Неточные совпадения
— Спроси у ветра, — отвечал Перстень, — откуда он? Спроси у волны перебежной, где живет она? Мы что стрелы острые с тетивы летим: куда вонзится калена стрела, там и дом ее!
В свидетели, — продолжал он, усмехаясь, — мы его княжеской
милости не годимся. А если б мы за чем другим понадобились, приходи, старичина, к мельнику; он тебе скажет, как отыскать Ванюху Перстня!
— Батюшка, умилосердись! что ж мне делать, старику? Что увижу, то и скажу; что после случится,
в том один бог властен! А если твоя княжеская
милость меня казнить собирается, так лучше я и дела не начну!
Эта
милость не совсем обрадовала Серебряного. Иоанн, может быть, не знал еще о ссоре его с опричниками
в деревне Медведевке. Может быть также (и это случалось часто), царь скрывал на время гнев свой под личиною
милости, дабы внезапное наказание, среди пира и веселья, показалось виновному тем ужаснее. Как бы то ни было, Серебряный приготовился ко всему и мысленно прочитал молитву.
Князь встал и, следуя обычаю, низко поклонился царю. Тогда все, бывшие за одним столом с князем, также встали и поклонились Серебряному,
в знак поздравления с царскою
милостью. Серебряный должен был каждого отблагодарить особым поклоном.
— На кого прошу, и сам не ведаю, надежа православный царь! Не сказал он мне, собака, своего роду-племени! А бью челом твоей царской
милости,
в бою моем и
в увечье, что бил меня своим великим огурством незнаемый человек!
— Не поздно, государь, — сказал Годунов, возвращаясь
в палату. — Я велел подождать казнить Серебряного. На
милость образца нет, государь; а мне ведомо, что ты милостив, что иной раз и присудишь и простишь виноватого. Только уже Серебряный положил голову на плаху, палач, снём кафтан, засуча рукава, ждет твоего царского веления!
— Я сравняю тебя с начальными людьми. Будет тебе идти корм и всякий обиход противу начальных людей. Да у тебя, я вижу, что-то на языке мотается, говори без зазору, проси чего хочешь! — Государь! не заслужил я твоей великой
милости, недостоин одежи богатой, есть постарше меня. Об одном прошу, государь. Пошли меня воевать с Литвой, пошли
в Ливонскую землю. Или, государь, на Рязань пошли, татар колотить!
— Государь, — сказал он, — хотелось бы, вишь, ему послужить твоей
милости. Хотелось бы и гривну на золотой цепочке получить из царских рук твоих. Горяча
в нем кровь, государь. Затем и просится на татар да немцев.
— Эх, государь! — поспешил сказать Малюта, — куда твоя
милость ни велит вписать Максима, везде готов он служить по указу твоему! Да поди домой, Максим, поздно; скажи матери, чтобы не ждала меня; у нас дело
в тюрьме: Колычевых пытаем. Поди, Максим, поди!
— Это царь заутреню служит! — сказали они. — Умягчи, боже, его сердце, вложи
милость в душу его!
— Нечего делать, — сказал Перстень, — видно, не доспел ему час, а жаль, право! Ну, так и быть, даст бог,
в другой раз не свернется! А теперь дозволь, государь, я тебя с ребятами до дороги провожу. Совестно мне, государь! Не приходилось бы мне, худому человеку, и говорить с твоею
милостью, да что ж делать, без меня тебе отселе не выбраться!
— Боярин, — ответил Вяземский, — великий государь велел тебе сказать свой царский указ: «Боярин Дружина! царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси слагает с тебя гнев свой, сымает с главы твоей свою царскую опалу, милует и прощает тебя во всех твоих винностях; и быть тебе, боярину Дружине, по-прежнему
в его, великого государя,
милости, и служить тебе и напредки великому государю, и писаться твоей чести по-прежнему ж!»
— Да благословит же святая троица и московские чудотворцы нашего великого государя! — произнес он дрожащим голосом, — да продлит прещедрый и премилостивый бог без счету царские дни его! не тебя ожидал я, князь, но ты послан ко мне от государя, войди
в дом мой. Войдите, господа опричники! Прошу вашей
милости! А я пойду отслужу благодарственный молебен, а потом сяду с вами пировать до поздней ночи.
— А, это ты, товарищ! — сказал он, — добро пожаловать! Ну, что его княжеская
милость, как здравствует с того дня, как мы вместе Малютиных опричников щелкали? Досталось им от нас на Поганой Луже! Жаль только, что Малюта Лукьяныч ускользнул да что этот увалень, Митька, Хомяка упустил. Несдобровать бы им у меня
в руках! Что, я чай, батюшка-царь куда как обрадовался, как царевича-то увидал! Я чай, не нашел, чем пожаловать князь Никиту Романыча!
— Мы, батюшка-князь, — продолжал он с насмешливою покорностью, — мы перед твоею
милостью малые люди; таких больших бояр, как ты, никогда еще своими руками не казнили, не пытывали и к допросу-то приступить робость берет! Кровь-то, вишь, говорят, не одна у нас
в жилах течет…
— Хомяк! — перебил его Малюта, обернувшись к своему стремянному, — возьми этого старика, потолкуй с ним, попроси его рассказать, зачем приходил к его царской
милости. Я сейчас сам
в застенок приду!
— Максим Григорьич! — отвечал весело сокольник, — доброго здоровья! Как твоя
милость здравствует? Так вот где ты, Максим Григорьич! А мы
в Слободе думали, что ты и невесть куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи! Смотреть было страшно! Да еще многое рассказывают про твоего батюшку, про царевича да про князя Серебряного. Не знаешь, чему и верить. Ну, слава богу, добро, что ты сыскался, Максим Григорьич! Обрадуется же твоя матушка!
— Жаль, — продолжал Басманов, — сегодня не поспеем
в баню; до вотчины моей будет верст тридцать, а завтра, князь,
милости просим, угощу тебя лучше теперешнего, увидишь мои хороводы: девки все на подбор, а парни — старшему двадцати не будет.
— Ну, — сказал Басманов, нагло смотря ему
в глаза, — пополам, что ли, царскую
милость? Что ж ты молчишь, князь? Аль не веришь мне?
С неделю после поражения татар царь принимал
в своей опочивальне Басманова, только что прибывшего из Рязани. Царь знал уже о подробностях битвы, но Басманов думал, что объявит о ней первый. Он надеялся приписать себе одному всю честь победы и рассчитывал на действие своего рассказа, чтобы войти у царя
в прежнюю
милость.
— А хоть бы твой Вяземский! — отвечал Басманов, не опуская очей перед царским взором. — Да, — продолжал он, не смущаясь грозным выражением Иоанна, — тебе, видно, одному неведомо, что когда он бывает на Москве, то по ночам ездит
в лес, на мельницу, колдовать; а зачем ему колдовать, коли не для того, чтоб извести твою царскую
милость?
Я сам, государь, бью челом твоей
милости на Морозова, что напал он на меня
в доме своем вместе с Никитой Серебряным!
— Государь, пусть будет по-твоему! Я стар и хвор, давно не надевал служилой брони; но
в божьем суде не сила берет, а правое дело! Уповаю на помощь господа, что не оставит он меня
в правом деле моем, покажет пред твоею
милостью и пред всеми людьми неправду врага моего!
— Будешь доволен, боярин, — говорил ему мельник, утвердительно кивая головою, — будешь доволен, батюшка! Войдешь опять
в царскую
милость, и чтобы гром меня тут же прихлопнул, коли не пропадет и Вяземский, и все твои вороги! Будь спокоен, уж противу тирлича-травы ни один не устоит!
Дай, говорит, тирлича, чтобы мне
в царскую
милость войти, а их чтобы разлюбил царь и опалу чтобы на них положил!
— Награди господь твою княжескую
милость! — сказал старик, низко кланяясь. — Только, батюшка, дозволь еще словцо тебе молвить: теперь уже до поединка-то
в церковь не ходи, обедни не слушай; не то, чего доброго! и наговор-то мой с лезвея соскочит.
— Да, должно быть, ты, батюшка! Как тебе живу не остаться! Я тебе и прежде говаривал: не от меча твоей
милости смерть написана! — Посмотри еще раз
в бадью!
— Государь, не вели мужику на холопа твоего порухи класть! — воскликнул он. — Я твоей царской
милости честно
в опричниках служу и сроду еще на ослопах не бился!
Годунов, посланный вперед приготовить государю торжественный прием, исполнив свое поручение, сидел у себя
в брусяной избе, облокотясь на дубовый стол, подперши рукою голову. Он размышлял о случившемся
в эти последние дни, о казни, от которой удалось ему уклониться, о загадочном нраве грозного царя и о способах сохранить его
милость, не участвуя
в делах опричнины, как вошедший слуга доложил, что у крыльца дожидается князь Никита Романович Серебряный.
— Здравствуй, князь, — сказал он, обнимая Никиту Романовича, —
милости просим, садись; как же ты решился вернуться
в Слободу, Никита Романыч? Но дай сперва угостить тебя, ты, я чаю, с дороги устал.
В теперешнее время нам только и есть, что две дороги: или делать, как Курбский, — бежать навсегда из родины, или так, как я, — оставаться около царя и искать его
милости.
Оно часто бывало одною личиной, и царь, одаренный редкою проницательностью и способностью угадывать чужие мысли, любил иногда обманывать расчеты того, с кем разговаривал, и поражать его неожиданным проявление гнева
в то самое время, когда он надеялся на
милость.
— Видел, государь; он прямо ко мне приехал; думал, твоя
милость в Слободе, и просил, чтоб я о нем сказал тебе. Я хотел было захватить его под стражу, да подумал, неравно Григорий Лукьяныч скажет, что я подыскиваюсь под него; а Серебряный не уйдет, коли он сам тебе свою голову принес.
— Да кому ж она люба, батюшка-государь? С того часу, как вернулися мы из Литвы, всё от нее пошли сыпаться беды на боярина моего. Не будь этих, прости господи, живодеров, мой господин был бы по-прежнему
в чести у твоей царской
милости.
— Вот как! — сказал Иоанн и снял руку с плеча Серебряного, — это значит, мы не угодны его княжеской
милости! Должно быть, с ворами оставаться честнее, чем быть моим оружничим! Ну что ж, — продолжал он насмешливо, — я никому
в дружбу не набиваюсь и никого насильно не держу. Свыклись вместе, так и служите вместе! Доброго пути, разбойничий воевода!
Такая необыкновенная
милость не родила
в Годунове ни надменности, ни высокомерия. Он был по-прежнему скромен, приветлив к каждому, воздержан
в речах, и только осанка его получила еще более степенности и ту спокойную важность, которая была прилична его высокому положению.
— Великий государь! — воскликнул он, — изо всех твоих
милостей эта самая большая! Грех было бы мне чиниться на твоем подарке! Уж выберу
в твоей оружейной что ни на есть лучшее! Только, — прибавил он, немного подумав, — коли ты, государь, не жалеешь своей сабли, то дозволь лучше отвезти ее от твоего царского имени Ермолаю Тимофеичу!
Вправду ли Иоанн не ведал о смерти Серебряного или притворился, что не ведает, чтоб этим показать, как мало он дорожит теми, кто не ищет его
милости, бог весть! Если же
в самом деле он только теперь узнал о его участи, то пожалел ли о нем или нет, это также трудно решить; только на лице Иоанна не написалось сожаления. Он, по-видимому, остался так же равнодушен, как и до полученного им ответа.