Неточные совпадения
Ему даже казалось, что она, истощенная, состаревшаяся, уже некрасивая женщина и ничем не замечательная, простая, только добрая мать семейства,
по чувству справедливости должна
быть снисходительна.
Ответа не
было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями дня, то
есть забыться. Забыться сном уже нельзя,
по крайней мере, до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую
пели графинчики-женщины; стало
быть, надо забыться сном жизни.
Со свойственною ему быстротою соображения он понимал значение всякой шпильки: от кого и на кого и
по какому случаю она
была направлена, и это, как всегда, доставляло ему некоторое удовольствие.
Степан Аркадьич мог
быть спокоен, когда он думал о жене, мог надеяться, что всё образуется,
по выражению Матвея, и мог спокойно читать газету и
пить кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое лицо, услыхал этот звук голоса, покорный судьбе и отчаянный, ему захватило дыхание, что-то подступило к горлу, и глаза его заблестели слезами.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и
по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это
было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли за другим поваром?
— Уж прикажите за братом послать, — сказала она, — всё он изготовит обед; а то,
по вчерашнему, до шести часов дети не
евши.
Одна треть государственных людей, стариков,
были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть
были с ним на «ты», а третья —
были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного
были все ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно
было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно
было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он,
по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение
по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него
была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни
были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
Левин
был почти одних лет с Облонским и с ним на «ты» не
по одному шампанскому.
Для чего этим трем барышням нужно
было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках
были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно
было ходить
по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось,
было прекрасно, и
был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Казалось бы, ничего не могло
быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой;
по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин
был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити
была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо, что не могло
быть и мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему
было тридцать два года,
были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен
был казаться для других)
был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то
есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий,
по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Приехав с утренним поездом в Москву, Левин остановился у своего старшего брата
по матери Кознышева и, переодевшись, вошел к нему в кабинет, намереваясь тотчас же рассказать ему, для чего он приехал, и просить его совета; но брат
был не один.
Был ясный морозный день. У подъезда рядами стояли кареты, сани, ваньки, жандармы. Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел у входа и
по расчищенным дорожкам, между русскими домиками с резными князьками; старые кудрявые березы сада, обвисшие всеми ветвями от снега, казалось,
были разубраны в новые торжественные ризы.
Левин
ел и устрицы, хотя белый хлеб с сыром
был ему приятнее. Но он любовался на Облонского. Даже Татарин, отвинтивший пробку и разливавший игристое вино
по разлатым тонким рюмкам, с заметною улыбкой удовольствия, поправляя свой белый галстук, поглядывал на Степана Аркадьича.
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем я не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой
по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога,
будь вполне откровенен.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее
есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò
будет, особенно
по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
Но Левин не мог сидеть. Он прошелся два раза своими твердыми шагами
по клеточке-комнате, помигал глазами, чтобы не видно
было слез, и тогда только сел опять за стол.
Матери не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная, как она полагала, на гордости, и его,
по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками; не нравилось очень и то, что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся, не велика ли
будет честь, если он сделает предложение, и не понимал, что, ездя в дом, где девушка невеста, надо
было объясниться.
Она видела, что сверстницы Кити составляли какие-то общества, отправлялись на какие-то курсы, свободно обращались с мужчинами, ездили одни
по улицам, многие не приседали и, главное,
были все твердо уверены, что выбрать себе мужа
есть их дело, а не родителей.
— Я одно хочу сказать… — начала княгиня, — и
по серьезно-оживленному лицу ее Кити угадала, о чем
будет речь.
Это
была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити
по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто у них встречала,
был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
Между Нордстон и Левиным установилось то нередко встречающееся в свете отношение, что два человека, оставаясь
по внешности в дружелюбных отношениях, презирают друг друга до такой степени, что не могут даже серьезно обращаться друг с другом и не могут даже
быть оскорблены один другим.
«Это должен
быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И
по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял, что она любила этого человека, понял так же верно, как если б она сказала ему это словами. Но что же это за человек?
— Какой опыт? столы вертеть? Ну, извините меня, дамы и господа, но,
по моему, в колечко веселее играть, — сказал старый князь, глядя на Вронского и догадываясь, что он затеял это. — В колечке еще
есть смысл.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься
по обыкновению, и хотя она не намерена
была говорить ему о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится, как только приедет его мать. И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные слова.
— То
есть знаю
по репутации и
по виду. Знаю, что он умный, ученый, божественный что-то…. Но ты знаешь, это не в моей… not in my line, [не в моей компетенции,] — сказал Вронский.
Он извинился и пошел
было в вагон, но почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее — не потому, что она
была очень красива, не
по тому изяществу и скромной грации, которые видны
были во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его,
было что-то особенно ласковое и нежное.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не
было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и
по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
Анна непохожа
была на светскую даму или на мать восьмилетнего сына, но скорее походила бы на двадцатилетнюю девушку
по гибкости движений, свежести и установившемуся на ее лице оживлению, выбивавшему то в улыбку, то во взгляд, если бы не серьезное, иногда грустное выражение ее глаз, которое поражало и притягивало к себе Кити.
—
По крайней мере, если придется ехать, я
буду утешаться мыслью, что это сделает вам удовольствие… Гриша, не тереби, пожалуйста, они и так все растрепались, — сказала она, поправляя выбившуюся прядь волос, которою играл Гриша.
Весь вечер, как всегда, Долли
была слегка насмешлива
по отношению к мужу, а Степан Аркадьич доволен и весел, но настолько, чтобы не показать, что он,
будучи прощен, забыл свою вину.
Она
была не вновь выезжающая, у которой на бале все лица сливаются в одно волшебное впечатление; она и не
была затасканная
по балам девушка, которой все лица бала так знакомы, что наскучили; но она
была на середине этих двух, — она
была возбуждена, а вместе с тем обладала собой настолько, что могла наблюдать.
Кити танцовала в первой паре, и, к ее счастью, ей не надо
было говорить, потому что Корсунский всё время бегал, распоряжаясь
по своему хозяйству.
«Ну, всё кончено, и слава Богу!»
была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная,
по старому».
— Очень рад, — сказал он холодно, —
по понедельникам мы принимаем. — Затем, отпустив совсем Вронского, он сказал жене: — и как хорошо, что у меня именно
было полчаса времени, чтобы встретить тебя и что я мог показать тебе свою нежность, — продолжал он тем же шуточным тоном.
Графиня Лидия Ивановна
была друг ее мужа и центр одного из кружков петербургского света, с которым
по мужу ближе всех
была связана Анна.
Первое лицо, встретившее Анну дома,
был сын. Он выскочил к ней
по лестнице, несмотря на крик гувернантки, и с отчаянным восторгом кричал: «Мама, мама!» Добежав до нее, он повис ей на шее.
«Ведь всё это
было и прежде; но отчего я не замечала этого прежде?» — сказала себе Анна. — Или она очень раздражена нынче? А в самом деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка, а она всё сердится, и всё у нее враги и всё враги
по христианству и добродетели».
Она знала тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские, богословские, что искусство
было по его натуре совершенно чуждо ему, но что, несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович не пропускал ничего из того, что делало шум в этой области, и считал своим долгом всё читать.
Надо
было покориться, так как, несмотря на то, что все доктора учились в одной школе,
по одним и тем же книгам, знали одну науку, и несмотря на то, что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор
был дурной доктор, в доме княгини и в ее кругу
было признано почему-то, что этот знаменитый доктор один знает что-то особенное и один может спасти Кити.
Первое время Анна искренно верила, что она недовольна им за то, что он позволяет себе преследовать ее; но скоро
по возвращении своем из Москвы, приехав на вечер, где она думала встретить его, a его не
было, она
по овладевшей ею грусти ясно поняла, что она обманывала себя, что это преследование не только не неприятно ей, но что оно составляет весь интерес ее жизни.
— Может
быть. Едут на обед к товарищу, в самом веселом расположении духа. И видят, хорошенькая женщина обгоняет их на извозчике, оглядывается и, им
по крайней мере кажется, кивает им и смеется. Они, разумеется, зa ней. Скачут во весь дух. К удивлению их, красавица останавливается у подъезда того самого дома, куда они едут. Красавица взбегает на верхний этаж. Они видят только румяные губки из-под короткого вуаля и прекрасные маленькие ножки.
— Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно, — начал он с улыбкою. — Но я попробую. Дайте тему. Всё дело в теме. Если тема дана, то вышивать
по ней уже легко. Я часто думаю, что знаменитые говоруны прошлого века
были бы теперь в затруднении говорить умно. Всё умное так надоело…
— И мне то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что
есть, а Алексей Александрович,
по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума; а как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало, не правда ли?
Но не одни эти дамы, почти все, бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая и сама Бетси,
по нескольку раз взглядывали на удалившихся от общего кружка, как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни разу не взглянул в ту сторону и не
был отвлечен от интереса начатого разговора.
Еще
по звуку легких шагов на лестнице он почувствовал ее приближение, и, хотя он
был доволен своею речью, ему стало страшно за предстоящее объяснение…
Мало того,
по тону ее он видел, что она и не смущалась этим, а прямо как бы говорила ему: да, закрыта, и это так должно
быть и
будет вперед.
— Я вот что намерен сказать, — продолжал он холодно и спокойно, — и я прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда не позволю себе руководиться этим чувством; но
есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя
по впечатлению, какое
было произведено на общество, все заметили, что ты вела и держала себя не совсем так, как можно
было желать.
Еще в первое время
по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же
будет и с этим горем. Пройдет время, и я
буду к этому равнодушен».