Неточные совпадения
Тем не менее он сознается, что при чтении источников книга не раз выпадала у него из
рук и он бросал перо
в негодовании, не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования.
Потом, взявшись за
руки, девки и парни кружились вокруг жениха и невесты, сперва
в одну, потом
в другую сторону. Жених выпил пиво, съел пироги, изъездил коня и выгоняет свою родню.
— Ты, боярин, сегодня доброе дело сделал, вызволил нас из
рук этих собачьих детей, так мы хотим тебе за добро добром заплатить. Ты, видно, давно на Москве не бывал, боярин. А мы так знаем, что там деется. Послушай нас, боярин. Коли жизнь тебе не постыла, не вели вешать этих чертей. Отпусти их, и этого беса, Хомяка, отпусти. Не их жаль, а тебя, боярин. А уж попадутся нам
в руки, вот те Христос, сам повешу их. Не миновать им осила, только бы не ты их к черту отправил, а наш брат!
Махнул на все
рукой и пошел
в опричники.
На груди его звенели железные кресты и вериги, а
в руках были деревянные четки.
И, вскочив на ноги, Дуняша уперла одну
руку в бок, другую подняла кверху, перегнулась на сторону и, плавно подвигаясь, запела...
Она не
в силах была продолжать; голос ее замер, колени опустились на дерновую скамью; она протянула умоляющие
руки к Серебряному.
Елена, задыхаясь от слез, стала рассказывать, как преследовал ее Вяземский, как наконец царь взялся ее сосватать за своего любимца и как она
в отчаянии отдалась старому Морозову. Прерывая рассказ свой рыданиями, она винилась
в невольной измене, говорила, что должна бы скорей наложить на себя
руки, чем выйти за другого, и проклинала свое малодушие.
— А помнишь ли, Никитушка, — продолжал он, обняв князя одною
рукой за плеча, — помнишь ли, как ты ни
в какой игре обмана не терпел? Бороться ли с кем начнешь али на кулачках биться, скорей дашь себя на землю свалить, чем подножку подставишь или что против уговора сделаешь. Все, бывало, снесешь, а уж лукавства ни себе, ни другим не позволишь!
Тихо и плавно вошла Елена с подносом
в руках. На подносе были кубки с разными винами. Елена низко поклонилась Серебряному, как будто
в первый раз его видела! Она была как смерть бледна.
И
в том они, окаянные, не бояся Страшного суда божия, и крест накриве целовали, и
руки в письмах лживили!
— Ох, князь! Горько вымолвить, страшно подумать! Не по одним наветам наушническим стал царь проливать кровь неповинную. Вот хоть бы Басманов, новый кравчий царский, бил челом государю на князя Оболенского-Овчину
в каком-то непригожем слове. Что ж сделал царь? За обедом своею
рукою вонзил князю нож
в сердце!
Морозов махнул
рукой. Другие мысли заняли старика. Задумался и Серебряный. Задумался он о страшной перемене
в царе и забыл на время об отношениях,
в которые судьба поставила его к Морозову.
— Жизнь наша
в руке божией, боярин. Непригоже стараться продлить ее хитростью боле, чем богу угодно. Спасибо за хлеб-соль, — прибавил Серебряный, вставая, — спасибо за дружбу (при этих словах он невольно смутился), но я поеду. Прости, Дружина Андреич!
Князь встал и увидел не замеченного им прежде опричника, лет семнадцати, с окровавленною саблей
в руке. Медведь с разрубленною головою лежал на спине и, махая лапами, издыхал у ног его.
Разговоры становились громче, хохот раздавался чаще, головы кружились. Серебряный, всматриваясь
в лица опричников, увидел за отдаленным столом молодого человека, который несколько часов перед тем спас его от медведя. Князь спросил об нем у соседей, но никто из земских не знал его. Молодой опричник, облокотясь на стол и опустив голову на
руки, сидел
в задумчивости и не участвовал
в общем веселье. Князь хотел было обратиться с вопросом к проходившему слуге, но вдруг услышал за собой...
Наконец Иоанн встал. Все царедворцы зашумели, как пчелы, потревоженные
в улье. Кто только мог, поднялся на ноги, и все поочередно стали подходить к царю, получать от него сушеные сливы, которыми он наделял братию из собственных
рук.
— И вы дали себя перевязать и пересечь, как бабы! Что за оторопь на вас напала?
Руки у вас отсохли аль душа ушла
в пяты? Право, смеху достойно! И что это за боярин средь бело дня напал на опричников? Быть того не может. Пожалуй, и хотели б они извести опричнину, да жжется! И меня, пожалуй, съели б, да зуб неймет! Слушай, коли хочешь, чтоб я взял тебе веру, назови того боярина, не то повинися во лжи своей. А не назовешь и не повинишься, несдобровать тебе, детинушка!
Максим поклонился
в землю и поцеловал царскую
руку.
— Государь, — сказал он, — хотелось бы, вишь, ему послужить твоей милости. Хотелось бы и гривну на золотой цепочке получить из царских
рук твоих. Горяча
в нем кровь, государь. Затем и просится на татар да немцев.
Опричники ввели его с связанными
руками, без кафтана, ворот рубахи отстегнут. За князем вошел главный палач, Терешка, засуча рукава, с блестящим топором
в руках. Терешка вошел, потому что не знал, прощает ли царь Серебряного или хочет только изменить род его казни.
— Государь! — сказал Серебряный, — жизнь моя
в руке твоей. Хорониться от тебя не
в моем обычае. Обещаю тебе, если будет на мне какая вина, ожидать твоего суда и от воли твоей не уходить!
— Так вот кто тебя с толку сбил! — вскричал Малюта, и без того озлобленный на Серебряного, — так вот кто тебя с толку сбил! Попадись он мне только
в руки, не скорою смертью издохнет он у меня, собака!
— Максимушка, — сказал он, — на кого же я денежки-то копил? На кого тружусь и работаю? Не уезжай от меня, останься со мною. Ты еще молод, не поспел еще
в ратный строй. Не уезжай от меня! Вспомни, что я тебе отец! Как посмотрю на тебя, так и прояснится на душе, словно царь меня похвалил или к
руке пожаловал, а обидь тебя кто, — так, кажется, и съел бы живого!
Стара была его мамка. Взял ее
в Верьх еще блаженной памяти великий князь Василий Иоаннович; служила она еще Елене Глинской. Иоанн родился у нее на
руках; у нее же на
руках благословил его умирающий отец. Говорили про Онуфревну, что многое ей известно, о чем никто и не подозревает.
В малолетство царя Глинские боялись ее; Шуйские и Бельские старались всячески угождать ей.
Онуфревна опиралась костлявою
рукой на клюку. Долго смотрела она на Иоанна, вбирая
в себя пожелтевшие губы, как будто бы что-то жевала или бормотала.
Двое опричников подняли царя под
руки. Он вошел
в церковь.
Царь схватил его за ворот обеими
руками, придвинул лицо его к своему лицу и впился
в него глазами.
Но
в это самое утро, когда гончие царевича дружно заливались
в окрестностях Москвы, а внимание охотников, стоявших на лазах, было поглощено ожиданием, и каждый напрягал свое зрение, и ни один не заботился о том, что делали его товарищи, —
в это время по глухому проселку скакали, удаляясь от места охоты, Хомяк и Малюта, а промеж них со связанными
руками, прикрученный к седлу, скакал кто-то третий, которого лицо скрывал черный башлык, надвинутый до самого подбородка.
У иных молодцов были привешены к бедрам сабли, другие мотали
в руках кистени или опирались на широкие бердыши.
Широкоплечий детина держал
в руке чекан, молот, заостренный с задней стороны и насаженный на топорище.
Но, вглядевшись пристальнее во всадника, князь
в самом деле узнал Михеича. Старик был бледен как смерть. Седла под ним не было; казалось, он вскочил на первого коня, попавшегося под
руку, а теперь, вопреки приличию, влетел на двор, под самые красные окна.
— Стой, Малюта! — повторил Серебряный и, нагнав Скуратова, ударил его
в щеку
рукою могучею.
Сам Перстень, раненный
в руку, уже слабее разил чеканом, как новый свист раздался
в лесу.
Вдруг среди общей свалки сделалось колебанье. Дюжий Митька буравил толпу и лез прямо на Хомяка, валяя без разбору и чужих и своих. Митька узнал похитителя невесты. Подняв обеими
руками дубину, он грянул ею
в своего недруга. Хомяк отшатнулся, удар пал
в конскую голову, конь покатился мертвый, дубина переломилась.
Дружина Андреевич, отслушав молебен, вошел
в добром платье,
в парчовом кафтане, с собольей шапкою
в руках. Сивые кудри его были ровно подстрижены, борода тщательно расчесана. Он поклонился гостям, гости ему поклонились, и все сели за стол.
Через несколько времени явилась Елена
в богатом сарафане, сопровождаемая двумя сенными девушками; она держала
в руках золотой поднос с одною только чаркой. Гости встали. Дворецкий наполнил чарку тройным зеленчаком, Елена прикоснулась к ней губами и начала обносить ее кругом гостей, кланяясь каждому, малым обычаем,
в пояс. По мере того как гости выпивали чарку, дворецкий наполнял ее снова.
Внезапно изба ярко осветилась. Морозов увидел
в окно, что горят крыши людских служб.
В то же время дверь, потрясенная новыми ударами, повалилась с треском, и Вяземский явился на пороге, озаренный пожаром, с переломленною саблей
в руке.
Морозов выстрелил
в Вяземского почти
в упор, но
рука изменила боярину; пуля ударилась
в косяк; князь бросился на Морозова.
Елена понемногу приходила
в себя. Открыв глаза, она увидела сперва зарево, потом стала различать лес и дорогу, потом почувствовала, что лежит на хребте коня и что держат ее сильные
руки. Мало-помалу она начала вспоминать события этого дня, вдруг узнала Вяземского и вскрикнула от ужаса.
Князь хотел сжать ее
в кровавых объятиях, но силы ему изменили, поводья выпали из
рук, он зашатался и свалился на землю. Елена удержалась за конскую гриву. Не чуя седока, конь пустился вскачь. Елена хотела остановить его, конь бросился
в сторону, помчался лесом и унес с собою боярыню.
Мельник опять сбегал на мельницу и этот раз воротился с баклагою под мышкой и с серебряным кубком
в руках.
«Да что он, седой черт, спит али притаился?» — подумал Михеич и стал изо всей мочи стучать
в дверь и
руками и ногами. Ответу не было. Михеич начал горячиться.
— А, это ты, товарищ! — сказал он, — добро пожаловать! Ну, что его княжеская милость, как здравствует с того дня, как мы вместе Малютиных опричников щелкали? Досталось им от нас на Поганой Луже! Жаль только, что Малюта Лукьяныч ускользнул да что этот увалень, Митька, Хомяка упустил. Несдобровать бы им у меня
в руках! Что, я чай, батюшка-царь куда как обрадовался, как царевича-то увидал! Я чай, не нашел, чем пожаловать князь Никиту Романыча!
В глубокой и темной тюрьме, которой мокрые стены были покрыты плесенью, сидел князь Никита Романович, скованный по
рукам и ногам, и ожидал себе смерти.
Малюта, скрестив
руки, глядел, улыбаясь,
в лицо Серебряному, и зрачки его, казалось, сжимались и расширялись.
И палач, воткнув светоч
в железное кольцо, вделанное
в стену, подтянул
руки Серебряного к самой стене, так что он не мог ими двинуть.
— Мы, батюшка-князь, — продолжал он с насмешливою покорностью, — мы перед твоею милостью малые люди; таких больших бояр, как ты, никогда еще своими
руками не казнили, не пытывали и к допросу-то приступить робость берет! Кровь-то, вишь, говорят, не одна у нас
в жилах течет…
Он устремил отчаянный взор свой на Годунова.
В эту минуту, подъятая
рука Малюты остановилась на воздухе, схваченная Борисом Федоровичем.
Он понимал, что Серебряный его не обманет, что можно на него вернее положиться, чем на кого-либо из присяжных опричников, и ему приходило желание приблизить его к себе и сделать из него свое орудие; но вместе с тем он чувствовал, что орудие это, само по себе надежное, может неожиданно ускользнуть из
рук его, и при одной мысли о такой возможности расположение его к Серебряному обращалось
в ненависть.