Неточные совпадения
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и
свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять не могла
на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она
говорила себе, что это не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
Для чего этим трем барышням нужно было
говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам
на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в
своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были
на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой
на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
— Не имеем данных, — подтвердил профессор и продолжал
свои доводы. — Нет, —
говорил он, — я указываю
на то, что если, как прямо
говорит Припасов, ощущение и имеет
своим основанием впечатление, то мы должны строго различать эти два понятия.
Левин хотел сказать брату о
своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился
на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать
говорить с братом о
своем решении жениться.
— Я тебе
говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о
своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она —
на твоей стороне.
— Я люблю, когда он с высоты
своего величия смотрит
на меня: или прекращает
свой умный разговор со мной, потому что я глупа, или снисходит до меня. Я это очень люблю: снисходит! Я очень рада, что он меня терпеть не может, —
говорила она о нем.
Он
говорил, обращаясь и к Кити и к Левину и переводя с одного
на другого
свой спокойный и дружелюбный взгляд, —
говорил, очевидно, что̀ приходило в голову.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич
говорит, что он не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со
своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел
на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
Все эти дни Долли была одна с детьми.
Говорить о
своем горе она не хотела, а с этим горем
на душе
говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость
говорить о
своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят
на это. Ты
говоришь, что он с ней
говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но
свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать
на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так далеко от него; и о чем бы ни
говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к
своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть
на его карточку и
поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и
своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила
на площадку большой входной теплой лестницы.
Бархатка эта была прелесть, и дома, глядя в зеркало
на свою шею, Кити чувствовала, что эта бархатка
говорила.
— Да, как видишь, нежный муж, нежный, как
на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, — сказал он
своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле так
говорил.
Из-за двери еще
на свой звонок он услыхал хохот мужчин и лепет женского голоса и крик Петрицкого: «если кто из злодеев, то не пускать!» Вронский не велел денщику
говорить о себе и потихоньку вошел в первую комнату.
— Ну, будет, будет! И тебе тяжело, я знаю. Что делать? Беды большой нет. Бог милостив… благодарствуй… —
говорил он, уже сам не зная, что
говорит, и отвечая
на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал
на своей руке, и вышел из комнаты.
— Я только того и желаю, чтобы быть пойманным, — отвечал Вронский с
своею спокойною добродушною улыбкой. — Если я жалуюсь, то
на то только, что слишком мало пойман, если
говорить правду. Я начинаю терять надежду.
На каждом протяжении
своей прогулки, и большею частью
на паркете светлой столовой, он останавливался и
говорил себе: «Да, это необходимо решить и прекратить, высказать
свой взгляд
на это и
свое решение».
Анна
говорила, что приходило ей
на язык, и сама удивлялась, слушая себя,
своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как похоже было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала себя одетою в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
Он
говорил и смотрел
на ее смеющиеся, страшные теперь для него
своею непроницаемостью глаза и,
говоря, чувствовал всю бесполезность и праздность
своих слов.
Но чем громче он
говорил, тем ниже она опускала
свою когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную голову, и она вся сгибалась и падала с дивана,
на котором сидела,
на пол, к его ногам; она упала бы
на ковер, если б он не держал ее.
Она, глядя
на него, физически чувствовала
свое унижение и ничего больше не могла
говорить.
Само собою разумеется, что он не
говорил ни с кем из товарищей о
своей любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему
на его связь.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К
своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать
на вопросы, не мог
говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Тем хуже для тебя»,
говорил он мысленно, как человек, который бы тщетно попытался потушить пожар, рассердился бы
на свои тщетные усилия и сказал бы: «так
на же тебе! так сгоришь за это!»
Сколько раз во время
своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя
на чужих неверных жен и обманутых мужей,
говорил себе Алексей Александрович: «как допустить до этого? как не развязать этого безобразного положения?» Но теперь, когда беда пала
на его голову, он не только не думал о том, как развязать это положение, но вовсе не хотел знать его, не хотел знать именно потому, что оно было слишком ужасно, слишком неестественно.
На выходе из беседки Алексей Александрович, так же как всегда,
говорил со встречавшимися, и Анна должна была, как и всегда, отвечать и
говорить; но она была сама не
своя и как во сне шла под-руку с мужем.
С следующего дня, наблюдая неизвестного
своего друга, Кити заметила, что М-llе Варенька и с Левиным и его женщиной находится уже в тех отношениях, как и с другими
своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей для женщины, не умевшей
говорить ни
на одном иностранном языке.
— Но оскорбление? — сказала Кити. — Оскорбления нельзя забыть, нельзя забыть, —
говорила она, вспоминая
свой взгляд
на последнем бале, во время остановки музыки.
Мадам Шталь
говорила с Кити как с милым ребенком,
на которого любуешься, как
на воспоминание
своей молодости, и только один раз упомянула о том, что во всех людских горестях утешение дает лишь любовь и вера и что для сострадания к нам Христа нет ничтожных горестей, и тотчас же перевела разговор
на другое.
Левин Взял косу и стал примериваться. Кончившие
свои ряды, потные и веселые косцы выходили один зa другим
на дорогу и, посмеиваясь, здоровались с барином. Они все глядели
на него, но никто ничего не
говорил до тех пор, пока вышедший
на дорогу высокий старик со сморщенным и безбородым лицом, в овчинной куртке, не обратился к нему.
Теперь, в уединении деревни, она чаще и чаще стала сознавать эти радости. Часто, глядя
на них, она делала всевозможные усилия, чтоб убедить себя, что она заблуждается, что она, как мать, пристрастна к
своим детям; всё-таки она не могла не
говорить себе, что у нее прелестные дети, все шестеро, все в равных родах, но такие, какие редко бывают, — и была счастлива ими и гордилась ими.
Парменыч радостно принял Левина, показал ему всё
свое хозяйство, рассказал все подробности о
своих пчелах и о роевщине нынешнего года; но
на вопросы Левина о покосе
говорил неопределенно и неохотно.
Лошадей запускали в пшеницу, потому что ни один работник не хотел быть ночным сторожем, и, несмотря
на приказание этого не делать, работники чередовались стеречь ночное, и Ванька, проработав весь день, заснул и каялся в
своем грехе,
говоря: «воля ваша».
Не
говоря о том, что
на него весело действовал вид этих счастливых, довольных собою и всеми голубков, их благоустроенного гнезда, ему хотелось теперь, чувствуя себя столь недовольным
своею жизнью, добраться в Свияжском до того секрета, который давал ему такую ясность, определенность и веселость в жизни.
«Да, я должен был сказать ему: вы
говорите, что хозяйство наше нейдет потому, что мужик ненавидит все усовершенствования и что их надо вводить властью; но если бы хозяйство совсем не шло без этих усовершенствований, вы бы были правы; но оно идет, и идет только там, где рабочий действует сообразно с
своими привычками, как у старика
на половине дороги.
Уже раз взявшись за это дело, он добросовестно перечитывал всё, что относилось к его предмету, и намеревался осенью ехать зa границу, чтоб изучить еще это дело
на месте, с тем чтобы с ним уже не случалось более по этому вопросу того, что так часто случалось с ним по различным вопросам. Только начнет он, бывало, понимать мысль собеседника и излагать
свою, как вдруг ему
говорят: «А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы не читали их. Прочтите; они разработали этот вопрос».
— Вот, я приехал к тебе, — сказал Николай глухим голосом, ни
на секунду не спуская глаз с лица брата. — Я давно хотел, да всё нездоровилось. Теперь же я очень поправился, —
говорил он, обтирая
свою бороду большими худыми ладонями.
Но Алексей Александрович еще не успел окончить
своей речи, как Степан Аркадьич уже поступил совсем не так, как он ожидал. Степан Аркадьич охнул и сел в кресло. — Нет, Алексей Александрович, что ты
говоришь! — вскрикнул Облонский, и страдание выразилось
на его лице.
— Но в том и вопрос, — перебил
своим басом Песцов, который всегда торопился
говорить и, казалось, всегда всю душу полагал
на то, о чем он
говорил, — в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы, Немцы — кто стоит
на высшей степени развития? Кто будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а Немцы не ниже стоят! — кричал он. — Тут есть другой закон!
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в
своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и
на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, —
говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?
Княгиня подошла к мужу, поцеловала его и хотела итти; но он удержал ее, обнял и нежно, как молодой влюбленный, несколько раз, улыбаясь, поцеловал ее. Старики, очевидно, спутались
на минутку и не знали хорошенько, они ли опять влюблены или только дочь их. Когда князь с княгиней вышли, Левин подошел к
своей невесте и взял ее за руку. Он теперь овладел собой и мог
говорить, и ему многое нужно было сказать ей. Но он сказал совсем не то, что нужно было.
— Бетси
говорила, что граф Вронский желал быть у нас, чтобы проститься пред
своим отъездом в Ташкент. — Она не смотрела
на мужа и, очевидно, торопилась высказать всё, как это ни трудно было ей. — Я сказала, что я не могу принять его.
— Не
говори про это, не думай, — сказал он, поворачивая ее руку в
своей и стараясь привлечь к себе ее внимание; но она всё не смотрела
на него.
— Ведь вот, —
говорил Катавасов, по привычке, приобретенной
на кафедре, растягивая
свои слова, — какой был способный малый наш приятель Константин Дмитрич. Я
говорю про отсутствующих, потому что его уж нет. И науку любил тогда, по выходе из университета, и интересы имел человеческие; теперь же одна половина его способностей направлена
на то, чтоб обманывать себя, и другая — чтоб оправдывать этот обман.
— Нет, как же! — со сдержанным бешенством
говорил Левин. — И эти дурацкие открытые жилеты! Невозможно! —
говорил он, глядя
на измятый перед
своей рубашки. — И что, как вещи увезли уже
на железную дорогу! — вскрикнул он с отчаянием.
Но только что он двинулся, дверь его нумера отворилась, и Кити выглянула. Левин покраснел и от стыда и от досады
на свою жену, поставившую себя и его в это тяжелое положение; но Марья Николаевна покраснела еще больше. Она вся сжалась и покраснела до слез и, ухватив обеими руками концы платка, свертывала их красными пальцами, не зная, что
говорить и что делать.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая
на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла в
свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала
говорить с ним.
Он
на всех сердился и всем
говорил неприятности, всех упрекал в
своих страданиях и требовал, чтоб ему привезли знаменитого доктора из Москвы.
Так не переставая
говорили об Алексее Александровиче, осуждая его и смеясь над ним, между тем как он, заступив дорогу пойманному им члену Государственного Совета и ни
на минуту не прекращая
своего изложения, чтобы не упустить его, по пунктам излагал ему финансовый проект.
— Ты гулял хорошо? — сказал Алексей Александрович, садясь
на свое кресло, придвигая к себе книгу Ветхого Завета и открывая ее. Несмотря
на то, что Алексей Александрович не раз
говорил Сереже, что всякий христианин должен твердо знать священную историю, он сам в Ветхом Завете часто справлялся с книгой, и Сережа заметил это.