Неточные совпадения
Мне не спалось, Глумов тоже ворочался с боку
на бок. Но дисциплина уже сказывалась, и мысли приходили в голову именно все такие, какие должны приходить
людям, собравшимся к ранней обедне.
— Ну вот родословную-то его… Как сначала эта самая пшеница в закроме лежит, у кого лежит, как этот
человек за сохой идет, напирая
на нее всею грудью, как…
Действительно, русский
человек как-то туго поддается выдержке и почти совсем не может устроить, чтобы
на всяком месте и во всякое время вести себя с одинаковым самообладанием.
Начнет с родителей, потом переберет всех знакомых, которых фамилии попадутся ему
на язык, потом об себе отзовется, что он
человек несчастный, и, наконец, уже
на повторительный вопрос: где вы были? — решится ответить: был там-то, но непременно присовокупит: виделся вот с тем-то, да еще с тем-то, и сговаривались мы сделать то-то.
— Да, хорошо! однако, брат, и они…
на замечании тоже! Как расходились мы, так я заметил: нет-нет да и стоит,
на всякий случай, городовой! И такие пошли тут у них свистки, что я, грешный
человек, подумал: а что, ежели «Черная шаль» тут только предлог один!
Но план наш уж был составлен заранее. Мы обязывались провести время хотя бесполезно, но в то же время, по возможности, серьезно. Мы понимали, что всякая примесь легкомыслия должна произвести игривость ума и что только серьезное переливание из пустого в порожнее может вполне укрепить
человека на такой серьезный подвиг, как непременное намерение „годить“. Поэтому хотя и не без насильства над самими собой, но мы оторвали глаза от соблазнительного зрелища и направили стопы по направлению к адмиралтейству.
Вообще этот
человек был для нас большим ресурсом. Он был не только единственным звеном, связывавшим нас с миром живых, но к порукой, что мы можем без страха глядеть в глаза будущему, до тех пор, покуда наша жизнь будет протекать у него
на глазах.
По выполнении церемонии представления мы удалились в кабинет, где нам немедленно вручили по стакану чая, наполовину разбавленного кизляркой (в
человеке, разносившем подносы с чаем, мы с удовольствием узнали Кшепшищольского). Гостей было достаточно. Почетные: письмоводитель Прудентов и брантмейстер Молодкин — сидели
на диване, а младшие —
на стульях. В числе младших гостей находился и старший городовой Дергунов с тесаком через плечо.
Мы делали все, что делают молодые светские шалопаи, чувствующие себя в охоте: нанимали тройки, покупали конфеты и букеты, лгали, хвастались, катались
на лихачах и декламировали эротические стихи. И все от нас были в восхищении, все говорили: да, теперь уж совсем ясно, что это —
люди благонамеренные не токмо за страх, но и за совесть!
— Хочется мне с вами по душе поговорить, давно хочется! — продолжал он. — Ну-тко, скажите мне — вы
люди умные] Завелась нынче эта пакость везде… всем мало, всем хочется… Ну, чего? скажите
на милость: чего?
Приходит в третьем часу ночи один
человек (и прежде он у меня
на замечании был) — «вяжите, говорит, меня, я образ правленья переменить хочу!» Ну, натурально, сейчас ему, рабу божьему, руки к лопаткам, черкнули куда следует: так, мол, и так, злоумышленник проявился…
— Так вот вы и судите! Ну да положим, это
человек пьяненький, а
на пьяницу, по правде сказать, и смотреть строго нельзя, потому он доход казне приносит. А вот другие-то, трезвые-то, с чего
на стену лезут? ну чего надо? а?
— Да, да, да, — продолжал он суетливо, — давно уж это дело у меня
на душе, давно сбираюсь… Еще в то время, когда вы предосудительными делами занимались, еще тогда… Давно уж я подходящего
человека для этого дела подыскиваю!
Играл тапер
на стареньких клавикордах; молодые
люди танцевали, курили папиросы, угощались пивом, водкой, а изредка и шампанским.
— Это ничего; вот и вы не знаете, да говорите же"хорошо". Неизвестность, знаете… она
на воображение действует! У греков-язычников даже капище особенное было с надписью:"неизвестному богу"… Потребность, значит, такая в
человеке есть! А впрочем, я и по-русски могу...
— Нельзя ли сбавить, господин Балалайкин? — взмолился молодой
человек, — ей-богу, мамаша всего десять рублей в месяц дает: тут и
на папиросы, тут и
на все-с!
— Не только не обременительная, — поспешил я успокоит его, — но даже, если можно так выразиться, соблазнительно умеренная. Помилуйте! выполнение по всей таксе стоит всего сто тридцать семь рублей двадцать копеек, а мало ли
на свете богатых
людей, которым ничего не стоит бросить такие деньги, лишь бы доставить себе удовольствие!
— Не послушался — и проиграл! А жаль Эюба, до слез жаль! Лихой малый и даже
на турку совсем не похож! Я с ним вместе в баню ходил — совсем, как есть,
человек! только тело голубое, совершенно как наши жандармы в прежней форме до преобразования!
Был-де новгородский"благонамеренный
человек"(а по другим источникам,"вор"), Добромысл Гадюк, который прежде других возымел мысль о призвании варягов, о чем и сообщил
на вече прочим новгородским обывателям.
Так ли я, братцы, говорю?"Дрогнули сердца новгородцев, однако поняли вольные вечевые
люди, что Гадюк говорит правду, и в один голос воскликнули:"Так!"–"Так вот что я надумал: пошлемте-ка мы к варягам ходоков и велим сказать: господа варяги! чем набегом-то нас разорять, разоряйте вплотную: грабьте имущества, жгите города, насилуйте жен, но только, чтоб делалось у нас все это
на предбудущее время… по закону!
Помилуй, братец, — говорит, — ведь во всех учебниках будет записано: вот какие дела через Рюрика пошли! школяры во всех учебных заведениях будут долбить: обещался-де Рюрик по закону грабить, а вон что вышло!"–"А наплевать! пускай их долбят! — настаивал благонамеренный
человек Гадюк, — вы, ваше сиятельство, только бразды покрепче держите, и будьте уверены; что через тысячу лет
на этом самом месте…
Впечатление это было разнообразное. Балалайкин — поверил сразу и был так польщен, что у него в гостях находится
человек столь несомненно древней высокопоставленности, что, в знак почтительной преданности, распорядился подать шампанского. Глумов, по обыкновению своему, отнесся равнодушно и даже, пожалуй, скептически. Но я… я припоминал! Что-то такое было! — говорил я себе. Где-то в прошлом,
на школьной скамье… было, именно было!
— Отлично — что и говорить! Да, брат, изумительный был
человек этот маститый историк: и науку и свистопляску — все понимал! А историю русскую как знал — даже поверить трудно! Начнет, бывало, рассказывать, как Мстиславы с Ростиславами дрались, — ну, точно сам очевидцем был! И что в нем особенно дорого было: ни
на чью сторону не норовил! Мне, говорит, все одно: Мстислав ли Ростислава, или Ростислав Мстислава побил, потому что для меня что историей заниматься, что бирюльки таскать — все единственно!
— Ежели протекцию имеете — ничего. С протекцией, я вам доложу, в 1836 году, один молодой
человек в женскую купальню вплыл — и тут сошло с рук! Только извиняться
на другой день к дамам ездил.
С тех пор"молодой
человек"неотлучно разделяет наше супружеское счастие. Он проводит время в праздности и обнаруживает склонность к галантерейным вещам. Покуда он сидит дома, Матрена Ивановна обходится со мной хорошо и снисходит к закладчикам. Но по временам он пропадает недели
на две и
на три и непременно уносит при этом енотовую шубу. Тогда Матрена Ивановна выгоняет меня
на розыски и не впускает в квартиру до тех пор, пока"молодого
человека"не приведут из участка… конечно, без шубы.
Теперь я именно переживаю один из таких тяжелых моментов. Сегодня утром"молодой
человек"скрылся и унес уж не одну, а две шубы. И я, вследствие этого, вижу себя
на неопределенное время лишенным крова…
Охочий
человек молча приходил в квартиру, молча же отмыкал помещения, и
на вопрос; чего вы ищете? не мог даже ответить порядком, какая вещь из квартирной обстановки ему приглянулась.
Сейчас это его в баню сводили,
на счет канцелярских остатков вымыли, одели, обули — и первым
человеком сделали!
Пример этот навел нас
на мысль, что, независимо от уменья"понравиться", в жизни русского
человека играет немаловажную роль и волшебство.
На моей еще памяти случай-то этот был, что мылись два
человека в бане: один — постарше, а другой — молодой.
— Не желай, — сказал он, — во-первых, только тот
человек истинно счастлив, который умеет довольствоваться скромною участью, предоставленною ему провидением, а во-вторых, нелегко, мой друг, из золотарей вышедши,
на высотах балансировать! Хорошо, как у тебя настолько характера есть, чтоб не возгордиться и не превознестись, но горе, ежели ты хотя
на минуту позабудешь о своем недавнем золотарстве! Волшебство, которое тебя вознесло, — оно же и низвергнет тебя! Иван Иваныч, правду я говорю?
— Правду, сударь, потому все в мире волшебство от начальства происходит. А начальство, доложу вам, это такой предмет: сегодня он даст, а завтра опять обратно возьмет. Получать-то приятно, а отдавать-то уж и горьконько. Поэтому я так думаю: тот только
человек счастливым почесться может, который
на пути своем совсем начальства избежать изловчится.
— Вот, видишь, как оно легко, коли внутренняя-то благопристойность у
человека в исправности! А ежели в тебе этого нет — значит, ты сам виноват. Тут, брат, ежели и не придется тебе уснуть —
на себя пеняй! Знаете ли, что я придумал, друзья? зачем нам квартиры наши
на ключи запирать? Давайте-ка без ключей… мило, благородно!
— Ничего! Иван Тимофеич простит. Он — парень простой, простыня-человек. Рюмка водки, кусочек черного хлеба
на закуску, а главное, чтоб превратных идей не было — вот и все!
— Было раз — это точно. Спас я однажды барышню, из огня вытащил, только, должно быть, не остерегся при этом. Прихожу это
на другой день к ним в дом, приказываю доложить, что, мол, тот самый
человек явился, — и что же-с! оне мне с лрислугой десять рублей выслали. Тем мой роман и кончился.
Проезжему
человеку сдается, что тут пожирается несметное количество пирогов с начинкой и другого серьезного харча, что в хлевах отпаиваются белоснежные поросята и откармливаются к розговинам неподвижные от жира свиньи, что
на дворе гуляют стада кур, а где-нибудь, в наполненной водой яме, полощутся утки.
Это было высказано с такою неподдельной покорностью перед совершившимся фактом, что когда Глумов высказал догадку, что, кажется, древние печенеги обитали
на низовьях Днепра и Дона, то Редедя только рукой махнул, как бы говоря: обитали!! мало ли кто обитал! Сегодня ты обитаешь, а завтра — где ты,
человек!
Вообще, это были
люди очень несчастные, потому что газеты каждодневно называли их"хищниками", несмотря
на то, что Перекусихин 1-й полностью возвратил похищенное, а Перекусихин 2-й даже совершенно ничего не получил.
— Вижу я, — повествовал он, — что
на Литейной неладное что-то затевается; сидят молодые
люди в квартире — ни сами никуда, ни к себе никого… какая есть тому причина?
— И штука совсем простая, — продолжал Редедя, — учредите международную корпорацию странствующих полководцев — и дело в шляпе. Ограничьте число —
человек пять-шесть, не больше, — но только, чтоб они всегда были готовы. Понадобился кому полководец — выбирай любого. А не выбрал, понадеялся
на своего доморощенного — не прогневайся!
Признаюсь, я не ожидал, что все произойдет так легко, без борьбы, и потому рискнул сказать ему, что во всяком мало-мальски уважающем себя романе
человек, задумавший поступить
на содержание к женщине, которая, вдобавок, и сама находится
на содержании, все-таки сколько-нибудь да покобенится.
Зная себя, как
человека слабохарактерного, я не без основания опасался сделаться игралищем страстей со стороны всякого встречного, которому вздумалось бы предъявить
на меня права.
Говорили об этом и
на конках, и в мелочных лавочках, и в дворницких, словом — везде, где современная внутренняя политика почерпает свои вдохновения. И странное дело! — хотя я, как
человек, кончивший курс наук в высшем учебном заведении, не верил этим рассказам, но все-таки инстинктивно чего-то ждал. Думал: придут, заставят петь… сумею ли?
Народу
на палубе было не больше двадцати
человек, да и те молчаливо ютились под тентом, раздирая руками вяленую воблу.
Это было до того необыкновенно — эти
люди, живущие исключительно для покупки патентов — что Фаинушка слушала-слушала и расхохоталась: ах, как весело! Но тотчас же притихла, как только увидела, что Глумов бросил
на нее молниеносный взгляд.
— В прошлом годе Вздошников купец объявил: коли кто сицилиста ему предоставит — двадцать пять рублей тому
человеку награды! Ну, и наловили. В ту пору у нас всякий друг дружку ловил. Только он что же, мерзавец, изделал! Видит, что дело к расплате, — сейчас и
на попятный: это, говорит, сицилисты ненастоящие! Так никто и не попользовался; только народу,
человек, никак, с тридцать, попортили.
— Нельзя, говорит, ничего не поделаешь… Потому
человек на верной линии стоит… это Вздошников-то! Ах, кабы знато да ведано!
Дело происходило в распорядительной камере. Посредине комнаты стоял стол, покрытый зеленым сукном; в углу — другой стол поменьше, за которым, над кипой бумаг, сидел секретарь,
человек еще молодой, и тоже жалеючи глядел
на нас. Из-за стеклянной перегородки виднелась другая, более обширная комната, уставленная покрытыми черной клеенкой столами, за которыми занималось с десяток молодых канцеляристов. Лампы коптели; воздух насыщен был острыми миазмами дешевого керосина.
И
на общем фоне этой оголтелости и выморочности как-то необыкновенно сиротливо выступал этот
человек, сам оголтелый и выморочный.
Ни присутствие менялы, ни участие в наших похождениях столь несомненно позорного
человека, как Очищенный, ничто не тронуло жестоковыйную ябеду, которой современная испуганность предоставила привилегию раздавать патенты
на благонадежность и неблагонадежность.