Неточные совпадения
«Вот службы легонькие, это так! и озимое по милости подлецов незасеянное осталось — этого тоже скрыть не могу!» Но при воспоминании о «подлецах» опять рассердился и присовокупил: «Впрочем,
дело об них уж в уголовной палате решено; вот как шестьдесят человек березовой кашей вспрыснут, так до новых веников не забудут!» [Всего в имении числилось 160 ревизских душ (ревизия была в 1859 году), в
том числе, разумеется, наполовину подростков и малолетних.
Я был тогда помоложе и ни к каким хозяйственным
делам прикосновенным не состоял. Случились в кармане довольно большие деньги (впрочем, данные взаймы), но я как-то и денег не понимал: все думал, что конца им не будет. Словом сказать, произошло нечто вроде сновидения. Только одно, по-видимому, я знал твердо: что положено начало свободному труду, и земля, следовательно, должна будет давать вдесятеро. Потому что в
то время даже печатно в этом роде расчеты делались.
Сверх
того, как мы ни стараемся о насаждении классицизма, но русский культурный человек в
деле знакомства с древними классиками и ныне едва ли идет дальше басен Федра, иметь которые в качестве настольной книги несколько, впрочем, совестно.
Это воображение рисует ему урожаи сам-десят и сам-двенадцат (в «книжке» они доходят и до сам-двадцат); оно рисует ему коров, не
тех тощих фараоновых, которые в действительности питаются мякинным ухвостьем на господском скотном дворе, а
тех альгаузских и девонширских, для которых существует урочное положение: полтора ведра молока в
день; оно рисует молотилки, веялки, жатвенные машины, сеноворошилки, плуги и пр. — и все непременно самое прочное и достигающее именно
тех самых результатов, которые значатся в сельскохозяйственных руководствах, а иногда и просто в объявлениях братьев Бутеноп.
Культурный человек не принимает в расчет ни вёдра, ни дождя, ни ветров, ни червя, ни земляной блохи, ни мошки, ни
того, что в один прекрасный
день у привода молотилки вдруг не окажется ремня, а у самой молотилки двух-трех пальцев (вчера еще все было цело, а вдруг за ночь пропало!).
Серый человек —
тот во всякое время, при всяких условиях найдет для себя подходящее
дело, которое прямо или косвенно
тому же полеводству принесет пользу.
Они сначала мелькают перед глазами в виде неосуществившихся двугривенных, но чуть только человек не остережется,
то непременно выразятся в крупном куше, брошенном в отходную яму, на
дне которой не вырастает роз.
Тем не менее, я не могу не сознаться, что жить в деревне и не делать деревенского
дела, а только вдыхать ароматы полей, следить за полетом ласточек, читать братьев Гонкуров и упитывать себя для предстоящих зимних подвохов — ужасно совестно.
Но
дело в
том, что по самим условиям своих жизненных преданий, обстановки, воспитания, культурный человек на этом поприще прежде всего встречается с вопросом: что скажет о моей просветительской деятельности становой (само собой разумеется, что здесь выражение «становой» употреблено не в буквальном смысле)?
Его постоянно тревожит мысль: своевременно или преждевременно? и потому ежели он и приступит на
деле к выполнению своих просветительных поползновений,
то или проведет их не особенно далеко (по губам помажет) или же будет приспособлять свои действия к вкусам и идеалам станового.
Стало быть, ежели слова его и будут иные,
то дело все-таки окажется
то же.
Благо неведущим. Знание, говорят, старит, а мы каждочасно молодеем. «Изба моя с краю, ничего не знаю» — успокоительнее этого девиза выдумать нельзя. Особливо ежели жить с умом,
то можно даже деньги при помощи этого девиза нажить. Вот, например, владелец двух кабаков, которые держат меня в осаде справа и слева, —
тот только и говорит: «Не нашего, сударь, это ума
дело». Говорит и стелет да стелет кругом паутину…
Когда все это будет достигнуто, культурный человек может наслаждаться и отдыхать по всей своей воле. А ежели надоест ему отдыхать,
то может и заняться
тем делом, которое ему по душе.
Объяснение этой тоски, я полагаю, заключается в
том, что у культурного русского человека бывают
дела личные, но нет
дел общих. Личные
дела вообще несложны и решаются быстро, без особых головоломных дум; затем впереди остается громадный досуг, который решительно нечем наполнить. Отсюда — скука, незнание куда преклонить голову, чем занять праздную мысль, куда избыть праздную жизнь. Когда перед глазами постоянно мелькает пустое пространство,
то делается понятным даже отчаяние.
В деревне подобные известия всегда производят переполох. Хорошо ли, худо ли живется при известной обстановке, но все-таки как-нибудь да живется. Это «как-нибудь» — великое
дело. У меньшей братии оно выражается словами: живы — и
то слава Богу! у культурных людей — сладкой уверенностью, что чаша бедствий выпита уж до
дна. И вдруг: нет! имеется наготове и еще целый ушат. Как тут быть: радоваться или опасаться?
Сотские — мирволят; волостной старшина —
тот на все жалобы только икает: мне, дескать, до вас, культурных людей,
дела нет!
Батюшка уже был извещен о предстоящей перемене и как раз в эту минуту беседовал об этом
деле с матушкой. Оба не знали за собой никакой вины и потому не только не сомневались, подобно мне, но прямо радовались, что и у нас на селе заведется свой jeune home [Молодой человек (фр.)]. Так что когда я после первых приветствий неожиданно нарисовал перед ними образ станового пристава в
том виде, в каком он сложился на основании моих дореформенных воспоминаний,
то они даже удивились.
— Было и еще. Когда объявили свободу вину, я опять не утерпел и за филантропию принялся. Проповедывал, что с вином следует обходиться умненько; сначала в
день одну рюмку выпивать, потом две рюмки, потом стакан, до
тех пор, пока долговременный опыт не покажет, что пьяному море по колено. В
то время кабатчики очень на меня за эту проповедь роптали.
— По существу — это точно, что особенной вины за вами нет. Но кабатчики… И опять-таки повторю: свобода… Какая свобода, и что оною достигается? В какой мере и на какой конец? Во благовремении или не во благовремении? Откуда и куда? Вот сколько вопросов предстоит разрешить! Начни-ка их разрешать, — пожалуй, и в Сибири места не найдется! А ежели бы вы в
то время вместо «свободы»-то просто сказали: улучшение, мол, быта, — и
дело было бы понятное, да и вы бы на замечание не попали!
— Так вот бы вы… Постарайтесь уж, батюшка! ведь тут вся штука в
том, чтоб
дело было представлено в надлежащем виде.
И, наконец, раскрылись до
того широко, что мы всю Россию
поделили на два лагеря: в одном — благонамеренные и благонадежные, в другом — неблагонамеренные и неблагонадежные.
И ничего и очень много — как посмотреть! И пятнадцать лет
тому назад и как-будто только вчера — тоже как посмотреть. Тысяча лет яко
день един — для таких проказ, пожалуй, и давности не полагается. «Свобода»! — право, даже смешно! Как это язык у меня повернулся? как он не отсох! А главное, как мне не пришло в голову заменить «свободу» улучшением быта? А теперь расплачивайся!
Явился вопрос об этикете: кому сделать первый шаг к сближению? И у
той и у другой стороны права были почти одинаковы. У меня было богатое дворянское прошлое, но зато настоящее было плохо и выражалось единственно в готовности во всякое время следовать, куда глаза глядят. У «него», напротив, богатое настоящее (всемогущество, сердцеведение и пр.), но зато прошлое резюмировалось в одном слове: куроцап! Надо было устроить
дело так, чтобы ничьему самолюбию не было нанесено обиды.
— Почему же «неподлежательно»? — перебил он меня мягко и как бы успокаивая. — По-моему, и «общение»… почему же и к нему не прибегнуть, ежели оно, так сказать… И меньшего брата можно приласкать… Ну а надоел — не прогневайся! Вообще, я могу вас успокоить, что нынче слов не боятся. Даже сквернословие, доложу вам, — и
то не признается вредным, ежели оно выражено в приличной и почтительной форме.
Дело не в словах, собственно, а в тайных намерениях и помышлениях, которые слова за собою скрывают.
— Не в
том дело. Я и сам знаю, что лучше этого толкования желать нельзя! Но… «свобода»! вот в чем вопрос! Какое основание имел я (не будучи развращен до мозга костей) прибегать к этому слову, коль скоро есть выражение, вполне его заменяющее, а именно: улучшение быта?
Напротив
того, человек, за которым водятся грешки, даже и по получении подзатыльника путается, отвечает уклончиво, неохотно, а иногда прямо с дерзостью говорит: не твое
дело!
Однажды, когда, прочитав в одном сочинении составленный якобы некоторым городничим „Устав о печении пирогов“, я, в подражание оному, написал „Правила о
том, в какие
дни и с каким маслом надлежит вкушать блины“, и в другой раз, когда, прочитав, как один городничий на все представления единообразно отвечал: „не потерплю!“ и „разорю!“ — я, взяв оного за образец, тоже упразднил словесные изъяснения и заменил оные звукоподражательностью.
— А я, напротив
того, полагаю, что если бы военные поселения и связанные с ними школы военных кантонистов не были упразднены, так сказать, на рассвете
дней своих,
то Россия давно уж была бы покрыта целой сетью фаланстеров и мы были бы и счастливы и богаты! Да-с!
— Может быть… может быть-с! — сказал он задумчиво, но потом с живостью продолжал: — Нет! далеко кулику до Петрова
дня, купчине до дворянина! Дворянин и маленькую рыбку подаст, так сердце не нарадуется, а купчина тридцатипудовую белугу на стол выволочет — смотреть омерзительно! Да-с, обидели! обидели в
ту пору господ дворян!
— Нет, я не протестую. Говядина и даже телятина… не в
том дело! Но я желаю уяснить себе следующее: не должен ли я считать пребывание постороннего человека в моей кухне за нарушение неприкосновенности моего очага?
В
тот же
день кабатчик Колупаев пригласил меня к себе на вечорку, предупредив, что у него соберется вся наша сельская интеллигенция для игры в стуколку.
Но жизнь моя уже была надломлена: я каждый
день ожидал, что Грацианов опять поцелует меня. Не
то, чтобы мне были антипатичны, собственно, административные поцелуи, но, будучи характера нелюдимого и малообщительного, я вообще не имею к поцелуям пристрастия.
Дело в
том, что у меня с малых лет напугано воображение, и напугано, надо сказать правду, начальством.
Когда я начинаю думать о современности,
то, признаюсь, она представляется мне не иначе, как в виде ящика с двойным
дном.
Это
тем более благо, что, всмотревшись пристальнее в проносящуюся мимо нас сутолоку современности, по совести, нельзя не воскликнуть: «Ах, как бесконечно мучительна должна быть роль деятеля среди этой жизни с двойным
дном!»
Но ежели немыслимы определенные ответы,
то очевидно, что немыслимы ни правильные наблюдения, ни вполне твердые обобщения. Ни жить, стало быть, нельзя, ни наблюдать жизнь, ни понимать ее. Везде — двойное
дно, в виду которого именно только изворачиваться можно или идти неведомо куда, с завязанными глазами. Представьте себе, что вы нечаянно попали в комнату, наполненную баснописцами. Собралось множество Езопов, которые ведут оживленный разговор — и всё притчами! Ясно, что тут можно сойти с ума.
И вот для
того, чтобы не быть обязанным ни жить, ни понимать жизнь, ни говорить притчами, самое лучшее
дело — это затвориться в Монрепо.
Но ежели раз воинственные и присоединительные упражнения устранены,
то картина благополучия начертывалась уже сама собой. В самом
деле, что нужно нашей дорогой родине, чтобы быть вполне счастливой? На мой взгляд, нужно очень немногое, а именно: чтобы мужик русский, говоря стихом Державина: «Ел добры щи и пиво пил». Затем все остальное приложится.
Возгордимся мы или не возгордимся тогда? — вот вопрос! Я думаю, однако ж, что не возгордимся, потому что, во-первых, ведь ничего этого на
деле нет, а ежели нет ничего,
то, стало быть, и во-вторых и в-третьих, все-таки ничего нет.
Но ежели и это не «ничего»,
то к услугам мечтателя найдется в Монрепо не мало и других
тем, столь же интересных и уж до такой степени безопасных, что даже покойный цензор Красовский — и
тот с удовольствием подписал бы под ними: «Мечтать дозволяется». Во-первых, есть целая область истории, которая представляет такой неисчерпаемый источник всякого рода комбинаций, сопряженных с забытьём, что сам мечтательный Погодин — и
тот не мог вычерпать его до
дна. Возьмите, например, хоть следующие
темы...
Такая откровенность почти всегда удается, ибо всякий покупатель непременно мнит себя агрономом, а ежели у него, вдобавок, есть несколько лишних тысяч рублей,
то к таковому самомнению обыкновенно присоединяется уверенность, что, по мере размена крупных ассигнаций на мелкие, негодное имущество будет постепенно превращаться в золотое
дно.
Дело не обошлось без формального разбирательства, но по тогдашнему либеральному времени кончилось
тем, что возмутившимся «хамам» выданы были увольнительные свидетельства.
Но тут-то именно и начались для меня глупейшие испытания. Вечером
того же
дня явился Лукьяныч и, вместо
того, чтобы, по обычаю, повздыхать да помолчать, вступил в собеседование.
Да и это нужно совсем не для
того, что оно в самом
деле «нужно», а только для
того, чтоб около дома не было уж чересчур безмолвно, чтобы что-нибудь поблизости мычало, кудахтало.
Яповорачиваюсь и быстро заканчиваю свой осмотр. «Неужто же я в самом
деле продаю? — спрашиваю я себя. — Ежели продаю,
то каким же образом я как будто не сознаю этого? ежели же не продаю, так ведь это просто разорение: никто никакой работы не делает, а все только дыры замазывают да приготовляются кому-то показать товар лицом».
Человека, помнящего крепостное право с его привольями, человека, смолоду выработавшего себе потребность известных удобств, человека, ни к какому
делу не приготовленного (ибо и
дела в
то время не предвиделось), и, что важнее всего, человека, совершенно неспособного к физическому труду.
Средний же культурный человек, даже в
том смысле, ежели чувствовал себя кругом виноватым, считал
дело удовлетворительно разрешенным, если ему удавалось в свои отношения к подневольным людям ввести так называемый патриархальный элемент и за это заслужить кличку «доброго барина».
Это — курица-миф, курица-бессмыслица, но в
то же время курица, подлинное существование которой может подтвердить такой несомненный эксперт куриных
дел, как Разуваев.
В самом
деле, не Бог же знает, что съест человек, ежели и подождать две-три недели, а он между
тем жалованье рабочим за месяц заплатит…
Ау, дружище! где ты и как живешь? Ежели в Монрепе изнываешь,
то брось все, продавай за грош и кати сюда. Ибо лета наши приходят преклонные, и, следовательно, закат
дней своих нам не унывающе, но веселящеся провести надлежит.