Неточные совпадения
Кроме
того, она чувствовала, что если здесь, в своем доме, она едва успевала ухаживать за своими пятью детьми,
то им будет
еще хуже там, куда она поедет со всеми ими.
Левин вдруг покраснел, но не так, как краснеют взрослые люди, — слегка, сами
того не замечая, но так, как краснеют мальчики, — чувствуя, что они смешны своей застенчивостью и вследствие
того стыдясь и краснея
еще больше, почти до слез. И так странно было видеть это умное, мужественное лицо в таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди
еще, и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь и ты к нам. Да, так о
том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты так давно не был.
Кроме
того, его прежние отношения к Кити — отношения взрослого к ребенку, вследствие дружбы с ее братом, — казались ему
еще новою преградой для любви.
Теперь, при вывозе меньшой, переживались
те же страхи,
те же сомнения и
еще большие, чем из-за старших, ссоры с мужем.
Если б он мог слышать, что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и узнать, что Кити будет несчастна, если он не женится на ней, он бы очень удивился и не поверил бы этому. Он не мог поверить
тому, что
то, что доставляло такое большое и хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло быть дурно.
Еще меньше он мог бы поверить
тому, что он должен жениться.
— Может быть, — сказал Степан Аркадьич. — Что-то мне показалось такое вчера. Да, если он рано уехал и был
еще не в духе,
то это так… Он так давно влюблен, и мне его очень жаль.
Он извинился и пошел было в вагон, но почувствовал необходимость
еще раз взглянуть на нее — не потому, что она была очень красива, не по
тому изяществу и скромной грации, которые видны были во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное.
— Не правда ли, очень мила? — сказала графиня про Каренину. — Ее муж со мною посадил, и я очень рада была. Всю дорогу мы с ней проговорили. Ну, а ты, говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux. [у тебя всё
еще тянется идеальная любовь.
Тем лучше, мой милый,
тем лучше.]
Когда они вышли, карета Вронских уже отъехала. Выходившие люди всё
еще переговаривались о
том, что случилось.
Он был
еще худее, чем три года
тому назад, когда Константин Левин видел его в последний раз. На нем был короткий сюртук. И руки и широкие кости казались
еще огромнее. Волосы стали реже,
те же прямые усы висели на губы,
те же глаза странно и наивно смотрели на вошедшего.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат,
еще в
то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о
том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя, что, для
того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и нероскошно жил, теперь будет
еще больше работать и
еще меньше будет позволять себе роскоши.
И в это же время, как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей
еще более прекрасен теперь. Он сказал
то самое, чего желала ее душа, но чего она боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице ее он видел борьбу.
Он сидел на своем кресле,
то прямо устремив глаза вперед себя,
то оглядывая входивших и выходивших, и если и прежде он поражал и волновал незнакомых ему людей своим видом непоколебимого спокойствия,
то теперь он
еще более казался горд и самодовлеющ.
Еще в
то время, как он подходил к Анне Аркадьевне сзади, он заметил с радостью, что она чувствовала его приближение и оглянулась было и, узнав его, опять обратилась к мужу.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но
еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за
то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Из-за двери
еще на свой звонок он услыхал хохот мужчин и лепет женского голоса и крик Петрицкого: «если кто из злодеев,
то не пускать!» Вронский не велел денщику говорить о себе и потихоньку вошел в первую комнату.
Он с особенным удовольствием, казалось, настаивал на
том, что девичья стыдливость есть только остаток варварства и что нет ничего естественнее, как
то, чтоб
еще не старый мужчина ощупывал молодую обнаженную девушку.
Войдя в маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую, с куколками vieux saxe, [старого саксонского фарфора,] комнатку, такую же молоденькую, розовенькую и веселую, какою была сама Кити
еще два месяца
тому назад, Долли вспомнила, как убирали они вместе прошлого года эту комнатку, с каким весельем и любовью.
— К чему тут
еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно мучать меня? Я сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не сделаю
того, что ты делаешь, — чтобы вернуться к человеку, который тебе изменил, который полюбил другую женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты можешь, а я не могу!
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после
того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня.
То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
Эта прекрасная весна
еще более возбудила Левина и утвердила его в намерении отречься от всего прежнего, с
тем чтоб устроить твердо и независимо свою одинокую жизнь.
Еще в феврале он получил письмо от Марьи Николаевны о
том, что здоровье брата Николая становится хуже, но что он не хочет лечиться, и вследствие этого письма Левин ездил в Москву к брату и успел уговорить его посоветоваться с доктором и ехать на воды за границу.
Кроме хозяйства, требовавшего особенного внимания весною, кроме чтения, Левин начал этою зимой
еще сочинение о хозяйстве, план которого состоял в
том, чтобы характер рабочего в хозяйстве был принимаем зa абсолютное данное, как климат и почва, и чтобы, следовательно, все положения науки о хозяйстве выводились не из одних данных почвы и климата, но из данных почвы, климата и известного неизменного характера рабочего.
Кроме
того, из этого же оказывалось, что бороны и все земледельческие орудия, которые велено было осмотреть и починить
еще зимой и для которых нарочно взяты были три плотника, были не починены, и бороны всё-таки чинили, когда надо было ехать скородить.
У всех было
то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже не сердился, но огорчался и чувствовал себя
еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
Если Левину весело было на скотном и житном дворах,
то ему
еще стало веселее в поле.
Возвращаясь домой, Левин расспросил все подробности о болезни Кити и планах Щербацких, и, хотя ему совестно бы было признаться в этом,
то, что он узнал, было приятно ему. Приятно и потому, что была
еще надежда, и
еще более приятно потому, что больно было ей,
той, которая сделала ему так больно. Но, когда Степан Аркадьич начал говорить о причинах болезни Кити и упомянул имя Вронского, Левин перебил его.
Он был до такой степени переполнен чувством к Анне, что и не подумал о
том, который час и есть ли ему
еще время ехать к Брянскому.
Он не мог
еще дать себе отчета о
том, что случилось, как уже мелькнули подле самого его белые ноги рыжего жеребца, и Махотин на быстром скаку прошел мимо.
Всё
еще не понимая
того, что случилось, Вронский тянул лошадь зa повод.
Внешние отношения Алексея Александровича с женою были такие же, как и прежде. Единственная разница состояла в
том, что он
еще более был занят, чем прежде. Как и в прежние года, он с открытием весны поехал на воды за границу поправлять свое расстраиваемое ежегодно усиленным зимним трудом здоровье и, как обыкновенно, вернулся в июле и тотчас же с увеличенною энергией взялся за свою обычную работу. Как и обыкновенно, жена его переехала на дачу, а он остался в Петербурге.
День скачек был очень занятой день для Алексея Александровича; но, с утра
еще сделав себе расписанье дня, он решил, что тотчас после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь Двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он решил себе бывать у нее в неделю раз для приличия. Кроме
того, в этот день ему нужно было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
Алексей Александрович и не ждал его нынче и был удивлен его приездом и
еще более
тем, что доктор очень внимательно расспросил Алексея Александровича про его состояние, прослушал его грудь, постукал и пощупал печень.
Она
еще издалека почувствовала приближение мужа и невольно следила за ним в
тех волнах толпы, между которыми он двигался.
Когда началась четырехверстная скачка с препятствиями, она нагнулась вперед и, не спуская глаз, смотрела на подходившего к лошади и садившегося Вронского и в
то же время слышала этот отвратительный, неумолкающий голос мужа. Она мучалась страхом зa Вронского, но
еще более мучалась неумолкавшим, ей казалось, звуком тонкого голоса мужа с знакомыми интонациями.
Скачки были несчастливы, и из семнадцати человек попадало и разбилось больше половины. К концу скачек все были в волнении, которое
еще более увеличилось
тем, что Государь был недоволен.
Кроме
того, она не могла быть привлекательною для мужчин
еще и потому, что ей недоставало
того, чего слишком много было в Кити — сдержанного огня жизни и сознания своей привлекательности.
Кити с гордостью смотрела на своего друга. Она восхищалась и ее искусством, и ее голосом, и ее лицом, но более всего восхищалась ее манерой,
тем, что Варенька, очевидно, ничего не думала о своем пении и была совершенно равнодушна к похвалам; она как будто спрашивала только: нужно ли
еще петь или довольно?
Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: «Что же, что же это самое важное, что дает такое спокойствие? Вы знаете, скажите мне!» Но Варенька не понимала даже
того, о чем спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила только о
том, что ей нынче нужно
еще зайти к М-me Berthe и поспеть домой к чаю maman, к 12 часам. Она вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.
— Нет, я всегда хожу одна, и никогда со мной ничего не бывает, — сказала она, взяв шляпу. И, поцеловав
ещё раз Кити и так и не сказав, что было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней ночи, унося с собой свою тайну о
том, что важно и что даёт ей это завидное спокойствие и достоинство.
Но княгине не нравилось это излишество, и
ещё более не нравилось
то, что, она чувствовала, Кити не хотела открыть ей всю свою душу.
Утро было прекрасное: опрятные, веселые дома с садиками, вид краснолицых, красноруких, налитых пивом, весело работающих немецких служанок и яркое солнце веселили сердце; но чем ближе они подходили к водам,
тем чаще встречались больные, и вид их казался
еще плачевнее среди обычных условий благоустроенной немецкой жизни.
— Как же ты послала сказать княжне, что мы не поедем? — хрипло прошептал
ещё раз живописец
ещё сердитее, очевидно раздражаясь
ещё более
тем, что голос изменяет ему и он не может дать своей речи
того выражения, какое бы хотел.
— А вы
еще до болезни знали ее, князь,
то есть прежде, чем она слегла?
— Да что же интересного? Все они довольны, как медные гроши; всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил, а только сапоги снимай сам, да
еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный пить.
То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
В этом предположении утвердило Левина
еще и
то замечание, что брат его нисколько не больше принимал к сердцу вопросы об общем благе и о бессмертии души, чем о шахматной партии или об остроумном устройстве новой машины.
Кроме
того, Константину Левину было в деревне неловко с братом
еще и оттого, что в деревне, особенно летом, Левин бывал постоянно занят хозяйством, и ему не доставало длинного летнего дня, для
того чтобы переделать всё, что нужно, а Сергей Иванович отдыхал.
Было
то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего года уже определился, когда начинаются заботы о посеве будущего года и подошли покосы, когда рожь вся выколосилась и, серо зеленая, не налитым,
еще легким колосом волнуется по ветру, когда зеленые овсы, с раскиданными по ним кустами желтой травы, неровно выкидываются по поздним посевам, когда ранняя гречиха уже лопушится, скрывая землю, когда убитые в камень скотиной пары́ с оставленными дорогами, которые не берет соха, вспаханы до половины; когда присохшие вывезенные кучи навоза пахнут по зарям вместе с медовыми травами, и на низах, ожидая косы, стоят сплошным морем береженые луга с чернеющимися кучами стеблей выполонного щавельника.