Неточные совпадения
Показал он свою службу в ратном деле лучше, чем в думном, и прошла про него великая хвала
от русских и литовских
людей.
Тут младший из
людей, которых князь велел отвязать
от седел, подошел к нему.
— Боярин, — сказал он, — хорошо ли мы сделали, что взяли с собой этих молодцов? Они что-то больно увертливы, никак
от них толку не добьешься. Да и народ-то плечистый, не хуже Хомяка. Уж не лихие ли
люди?
— Не сегодня, боярыня, а в семик и троицын день заплетают русалки косы. На Ивана Купала они бегают с распущенными волосами и отманивают
людей от папоротника, чтобы кто не сорвал его цвета.
— Мне нельзя не ехать! — сказал он решительно. — Не могу хорониться один
от царя моего, когда лучшие
люди гибнут. Прости, Елена!
Сердце Серебряного надрывалось. Он хотел утешить Елену; но она рыдала все громче.
Люди могли ее услышать, подсмотреть князя и донести боярину. Серебряный это понял и, чтобы спасти Елену, решился
от нее оторваться.
Потом начальный
человек отобрал
от них оружие, и четыре опричника сели на конь проводить приезжих.
Недалеко
от дворца стоял печатный двор, с принадлежащею к нему словолитней, с жилищем наборщиков и с особым помещением для иностранных мастеров, выписанных Иоанном из Англии и Германии. Далее тянулись бесконечные дворцовые службы, в которых жили ключники, подключники, сытники, повара, хлебники, конюхи, псари, сокольники и всякие дворовые
люди на всякий обиход.
Как ни бесстрашен бывает
человек, он никогда не равнодушен к мысли, что его ожидает близкая смерть, не славная смерть среди стука мечей или грома орудий, но темная и постыдная,
от рук презренного палача. Видно, Серебряный, проезжая мимо места казней, не умел подавить внутреннего волнения, и оно невольно отразилось на впечатлительном лице его; вожатые посмотрели на князя и усмехнулись.
Разговоры становились громче, хохот раздавался чаще, головы кружились. Серебряный, всматриваясь в лица опричников, увидел за отдаленным столом молодого
человека, который несколько часов перед тем спас его
от медведя. Князь спросил об нем у соседей, но никто из земских не знал его. Молодой опричник, облокотясь на стол и опустив голову на руки, сидел в задумчивости и не участвовал в общем веселье. Князь хотел было обратиться с вопросом к проходившему слуге, но вдруг услышал за собой...
Более всех доставалось
от него Малюте Скуратову, хотя Григорий Лукьянович не похож был на
человека, способного сносить насмешки.
И подлинно, он нравственно уединил себя
от всех
людей, жил посреди их особняком, отказался
от всякой дружбы,
от всяких приязненных отношений, перестал быть
человеком и сделал из себя царскую собаку, готовую растерзать без разбора всякого, на кого Иоанну ни вздумалось бы натравить ее.
Происходя сам
от низкого сословия, будучи
человеком худородным, он мучился завистью при виде блеска и знатности и хотел, по крайней мере, возвысить свое потомство, начиная с сына своего.
— За то, государь, что сам он напал на безвинных
людей среди деревни. Не знал я тогда, что он слуга твой, и не слыхивал до того про опричнину. Ехал я
от Литвы к Москве обратным путем, когда Хомяк с товарищи нагрянули на деревню и стали
людей резать!
Еще в самое то время, как начался разговор между царем и Скуратовым, царевич с своими окольными въехал на двор, где ожидали его торговые
люди черных сотен и слобод, пришедшие
от Москвы с хлебом-солью и с челобитьем.
Верст тридцать
от Слободы, среди дремучего леса, было топкое и непроходимое болото, которое народ прозвал Поганою Лужей. Много чудесного рассказывали про это место. Дровосеки боялись в сумерки подходить к нему близко. Уверяли, что в летние ночи над водою прыгали и резвились огоньки, души
людей, убитых разбойниками и брошенных ими в Поганую Лужу.
Скачет Малюта во дремучем лесу с своими опричниками. Он торопит их к Поганой Луже, поправляет башлык на царевиче, чтоб не узнали опричники, кого везут на смерть. Кабы узнали они, отступились бы
от Малюты, схоронились бы больший за меньшего. Но думают опричники, что скачет простой
человек меж Хомяка и Малюты, и только дивятся, что везут его казнить так далеко.
— Ох-ох-ох! — сказал старик, тяжело вздыхая, — лежит Афанасий Иваныч на дороге изрубленный! Но не
от меча ему смерть написана. Встанет князь Афанасий Иваныч, прискачет на мельницу, скажет: где моя боярыня-душа, зазноба ретива сердца мово? А какую дам я ему отповедь? Не таков он
человек, чтобы толковать с ним. Изрубит в куски!
— Боярыня, лебедушка моя, — сказал он с довольным видом, — да благословит тебя прещедрый господь и московские чудотворцы! Нелегко мне укрыть тебя
от княжеских
людей, коль, неравно, они сюда наедут! Только уж послужу тебе своею головою, авось бог нас помилует!
— Эх, куманек! Много слышится, мало сказывается. Ступай теперь путем-дорогой мимо этой сосны. Ступай все прямо; много тебе будет поворотов и вправо и влево, а ты все прямо ступай; верст пять проедешь, будет в стороне избушка, в той избушке нет живой души. Подожди там до ночи, придут добрые
люди,
от них больше узнаешь. А обратным путем заезжай сюда, будет тебе работа; залетела жар-птица в западню; отвезешь ее к царю Далмату, а выручку пополам!
— Государь, — воскликнул Малюта, — дозволь мне попытать этих
людей. Я тотчас узнаю, кто они и
от кого подосланы!
— Боярин! — вскричал Перстень, и голос его изменился
от гнева, — издеваешься ты, что ли, надо мною? Для тебя я зажег Слободу, для тебя погубил своего лучшего
человека, для тебя, может быть, мы все наши головы положим, а ты хочешь остаться? Даром мы сюда, что ли, пришли? Скоморохи мы тебе, что ли, дались? Да я бы посмотрел, кто бы стал глумиться надо мной! Говори в последний раз, идешь али нет?
Версты полторы
от места, где совершилось нападение на Максима, толпы вооруженных
людей сидели вокруг винных бочек с выбитыми днами. Чарки и берестовые черпала ходили из рук в руки. Пылающие костры освещали резкие черты, всклокоченные бороды и разнообразные одежды. Были тут знакомые нам лица: и Андрюшка, и Васька, и рыжий песенник; но не было старого Коршуна. Часто поминали его разбойники, хлебая из черпал и осушая чарки.
Прошло около часа; Перстень не возвращался. Князь стал уже терять терпение, но вдруг шагах в трех
от него поднялся из травы
человек. Никита Романович схватился за саблю.
Между тем настал день, назначенный для судного поединка. Еще до восхода солнца народ столпился на Красной площади; все окна были заняты зрителями, все крыши ими усыпаны. Весть о предстоящем бое давно разнеслась по окрестностям. Знаменитые имена сторон привлекли толпы из разных сел и городов, и даже
от самой Москвы приехали
люди всех сословий посмотреть, кому господь дарует одоление в этом деле.
—
Люди московские! — сказал Иоанн, указывая на осужденных, — се зрите моих и ваших злодеев! Они, забыв крестное свое целование, теснили вас
от имени моего и, не страшася суда божия, грабили животы ваши и губили народ, который я же их поставил боронити. И се ныне приимут, по делам своим, достойную мзду!
Вид этого
человека посреди стольких лиц, являвших ужас, страх или зверство, резко
от них отделялся и сильно на всех подействовал. Площадь затихла, казни приостановились.
Несколько дней шел Серебряный с своим отрядом. На одном ночлеге, откуда был поворот к девичьему монастырю, он оставил
людей своих и поехал один навстречу Михеичу, обещавшему привезти ему ответ
от боярыни.
Ехал Серебряный, понуря голову, и среди его мрачных дум, среди самой безнадежности светило ему, как дальняя заря, одно утешительное чувство. То было сознание, что он в жизни исполнил долг свой, насколько позволило ему умение, что он шел прямою дорогой и ни разу не уклонился
от нее умышленно. Драгоценное чувство, которое, среди скорби и бед, как неотъемлемое сокровище, живет в сердце честного
человека и пред которым все блага мира, все, что составляет цель людских стремлений, — есть прах и ничто!