Неточные совпадения
Когда он
был тут, ни Вронский, ни Анна не только не позволяли
себе говорить о чем-нибудь таком, чего бы они не могли повторить
при всех, но они не позволяли
себе даже и намеками говорить то, чего бы мальчик не понял.
Как убившийся ребенок, прыгая, приводит в движенье свои мускулы, чтобы заглушить боль, так для Алексея Александровича
было необходимо умственное движение, чтобы заглушить те мысли о жене, которые в ее присутствии и в присутствии Вронского и
при постоянном повторении его имени требовали к
себе внимания.
В случавшихся между братьями разногласиях
при суждении о народе Сергей Иванович всегда побеждал брата, именно тем, что у Сергея Ивановича
были определенные понятия о народе, его характере, свойствах и вкусах; у Константина же Левина никакого определенного и неизменного понятия не
было, так что в этих спорах Константин всегда
был уличаем в противоречии самому
себе.
Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он чувствовал минуты забытья,
при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала за
собой всё сознающее
себя, полное жизни тело, и, как бы по волшебству, без мысли о ней, работа правильная и отчетливая делалась сама
собой. Это
были самые блаженные минуты.
И, вновь перебрав условия дуэли, развода, разлуки и вновь отвергнув их, Алексей Александрович убедился, что выход
был только один — удержать ее
при себе, скрыв от света случившееся и употребив все зависящие меры для прекращения связи и, главное, — в чем самому
себе он не признавался — для наказания ее.
«Только
при таком решении я поступаю и сообразно с религией, — сказал он
себе, — только
при этом решении я не отвергаю от
себя преступную жену, а даю ей возможность исправления и даже — как ни тяжело это мне
будет — посвящаю часть своих сил на исправление и спасение ее».
Вронскому, бывшему
при нем как бы главным церемониймейстером, большого труда стоило распределять все предлагаемые принцу различными лицами русские удовольствия.
Были и рысаки, и блины, и медвежьи охоты, и тройки, и Цыгане, и кутежи с русским битьем посуды. И принц с чрезвычайною легкостью усвоил
себе русский дух, бил подносы с посудой, сажал на колени Цыганку и, казалось, спрашивал: что же еще, или только в этом и состоит весь русский дух?
И
при мысли о том, как это
будет, она так показалась жалка самой
себе, что слезы выступили ей на глаза, и она не могла продолжать. Она положила блестящую под лампой кольцами и белизной руку на его рукав.
— Я очень благодарю вас за ваше доверие, но… — сказал он, с смущением и досадой чувствуя, что то, что он легко и ясно мог решить сам с
собою, он не может обсуждать
при княгине Тверской, представлявшейся ему олицетворением той грубой силы, которая должна
была руководить его жизнью в глазах света и мешала ему отдаваться своему чувству любви и прощения. Он остановился, глядя на княгиню Тверскую.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил
себя:
есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся
при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то
есть никакой свободы, — вот это счастье!»
Левин сказал жене, что он верит, что она желала ехать, только чтобы
быть полезною, согласился, что присутствие Марьи Николаевны
при брате не представляет ничего неприличного; но в глубине души он ехал недовольный ею и
собой.
— Во-первых, не качайся, пожалуйста, — сказал Алексей Александрович. — А во вторых, дорога не награда, а труд. И я желал бы, чтобы ты понимал это. Вот если ты
будешь трудиться, учиться для того, чтобы получить награду, то труд тебе покажется тяжел; но когда ты трудишься (говорил Алексей Александрович, вспоминая, как он поддерживал
себя сознанием долга
при скучном труде нынешнего утра, состоявшем в подписании ста восемнадцати бумаг), любя труд, ты в нем найдешь для
себя награду.
Казалось, ему надо бы понимать, что свет закрыт для него с Анной; но теперь в голове его родились какие-то неясные соображения, что так
было только в старину, а что теперь,
при быстром прогрессе (он незаметно для
себя теперь
был сторонником всякого прогресса), что теперь взгляд общества изменился и что вопрос о том,
будут ли они приняты в общество, еще не решен.
Анна теперь уж не смущалась. Она
была совершенно свободна и спокойна. Долли видела, что она теперь вполне уже оправилась от того впечатления, которое произвел на нее приезд, и взяла на
себя тот поверхностный, равнодушный тон,
при котором как будто дверь в тот отдел, где находились ее чувства и задушевные мысли,
была заперта.
— Хорошо, я поговорю. Но как же она сама не думает? — сказала Дарья Александровна, вдруг почему-то
при этом вспоминая странную новую привычку Анны щуриться. И ей вспомнилось, что Анна щурилась, именно когда дело касалось задушевных сторон жизни. «Точно она на свою жизнь щурится, чтобы не всё видеть», подумала Долли. — Непременно, я для
себя и для нее
буду говорить с ней, — отвечала Дарья Александровна на его выражение благодарности.
Дарья же Александровна знала, что само
собой не бывает даже кашки к завтраку детям и что потому
при таком сложном и прекрасном устройстве должно
было быть положено чье-нибудь усиленное внимание.
Перед отъездом Вронского на выборы, обдумав то, что те сцены, которые повторялись между ними
при каждом его отъезде, могут только охладить, а не привязать его, Анна решилась сделать над
собой все возможные усилия, чтобы спокойно переносить разлуку с ним. Но тот холодный, строгий взгляд, которым он посмотрел на нее, когда пришел объявить о своем отъезде, оскорбил ее, и еще он не уехал, как спокойствие ее уже
было разрушено.
Левин слушал их и, невольно
при этих разговорах вспоминая прошедшее, то, что
было до нынешнего утра, вспоминал и
себя, каким он
был вчера до этого.
Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины, и все попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его. Это
было раздражение внутреннее, имевшее для нее основанием уменьшение его любви, для него — раскаяние в том, что он поставил
себя ради ее в тяжелое положение, которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более тяжелым. Ни тот, ни другой не высказывали причины своего раздражения, но они считали друг друга неправыми и
при каждом предлоге старались доказать это друг другу.
Она лежала в постели с открытыми глазами, глядя
при свете одной догоравшей свечи на лепной карниз потолка и на захватывающую часть его тень от ширмы, и живо представляла
себе, что̀ он
будет чувствовать, когда ее уже не
будет и она
будет для него только одно воспоминание.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом
были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не
было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для
себя, он, хотя не испытывал более никакой радости
при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Левин знал тоже, что, возвращаясь домой, надо
было прежде всего итти к жене, которая
была нездорова; а мужикам, дожидавшимся его уже три часа, можно
было еще подождать; и знал, что несмотря на всё удовольствие, испытываемое им
при сажании роя, надо
было лишиться этого удовольствия и, предоставив старику без
себя сажать рой, пойти толковать с мужиками, нашедшими его на пчельнике.
И он вкратце повторил сам
себе весь ход своей мысли за эти последние два года, начало которого
была ясная, очевидная мысль о смерти
при виде любимого безнадежно больного брата.
Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в
себе (а он не мог
себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только
при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни
было общих целей.
Он шел через террасу и смотрел на выступавшие две звезды на потемневшем уже небе и вдруг вспомнил: «Да, глядя на небо, я думал о том, что свод, который я вижу, не
есть неправда, и
при этом что-то я не додумал, что-то я скрыл от
себя, — подумал он. — Но что бы там ни
было, возражения не может
быть. Стоит подумать, — и всё разъяснится!»
Неточные совпадения
Так, например, известно
было, что, находясь
при действующей армии провиантмейстером, он довольно непринужденно распоряжался казенною собственностью и облегчал
себя от нареканий собственной совести только тем, что, взирая на солдат, евших затхлый хлеб, проливал обильные слезы.
Только и
было сказано между ними слов; но нехорошие это
были слова. На другой же день бригадир прислал к Дмитрию Прокофьеву на постой двух инвалидов, наказав им
при этом действовать «с утеснением». Сам же, надев вицмундир, пошел в ряды и, дабы постепенно приучить
себя к строгости, с азартом кричал на торговцев:
Долго ли, коротко ли они так жили, только в начале 1776 года в тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел,
выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако
при народе объявить о том посовестился, а вышел на улицу и поманил за
собой Аленку.
Рассказывают следующее. Один озабоченный градоначальник, вошед в кофейную, спросил
себе рюмку водки и, получив желаемое вместе с медною монетою в сдачу, монету проглотил, а водку вылил
себе в карман. Вполне сему верю, ибо
при градоначальнической озабоченности подобные пагубные смешения весьма возможны. Но
при этом не могу не сказать: вот как градоначальники должны
быть осторожны в рассмотрении своих собственных действий!
Я до сих пор стараюсь объяснить
себе, какого рода чувство кипело тогда в груди моей: то
было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся
при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая
себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса.