Неточные совпадения
— Матвей! — крикнул он, —
так устрой
же всё там с Марьей в диванной для Анны Аркадьевны, — сказал он явившемуся Матвею.
Если и случалось иногда, что после разговора с ним оказывалось, что ничего особенно радостного не случилось, — на другой день, на третий, опять точно
так же все радовались при встрече с ним.
— Вы
всё, кажется, делаете со страстью, — сказала она улыбаясь. — Мне
так хочется посмотреть, как вы катаетесь. Надевайте
же коньки, и давайте кататься вместе.
— Да нехорошо. Ну, да я о себе не хочу говорить, и к тому
же объяснить
всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. —
Так ты зачем
же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня
все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а
такие, как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины, и
все падшие —
такие же.
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала никого,
так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот
же день. Анна
всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
— Ну, будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя видеть. Что там ни толкуй, а
всё не чужие. Ну, выпей
же. Расскажи, что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. — Как ты живешь?
Все эти следы его жизни как будто охватили его и говорили ему: «нет, ты не уйдешь от нас и не будешь другим, а будешь
такой же, каков был: с сомнениями, вечным недовольством собой, напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не далось и невозможно тебе».
— Какие
же у тебя skeletons? У тебя
всё так ясно.
Надо было покориться,
так как, несмотря на то, что
все доктора учились в одной школе, по одним и тем
же книгам, знали одну науку, и несмотря на то, что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор был дурной доктор, в доме княгини и в ее кругу было признано почему-то, что этот знаменитый доктор один знает что-то особенное и один может спасти Кити.
— И мне то
же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли, как
всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я
всё искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума; а как только я сказала: он глуп, но шопотом, —
всё так ясно стало, не правда ли?
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. — Но дело в том, что Анну я вам не отдам. Она
такая славная, милая. Что
же ей делать, если
все влюблены в нее и как тени ходят за ней?
— И
все бы поехали туда, еслиб это было
так же принято, как опера, — подхватила княгиня Мягкая.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «
так же краснел и вздрагивал я, считая
всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе;
так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То
же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
Кроме того, из этого
же оказывалось, что бороны и
все земледельческие орудия, которые велено было осмотреть и починить еще зимой и для которых нарочно взяты были три плотника, были не починены, и бороны всё-таки чинили, когда надо было ехать скородить.
Приказчик, сияя
так же, как и
всё в этот день, в обшитом мерлушкой тулупчике шел с гумна, ломая в руках соломинку.
Мать Вронского, узнав о его связи, сначала была довольна — и потому, что ничто, по ее понятиям, не давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся ей Каренина,
так много говорившая о своем сыне, была всё-таки
такая же, как и
все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской.
В то время как скакавшие были призваны в беседку для получения призов и
все обратились туда, старший брат Вронского, Александр, полковник с аксельбантами, невысокий ростом,
такой же коренастый, как и Алексей, но более красивый и румяный, с красным носом и пьяным, открытым лицом, подошел к нему.
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек, не понимал
всего безумия
такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то
же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей
так показалось ужасно и страшно
всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас
же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная, что скажет.
Он
всё знает,
всё видит; что
же он чувствует, если может
так спокойно говорить?
Теперь, когда над ним висело открытие
всего, он ничего
так не желал, как того, чтоб она,
так же как прежде, насмешливо ответила ему, что его подозрения смешны и не имеют основания.
Так страшно было то, что он знал, что теперь он был готов поверить
всему. Но выражение лица ее, испуганного и мрачного, теперь не обещало даже обмана.
Как и во
всех местах, где собираются люди,
так и на маленьких немецких водах, куда приехали Щербацкие, совершилась обычная как бы кристаллизация общества, определяющая каждому его члену определенное и неизменное место. Как определенно и неизменно частица воды на холоде получает известную форму снежного кристалла,
так точно каждое новое лицо, приезжавшее на воды, тотчас
же устанавливалось в свойственное ему место.
Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: «Что
же, что
же это самое важное, что дает
такое спокойствие? Вы знаете, скажите мне!» Но Варенька не понимала даже того, о чем спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила только о том, что ей нынче нужно еще зайти к М-me Berthe и поспеть домой к чаю maman, к 12 часам. Она вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со
всеми, собралась уходить.
— Я не об вас, совсем не об вас говорю. Вы совершенство. Да, да, я знаю, что вы
все совершенство; но что
же делать, что я дурная? Этого бы не было, если б я не была дурная.
Так пускай я буду какая есть, но не буду притворяться. Что мне зa дело до Анны Павловны! Пускай они живут как хотят, и я как хочу. Я не могу быть другою… И
всё это не то, не то!..
Так они прошли первый ряд. И длинный ряд этот показался особенно труден Левину; но зато, когда ряд был дойден, и Тит, вскинув на плечо косу, медленными шагами пошел заходить по следам, оставленным его каблуками по прокосу, и Левин точно
так же пошел по своему прокосу. Несмотря на то, что пот катил градом по его лицу и капал с носа и
вся спина его была мокра, как вымоченная в воде, — ему было очень хорошо. В особенности радовало его то, что он знал теперь, что выдержит.
Всё, что постигнет ее и сына, к которому точно
так же как и к ней, переменились его чувства, перестало занимать его. Одно, что занимало его теперь, это был вопрос о том, как наилучшим, наиприличнейшим, удобнейшим для себя и потому справедливейшим образом отряхнуться от той грязи, которою она зaбрызгала его в своем падении, и продолжать итти по своему пути деятельной, честной и полезной жизни.
— Ах,
такая тоска была! — сказала Лиза Меркалова. — Мы поехали
все ко мне после скачек. И
всё те
же, и
всё те
же!
Всё одно и то
же.
Весь вечер провалялись по диванам. Что
же тут веселого? Нет, как вы делаете, чтобы вам не было скучно? — опять обратилась она к Анне. — Стоит взглянуть на вас, и видишь, — вот женщина, которая может быть счастлива, несчастна, но не скучает. Научите, как вы это делаете?
Всякий человек, зная до малейших подробностей
всю сложность условий, его окружающих, невольно предполагает, что сложность этих условий и трудность их уяснения есть только его личная, случайная особенность, и никак не думает, что другие окружены
такою же сложностью своих личных условий, как и он сам.
Вронский три года не видал Серпуховского. Он возмужал, отпустив бакенбарды, но он был
такой же стройный, не столько поражавший красотой, сколько нежностью и благородством лица и сложения. Одна перемена, которую заметил в нем Вронский, было то тихое, постоянное сияние, которое устанавливается на лицах людей, имеющих успех и уверенных в признании этого успеха
всеми. Вронский знал это сияние и тотчас
же заметил его на Серпуховском.
— Может быть, это
так для тебя, но не для
всех. Я то
же думал, а вот живу и нахожу, что не стоит жить только для этого, — сказал Вронский.
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я
же начал с того, что я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но на
всё есть манера. И я думаю, что самый поступок хорош, но ты его сделал не
так, как надо.
Всё, что он видел в окно кареты,
всё в этом холодном чистом воздухе, на этом бледном свете заката было
так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие в лучах спускавшегося солнца, и резкие очертания заборов и углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и неподвижная зелень дерев и трав, и поля с правильно прорезанными бороздами картофеля, и косые тени, падавшие от домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд картофеля.
Стада улучшенных коров,
таких же, как Пава,
вся удобренная, вспаханная плугами земля, девять равных полей, обсаженных лозинами, девяносто десятин глубоко запаханного навоза, рядовые сеялки, и т. п., —
всё это было прекрасно, если б это делалось только им самим или им с товарищами, людьми сочувствующими ему.
Он знал это несомненно, как знают это всегда молодые люди,
так называемые женихи, хотя никогда никому не решился бы сказать этого, и знал тоже и то, что, несмотря на то, что он хотел жениться, несмотря на то, что по
всем данным эта весьма привлекательная девушка должна была быть прекрасною женой, он
так же мало мог жениться на ней, даже еслиб он и не был влюблен в Кити Щербацкую, как улететь на небо.
— Зачем
же перепортят? Дрянную молотилку, российский топчачек ваш, сломают, а мою паровую не сломают. Лошаденку рассейскую, как это? тасканской породы, что за хвост таскать, вам испортят, а заведите першеронов или хоть битюков, их не испортят. И
так всё. Нам выше надо поднимать хозяйство.
И он с свойственною ему ясностью рассказал вкратце эти новые, очень важные и интересные открытия. Несмотря на то, что Левина занимала теперь больше
всего мысль о хозяйстве, он, слушая хозяина, спрашивал себя: «Что там в нем сидит? И почему, почему ему интересен раздел Польши?» Когда Свияжский кончил, Левин невольно спросил: «Ну
так что
же?» Но ничего не было. Было только интересно то, что «оказывалось» Но Свияжский не объяснил и не нашел нужным объяснять, почему это было ему интересно.
Что
же касалось до предложения, сделанного Левиным, — принять участие, как пайщику, вместе с работниками во
всем хозяйственном предприятии, — то приказчик на это выразил только большое уныние и никакого определенного мнения, а тотчас заговорил о необходимости на завтра свезти остальные снопы ржи и послать двоить,
так что Левин почувствовал, что теперь не до этого.
Я уверен, что Франклин чувствовал себя
так же ничтожным и
так же не доверял себе, вспоминая себя
всего.
― Нет, как
же? ― возразила она. ― Всё-таки он многое видел, образован?
Меры эти, доведенные до крайности, вдруг оказались
так глупы, что в одно и то
же время и государственные люди, и общественное мнение, и умные дамы, и газеты, —
всё обрушилось на эти меры, выражая свое негодование и против самих мер и против их признанного отца, Алексея Александровича.
Другое немножко неприятное было то, что новый начальник, как
все новые начальники, имел уж репутацию страшного человека, встающего в 6 часов утра, работающего как лошадь и требующего
такой же работы от подчиненных.
— Старо, но знаешь, когда это поймешь ясно, то как-то
всё делается ничтожно. Когда поймешь, что нынче-завтра умрешь, и ничего не останется, то
так всё ничтожно! И я считаю очень важной свою мысль, а она оказывается
так же ничтожна, если бы даже исполнить ее, как обойти эту медведицу.
Так и проводишь жизнь, развлекаясь охотой, работой, — чтобы только не думать о смерти.
— Спасать можно человека, который не хочет погибать; но если натура
вся так испорчена, развращена, что самая погибель кажется ей спасением, то что
же делать?
Он сел и написал длинную фразу. Она
всё поняла и, не спрашивая его:
так ли?, взяла мел и тотчас
же ответила.
И у кондитера, и у Фомина, и у Фульда он видел, что его ждали, что ему рады и торжествуют его счастье
так же, как и
все, с кем он имел дело в эти дни.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно
такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю,
все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
— Слава Богу, слава Богу, — заговорила она, — теперь
всё. готово. Только немножко вытянуть ноги. Вот
так, вот прекрасно. Как эти цветы сделаны без вкуса, совсем не похоже на фиалку, — говорила она, указывая на обои. — Боже мой! Боже мой. Когда это кончится? Дайте мне морфину. Доктор! дайте
же морфину. О, Боже мой, Боже мой!
Но
так как ему было
всё равно, он тотчас
же попросил Степана Аркадьича, как будто это была его обязанность, ехать в деревню и устроить там
всё, что он знает, с тем вкусом, которого у него
так много.
Рубашки чистой Кузьма не догадался оставить, и, получив приказанье
всё уложить и свезти к Щербацким, от которых в нынешний
же вечер уезжали молодые, он
так и сделал, уложив
всё, кроме фрачной пары.