не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись.
— Грише? —
сказала девочка, указывая
на шоколадную.
— Надо же вам дать хоть кофею откушать, —
сказал Матвей тем дружески-грубым тоном,
на который нельзя было сердиться.
Она
сказала ему«ты», и он с благодарностью взглянул
на нее и тронулся, чтобы взять ее руку, но она с отвращением отстранилась от него.
— Как придется. Да вот возьми
на расходы, —
сказал он, подавая десять рублей из бумажника. — Довольно будет?
— Довольно ли недовольно, видно обойтись надо, —
сказал Матвей, захлопывая дверку и отступая
на крыльцо.
— Ах, оставьте, оставьте меня! —
сказала она и, вернувшись в спальню, села опять
на то же место, где она говорила с мужем, сжав исхудавшие руки с кольцами, спускавшимися с костлявых пальцев, и принялась перебирать в воспоминании весь бывший разговор.
— Нешто вышел в сени, а то всё тут ходил. Этот самый, —
сказал сторож, указывая
на сильно сложенного широкоплечего человека с курчавою бородой, который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх по стертым ступенькам каменной лестницы. Один из сходивших вниз с портфелем худощавый чиновник, приостановившись, неодобрительно посмотрел
на ноги бегущего и потом вопросительно взглянул
на Облонского.
— Нет, я уже не земский деятель. Я со всеми разбранился и не езжу больше
на собрания, —
сказал он, обращаясь к Облонскому.
— Ты
сказал, два слова, а я в двух словах ответить не могу, потому что… Извини
на минутку…
— Может быть, и да, —
сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь
на твое величие и горжусь, что у меня друг такой великий человек. Однако ты мне не ответил
на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Ну, хорошо. Понято, —
сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я бы позвал тебя к себе, но жена не совсем здорова. А вот что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити
на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся
на странного вопрошателя, похожего более
на бурлака, чем
на философа, и перенес глаза
на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и
сказал...
Левин хотел
сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился
на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с братом о своем решении жениться.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова
на языке. Я
скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
— Не неспособен, —
сказал Сергей Иванович, — ты не так смотришь
на дело.
— Я жалею, что
сказал тебе это, —
сказал Сергей Иваныч, покачивая головой
на волнение меньшого брата. — Я посылал узнать, где он живет, и послал ему вексель его Трубину, по которому я заплатил. Вот что он мне ответил.
— Ну, этого я не понимаю, —
сказал Сергей Иванович. — Одно я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть
на то, что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем, что он есть… Ты знаешь, что он сделал…
— Я? я недавно, я вчера… нынче то есть… приехал, — отвечал Левин, не вдруг от волнения поняв ее вопрос. — Я хотел к вам ехать, —
сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я не знал, что вы катаетесь
на коньках, и прекрасно катаетесь.
— Вашу похвалу надо ценить. Здесь сохранились предания, что вы лучший конькобежец, —
сказала она, стряхивая маленькою ручкой в черной перчатке иглы инея, упавшие
на муфту.
— Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, — отвечал Левин, с трудом удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно
на его лице. «Да, — думал он, — вот это жизнь, вот это счастье! Вместе,
сказала она, давайте кататься вместе.
Сказать ей теперь? Но ведь я оттого и боюсь
сказать, что теперь я счастлив, счастлив хоть надеждой… А тогда?… Но надо же! надо, надо! Прочь слабость!»
— И я уверен в себе, когда вы опираетесь
на меня, —
сказал он, но тотчас же испугался того, что̀
сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли:
на гладком лбу ее вспухла морщинка.
— Да, вот растем, —
сказала она ему, указывая главами
на Кити, — и стареем. Tiny bear [Медвежонок] уже стал большой! — продолжала Француженка смеясь и напомнила ему его шутку о трех барышнях, которых он называл тремя медведями из английской сказки. — Помните, вы бывало так говорили?
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя
на него с улыбкой тихой ласки, как
на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю, что я люблю не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это
сказал?…» думала она.
— Не изменить ли план, Левин? —
сказал он, остановив палец
на карте. И лицо его выражало серьезное недоумение. — Хороши ли устрицы? Ты смотри.
— Что ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] —
сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне
на спевку к графине Бониной надо. Ну как же ты не дик? Чем же объяснить то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно, как будто я должен знать. А я знаю только одно: ты делаешь всегда то, что никто не делает.
— Догадываюсь, но не могу начать говорить об этом. Уж поэтому ты можешь видеть, верно или не верно я догадываюсь, —
сказал Степан Аркадьич, с тонкою улыбкой глядя
на Левина.
— Ну что же ты
скажешь мне? —
сказал Левин дрожащим голосом и чувствуя, что
на лице его дрожат все мускулы. — Как ты смотришь
на это?
— Отчего же ты это думаешь? — улыбаясь
на его волнение,
сказал Степан Аркадьич.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, —
сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше
скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она —
на твоей стороне.
— Ты пойми, —
сказал он, — что это не любовь. Я был влюблен, но это не то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не может быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает
на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
— Ты постой, постой, —
сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. — Я тебе
сказал то, что я знаю, и повторяю, что в этом тонком и нежном деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы
на твоей стороне.
— Что ж ты всё хотел
на охоту ко мне приехать? Вот приезжай весной, —
сказал Левин.
— Приеду когда-нибудь, —
сказал он. — Да, брат, женщины, — это винт,
на котором всё вертится. Вот и мое дело плохо, очень плохо. И всё от женщин. Ты мне
скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару и держась одною рукой зa бокал, — ты мне дай совет.
— Не буду, не буду, —
сказала мать, увидав слезы
на глазах дочери, — но одно, моя душа: ты мне обещала, что у тебя не будет от меня тайны. Не будет?
«Нет, неправду не может она
сказать с этими глазами», подумала мать, улыбаясь
на ее волнение и счастие. Княгиня улыбалась тому, как огромно и значительно кажется ей, бедняжке, то, что происходит теперь в ее душе.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет, то будет!
Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он,
сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными
на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
— Что это от вас зависит, — повторил он. — Я хотел
сказать… я хотел
сказать… Я за этим приехал… что… быть моею женой! — проговорил он, не зная сам, что̀ говорил; но, почувствовав, что самое страшное сказано, остановился и посмотрел
на нее.
— Это не могло быть иначе, —
сказал он, не глядя
на нее.
Но в это самое время вышла княгиня.
На лице ее изобразился ужас, когда она увидела их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился ей и ничего не
сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава Богу, отказала», — подумала мать, и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села и начала расспрашивать Левина о его жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
— А! Константин Дмитрич! Опять приехали в наш развратный Вавилон, —
сказала она, подавая ему крошечную желтую руку и вспоминая его слова, сказанные как-то в начале зимы, что Москва есть Вавилон. — Что, Вавилон исправился или вы испортились? — прибавила она, с усмешкой оглядываясь
на Кити.
— Нет, княгиня, я не занимаюсь более земством, —
сказал он. — Я приехал
на несколько дней.
— Извините меня, графиня, — но я, право, ничего этого не знаю и ничего не могу вам
сказать, —
сказал он и оглянулся
на входившего вслед за дамой военного.
«Это должен быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться в этом, взглянул
на Кити. Она уже успела взглянуть
на Вронского и оглянулась
на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял, что она любила этого человека, понял так же верно, как если б она
сказала ему это словами. Но что же это за человек?
Со всеми поздоровавшись и
сказав несколько слов, он сел, ни разу не взглянув
на не спускавшего с него глаз Левина.
— Позвольте вас познакомить, —
сказала княгиня, указывая
на Левина. — Константин Дмитрич Левин. Граф Алексей Кириллович Вронский.
— Должно быть, мои слова
на вас сильно действуют, что вы их так помните, —
сказал Левин и, вспомнив, что он уже
сказал это прежде, покраснел.