Неточные совпадения
Неприятнее всего
была та первая минута, когда он, вернувшись из театра, веселый и довольный, с огромною грушей
для жены в руке,
не нашел жены в гостиной; к удивлению,
не нашел ее и в кабинете и наконец увидал ее в спальне с несчастною, открывшею всё, запиской в руке.
Он прочел письма. Одно
было очень неприятное — от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес этот необходимо
было продать; но теперь, до примирения с женой,
не могло
быть о том речи. Всего же неприятнее тут
было то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою. И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он
для продажи этого леса
будет искать примирения с женой, — эта мысль оскорбляла его.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия
есть только узда
для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич
не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и
не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить
было бы очень весело.
— Ну, коротко сказать, я убедился, что никакой земской деятельности нет и
быть не может, — заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют в парламент, а я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с другой (он заикнулся) стороны, это — средство
для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
Для чего этим трем барышням нужно
было говорить через день по-французски и по-английски;
для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты;
для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев;
для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках
были на всем виду;
для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно
было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он
не понимал, но знал, что всё, что там делалось,
было прекрасно, и
был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Убеждение Левина в том, что этого
не может
быть, основывалось на том, что в глазах родных он невыгодная, недостойная партия
для прелестной Кити, а сама Кити
не может любить его.
В глазах родных он
не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему
было тридцать два года,
были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен
был казаться
для других)
был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то
есть бездарный малый, из которого ничего
не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Приехав с утренним поездом в Москву, Левин остановился у своего старшего брата по матери Кознышева и, переодевшись, вошел к нему в кабинет, намереваясь тотчас же рассказать ему,
для чего он приехал, и просить его совета; но брат
был не один.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко
не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого в голове оставался простор
для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой
был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
— Если тебе хочется, съезди, но я
не советую, — сказал Сергей Иванович. — То
есть, в отношении ко мне, я этого
не боюсь, он тебя
не поссорит со мной; но
для тебя, я советую тебе лучше
не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как хочешь.
Ничего, казалось,
не было особенного ни в ее одежде, ни в ее позе; но
для Левина так же легко
было узнать ее в этой толпе, как розан в крапиве.
—
Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно
было ими работать;
для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя
было делать руками.
— Может
быть. Но всё-таки мне дико, так же, как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы
быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше
не наесться и
для этого
едим устрицы….
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это
для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем
не говорил об этом. И ни с кем я
не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога,
будь вполне откровенен.
— Ну, уж извини меня. Ты знаешь,
для меня все женщины делятся на два сорта… то
есть нет… вернее:
есть женщины, и
есть… Я прелестных падших созданий
не видал и
не увижу, а такие, как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это
для меня гадины, и все падшие — такие же.
А
для платонической любви
не может
быть драмы, потому что в такой любви всё ясно и чисто, потому что…
Князь
был на стороне Левина, говорил, что он ничего
не желает лучшего
для Кити.
Для матери
не могло
быть никакого сравнения между Вронским и Левиным.
И сколько бы ни внушали княгине, что в наше время молодые люди сами должны устраивать свою судьбу, он
не могла верить этому, как
не могла бы верить тому, что в какое бы то ни
было время
для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны
быть заряженные пистолеты.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого
не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это
для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и
не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого
не понимаю, но это так.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он
был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота
была ты
для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты
для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты
для него божество всегда
была и осталась, а это увлечение
не души его…
Кити чувствовала, что Анна
была совершенно проста и ничего
не скрывала, но что в ней
был другой какой-то, высший мир недоступных
для нее интересов, сложных и поэтических.
— Нет, душа моя,
для меня уж нет таких балов, где весело, — сказала Анна, и Кити увидела в ее глазах тот особенный мир, который ей
не был открыт. —
Для меня
есть такие, на которых менее трудно и скучно….
Любовь к женщине он
не только
не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому
не были похожи на понятия большинства его знакомых,
для которых женитьба
была одним из многих общежитейских дел;
для Левина это
было главным делом жизни, от которогo зависело всё ее счастье. И теперь от этого нужно
было отказаться!
— Да, — продолжала Анна. — Ты знаешь, отчего Кити
не приехала обедать? Она ревнует ко мне. Я испортила… я
была причиной того, что бал этот
был для нее мученьем, а
не радостью. Но, право, право, я
не виновата, или виновата немножко, — сказала она, тонким голосом протянув слово «немножко».
— Помни, Анна: что ты
для меня сделала, я никогда
не забуду. И помни, что я любила и всегда
буду любить тебя, как лучшего друга!
— Зачем я еду? — повторил он, глядя ей прямо в глаза. — Вы знаете, я еду
для того, чтобы
быть там, где вы, — сказал он, — я
не могу иначе.
Анна ничего
не слышала об этом положении, и ей стало совестно, что она так легко могла забыть о том, что
для него
было так важно.
— Так сделайте это
для меня, никогда
не говорите мне этих слов, и
будем добрыми друзьями, — сказала она словами; но совсем другое говорил ее взгляд.
То, что почти целый год
для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что
для Анны
было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, — это желание
было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам
не зная, в чем и чем.
Она говорила себе: «Нет, теперь я
не могу об этом думать; после, когда я
буду спокойнее». Но это спокойствие
для мыслей никогда
не наступало; каждый paз, как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с ней
будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.
Он
не мог успокоиться, потому что он, так долго мечтавший о семейной жизни, так чувствовавший себя созревшим
для нее, всё-таки
не был женат и
был дальше, чем когда-нибудь, от женитьбы.
Кроме того, из этого же оказывалось, что бороны и все земледельческие орудия, которые велено
было осмотреть и починить еще зимой и
для которых нарочно взяты
были три плотника,
были не починены, и бороны всё-таки чинили, когда надо
было ехать скородить.
Левин сердито махнул рукой, пошел к амбарам взглянуть овес и вернулся к конюшне. Овес еще
не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами, тогда как можно
было спустить его прямо в нижний амбар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух рабочих
для посева клевера, Левин успокоился от досады на приказчика. Да и день
был так хорош, что нельзя
было сердиться.
У всех
было то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже
не сердился, но огорчался и чувствовал себя еще более возбужденным
для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе
не умел назвать, как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
— Очень можно, куда угодно-с, — с презрительным достоинством сказал Рябинин, как бы желая дать почувствовать, что
для других могут
быть затруднения, как и с кем обойтись, но
для него никогда и ни в чем
не может
быть затруднений.
— Это можно, — сказал Рябинин, садясь и самым мучительным
для себя образом облокачиваясь на спинку кресла. — Уступить надо, князь. Грех
будет. A деньги готовы окончательно, до одной копейки. За деньгами остановки
не бывает.
Он смутно чувствовал, что в этом что-то
есть оскорбительное
для него, и сердился теперь
не на то, что расстроило его, а придирался ко всему, что представлялось ему.
Не успел Вронский посмотреть седло, о котором надо
было сделать распоряжение, как скачущих позвали к беседке
для вынимания нумеров и отправления. С серьезными, строгими, многие с бледными лицами, семнадцать человек офицеров сошлись к беседке и разобрали нумера. Вронскому достался 7-й нумер. Послышалось: «садиться!»
Со времени того разговора после вечера у княгини Тверской он никогда
не говорил с Анною о своих подозрениях и ревности, и тот его обычный тон представления кого-то
был как нельзя более удобен
для его теперешних отношений к жене.
Он только передал нужные
для Алексея Александровича деньги и дал краткий отчет о состоянии дел, которые
были не совсем хороши, так как случилось, что нынешний год вследствие частых выездов
было прожито больше, и
был дефицит.
Доктор остался очень недоволен Алексеем Александровичем. Он нашел печень значительно увеличенною, питание уменьшенным и действия вод никакого. Он предписал как можно больше движения физического и как можно меньше умственного напряжения и, главное, никаких огорчений, то
есть то самое, что
было для Алексея Александровича так же невозможно, как
не дышать; и уехал, оставив в Алексее Александровиче неприятное сознание того, что что-то в нем нехорошо и что исправить этого нельзя.
Она
была бы и хорошо сложена, если бы
не слишком большая сухость тела и несоразмерная голова, по среднему росту; но она
не должна
была быть привлекательна
для мужчин.
Кроме того, она
не могла
быть привлекательною
для мужчин еще и потому, что ей недоставало того, чего слишком много
было в Кити — сдержанного огня жизни и сознания своей привлекательности.
Не столько потому, что мать сказала ей, сколько потому, что это
был брат Константина,
для Кити эти лица вдруг показались в высшей степени неприятны.
Для Константина Левина деревня
была тем хороша, что она представляла поприще
для труда несомненно полезного;
для Сергея Ивановича деревня
была особенно хороша тем, что там можно и должно ничего
не делать.
Для Сергея Ивановича меньшой брат его
был славный малый, с сердцем поставленным хорошо (как он выражался по — французски), но с умом хотя и довольно быстрым, однако подчиненным впечатлениям минуты и потому исполненным противоречий. Со снисходительностью старшего брата, он иногда объяснял ему значение вещей, но
не мог находить удовольствия спорить с ним, потому что слишком легко разбивал его.
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности
для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может
быть и
не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то —
не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
Чем больше он узнавал брата, тем более замечал, что и Сергей Иванович и многие другие деятели
для общего блага
не сердцем
были приведены к этой любви к общему благу, но умом рассудили, что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим.
Кроме того, Константину Левину
было в деревне неловко с братом еще и оттого, что в деревне, особенно летом, Левин бывал постоянно занят хозяйством, и ему
не доставало длинного летнего дня,
для того чтобы переделать всё, что нужно, а Сергей Иванович отдыхал.