Неточные совпадения
Либеральная партия
говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова
о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
Левин хотел сказать брату
о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его
о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать
говорить с братом
о своем решении жениться.
— Да, вот растем, — сказала она ему, указывая главами на Кити, — и стареем. Tiny bear [Медвежонок] уже стал большой! — продолжала Француженка смеясь и напомнила ему его шутку
о трех барышнях, которых он называл тремя медведями из английской сказки. — Помните, вы бывало так
говорили?
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже было не строго, глаза смотрели так же правдиво и ласково, но Левину показалось, что в ласковости ее был особенный, умышленно-спокойный тон. И ему стало грустно.
Поговорив о своей старой гувернантке,
о ее странностях, она спросила его
о его жизни.
— Я не знаю, — отвечал он, не думая
о том, что
говорит. Мысль
о том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
В это время Степан Аркадьич, со шляпой на боку, блестя лицом и глазами, веселым победителем входил в сад. Но, подойдя к теще, он с грустным, виноватым лицом отвечал на ее вопросы
о здоровье Долли.
Поговорив тихо и уныло с тещей, он выпрямил грудь и взял под руку Левина.
— Да нехорошо. Ну, да я
о себе не хочу
говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Но ты не ошибаешься? Ты знаешь,
о чем мы
говорим? — проговорил Левин, впиваясь глазами в своего собеседника. — Ты думаешь, что это возможно?
— Я тебе
говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив
о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
И те, что понимают только неплатоническую любовь, напрасно
говорят о драме.
— Я люблю, когда он с высоты своего величия смотрит на меня: или прекращает свой умный разговор со мной, потому что я глупа, или снисходит до меня. Я это очень люблю: снисходит! Я очень рада, что он меня терпеть не может, —
говорила она
о нем.
— Когда найдено было электричество, — быстро перебил Левин, — то было только открыто явление, и неизвестно было, откуда оно происходит и что оно производит, и века прошли прежде, чем подумали
о приложении его. Спириты же, напротив, начали с того, что столики им пишут и духи к ним приходят, а потом уже стали
говорить, что это есть сила неизвестная.
— Я думаю, — продолжал он, — что эта попытка спиритов объяснять свои чудеса какою-то новою силой — самая неудачная. Они прямо
говорят о силе духовной и хотят ее подвергнуть материальному опыту.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению, и хотя она не намерена была
говорить ему
о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится, как только приедет его мать. И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные слова.
—
О, нет, — сказала она, — я бы узнала вас, потому что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу
говорили только
о вас, — сказала она, позволяя наконец просившемуся наружу оживлению выразиться в улыбке. — А брата моего всё-таки нет.
— Ну, нет, — сказала графиня, взяв ее за руку, — я бы с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из тех милых женщин, с которыми и
поговорить и помолчать приятно. А
о сыне вашем, пожалуйста, не думайте; нельзя же никогда не разлучаться.
— Да, мы всё время с графиней
говорили, я
о своем, она
о своем сыне, — сказала Каренина, и опять улыбка осветила ее лицо, улыбка ласковая, относившаяся к нему.
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала
говорить ему, очевидно
о чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
— Да? — тихо сказала Анна. — Ну, теперь давай
говорить о тебе, — прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела физически отогнать что-то лишнее и мешавшее ей. — Давай
говорить о твоих делах. Я получила твое письмо и вот приехала.
Все эти дни Долли была одна с детьми.
Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе
говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль
о том, как она выскажет, то злила необходимость
говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
—
О, нет, я понимаю! Понимаю, милая Долли, понимаю, —
говорила Анна, пожимая ее руку.
Но как будто нарочно, каждый раз, как она смягчалась, она начинала опять
говорить о том, чтò раздражало ее.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал,
говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
Облонский обедал дома; разговор был общий, и жена
говорила с ним, называя его «ты», чего прежде не было. В отношениях мужа с женой оставалась та же отчужденность, но уже не было речи
о разлуке, и Степан Аркадьич видел возможность объяснения и примирения.
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так далеко от него; и
о чем бы ни
говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и
поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
И странно то, что хотя они действительно
говорили о том, как смешон Иван Иванович своим французским языком, и
о том, что для Елецкой можно было бы найти лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это так же, как и Кити.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что
говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли
о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что
говорил господин в поддевке. Он
говорил о каком-то предприятии.
— Нет, да к чему ты
говорить о Сергей Иваныче? — проговорил улыбаясь Левин.
— Я нездоров, я раздражителен стал, — проговорил, успокоиваясь и тяжело дыша, Николай Левин, — и потом ты мне
говоришь о Сергей Иваныче и его статье. Это такой вздор, такое вранье, такое самообманыванье. Что может писать
о справедливости человек, который ее не знает? Вы читали его статью? — обратился он к Крицкому, опять садясь к столу и сдвигая с него до половины насыпанные папиросы, чтоб опростать место.
—
О чем вы
говорили? — сказал он, хмурясь и переводя испуганные глаза с одного на другого. —
О чем?
—
О нет,
о нет! Я не Стива, — сказала она хмурясь. — Я оттого
говорю тебе, что я ни на минуту даже не позволяю себе сомневаться в себе, — сказала Анна.
Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она
о том, как член парламента
говорил речь, ей хотелось
говорить эту речь; читала ли она
о том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла всех своею смелостью, ей хотелось это делать самой.
А вместе с тем на этом самом месте воспоминаний чувство стыда усиливалось, как будто какой-то внутренний голос именно тут, когда она вспомнила
о Вронском,
говорил ей: «тепло, очень тепло, горячо».
Не раз
говорила она себе эти последние дни и сейчас только, что Вронский для нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых молодых людей, что она никогда не позволит себе и думать
о нем; но теперь, в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
—
О, прекрасно! Mariette
говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал
о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она
о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
За обедом он
поговорил с женой
о московских делах, с насмешливою улыбкой спрашивал
о Степане Аркадьиче; но разговор шел преимущественно общий,
о петербургских служебных и общественных делах.
Он любил
говорить о Шекспире, Рафаэле, Бетховене,
о значении новых школ поэзии и музыки, которые все были у него распределены с очень ясною последовательностью.
Из-за двери еще на свой звонок он услыхал хохот мужчин и лепет женского голоса и крик Петрицкого: «если кто из злодеев, то не пускать!» Вронский не велел денщику
говорить о себе и потихоньку вошел в первую комнату.
Вронский покатился со смеху. И долго потом,
говоря уже
о другом, закатывался он своим здоровым смехом, выставляя свои крепкие сплошные зубы, когда вспоминал
о каске.
— Право, я здорова, maman. Но если вы хотите ехать, поедемте! — сказала она и, стараясь показать, что интересуется предстоящей поездкой, стала
говорить о приготовлениях к отъезду.
Ей всегда казалось, что он лучше всех в семье понимает ее, хотя он мало
говорил о ней.
— Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты не чувствуешь, что ей больно от всякого намека на то, что причиной. Ах! так ошибаться в людях! — сказала княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь поняли, что она
говорила о Вронском. — Я не понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных людей.
Как будто слезы были та необходимая мазь, без которой не могла итти успешно машина взаимного общения между двумя сестрами, — сестры после слез разговорились не
о том, что занимало их; но, и
говоря о постороннем, они поняли друг друга.
Кити ни слова не сказала об этом; она
говорила только
о своем душевном состоянии.
Вронский был везде, где только мог встречать Анну, и
говорил ей, когда мог,
о своей любви.
Этот разговор поддержался, так как говорилось намеками именно
о том, чего нельзя было
говорить в этой гостиной, то есть об отношениях Тушкевича к хозяйке.
— То,
о чем вы сейчас
говорили, была ошибка, а не любовь.
—
О, да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая ни одного слова из того, что
говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла участие в общем разговоре.
— Я хочу предостеречь тебя в том, — сказал он тихим голосом, — что по неосмотрительности и легкомыслию ты можешь подать в свете повод
говорить о тебе. Твой слишком оживленный разговор сегодня с графом Вронским (он твердо и с спокойною расстановкой выговорил это имя) обратил на себя внимание.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я
говорю не
о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе
говорит, высказать мне…