Цитаты со словом «глум»
По обыкновению, я сейчас же полетел к Глумову. Я горел нетерпением сообщить об этом странном коллоквиуме, дабы общими силами сотворить по этому случаю совет, а затем, буде надобно, то и план действий начертать. Но
Глумов уже как бы предвосхитил мысль Алексея Степаныча. Тщательно очистив письменный стол от бумаг и книг, в обыкновенное время загромождавших его, он сидел перед порожним пространством… и набивал папироски.
— Чудак ты! Сказано: погоди, ну, и годи, значит. Вот я себе сам, собственным движением, сказал:
Глумов! нужно, брат, погодить! Купил табаку, гильзы — и шабаш. И не объясняюсь. Ибо понимаю, что всякое поползновение к объяснению есть противоположное тому, что на русском языке известно под словом «годить».
Мне не спалось,
Глумов тоже ворочался с боку на бок. Но дисциплина уже сказывалась, и мысли приходили в голову именно все такие, какие должны приходить людям, собравшимся к ранней обедне.
— Постой-ка, я в буфет схожу; я там, на всякий случай, два куска ветчины припас! — сказал
Глумов.
Глумов зашлепал туфлями, а я сидел и прислушивался. Вот он в кабинет вошел, вот вступил в переднюю, вот поворотил в столовую… Чу! ключ повернулся в замке, тарелки стукнули… Идет назад!!
— Вот ветчина, а вот водка. Закусим! — сказал
Глумов.
— Гм… ветчина! Хорошо ветчиной на ночь закусить — спаться лучше будет. А ты,
Глумов, думал ли когда-нибудь об том, как эта самая ветчина ветчиной делается?
— Сюжет! — тоже сквозь сон ответил мне
Глумов, и затем голова моя окончательно окунулась в облако.
— Будешь и к ранней обедне ходить, когда момент наступит, — осадил меня
Глумов, — но не об том речь, а вот я насчет горячего распоряжусь. Тебе чего: кофею или чаю?
— Мало ли что говорят! Вкусно — ну, и будет с тебя!
Глумов высказал это несколько угрюмо, как будто предчувствуя, что у меня язык начинает зудеть.
— А что,
Глумов, ты когда-нибудь думал, как этот самый калач…
—
Глумов! да ведь я немножко! Ведь если мы немножко и поговорим — право, вреда особенного от этого не будет. Только время скорее пройдет!
— Да, брат, суд! — вздохнул в ответ
Глумов.
Но
Глумов и тут оборвал меня, запев...
— Да, брат, вот тут, в этом самом месте, он и жил! — отозвался
Глумов.
— Удивительно-то удивительно, только это из оды на смерть Мещерского, и к Потемкину, следовательно, не относится, — расхолодил меня
Глумов.
— Орловы! Потемкин! Румянцев! Суворов! — словно эхо, вторил мне
Глумов и, став в позицию, продекламировал...
Как ни сдержан был
Глумов, но на этот раз и он счел неуместным охлаждать мой восторг.
— А вот храм Талии и Мельпомены! — отозвался
Глумов, указывая на Александрийский театр.
Проходя мимо Публичной библиотеки, я собрался было остановиться и сказать несколько прочувствованных слов насчет ненеуместности наук, но
Глумов так угрюмо взглянул на меня, что я невольно ускорил шаг и успел высказать только следующий краткий exordium: [Вступление.]
— Да, и тут „годить“ хорошо! — молвил
Глумов, как бы угадывая мою мысль.
— Еще недавно здесь, на масленице и на святой, устраивались балаганы, и в определенные дни вывозили институток в придворных каретах. Теперь все это происходит уже на Царицыном лугу. Здесь же, на площади, иждивением и заботливостью городской думы, устроен сквер.
Глумов! видишь этот сквер?
Глумов! правильно ли я говорю?
Я повторил эти замечательные слова, а
Глумов вполне одобрил их. Затем мы бросили прощальный взгляд на здание сената, в котором некогда говорил правду Яков Долгорукий, и так как программа гулянья на нынешний день была уже исчерпана и нас порядком-таки одолевала усталость, то мы сели в вагон конно-железной дороги и благополучно проследовали в нем до Литейной.
Было уже четыре часа, когда мы воротились домой, следовательно, до обеда оставался еще час.
Глумов отправился распорядиться на кухню, а мне дал картуз табаку, пачку гильз и сказал...
Я покупал говядину в какой-то лавочке «на углу»;
Глумов — на Круглом рынке; я покупал рыбу в Чернышевом переулке, Глумов — на Мытном дворе; я приобретал дичь в первой попавшейся лавке, на дверях которой висел замороженный заяц, Глумов — в каком-то складе, близ Шлиссельбургской заставы.
Этих мыслей я, впрочем, не высказывал, потому что
Глумов непременно распек бы меня за них. Да я и сам, признаться, не придавал им особенного политического значения, так что был даже очень рад, когда Глумов прервал их течение, пригласив меня в кабинет, где нас ожидал удивительной красоты «шартрез».
Было около половины девятого, когда мы сели вдвоем в сибирку с двумя болванами. Мы игроки почти ровной силы, но
Глумов не обращает внимания, а я — обращаю. Поэтому игры бывают преинтересные. Глумов горячится, не рассчитывает игры, а хочет сразу ее угадать — и попадает впросак; а я, разумеется, этим пользуюсь и записываю штраф.
В конце концов я почти всегда оказываюсь в выигрыше, но это нимало не сердит Глумова. Иногда мы даже оба от души хохочем, когда случается что-нибудь совсем уж необыкновенное: ренонс, например, или дама червей вдруг покажется за короля. Но никогда еще игра наша не была так весела, как в этот раз. Во-первых,
Глумов вгорячах пролил на сукно стакан чаю; во-вторых, он, имея на руках три туза, получил маленький шлем! Давно мы так не хохотали.
— А что, брат, годить-то, пожалуй, совсем не так трудно, как это с первого взгляда казалось? — сказал мне на прощание
Глумов.
Глумов сказал правду: нужно только в первое время на себя поналечь, а остальное придет само собою.
— Он… иногда… всегда… — вымолвил в свое оправдание
Глумов и чуть не задохся от усилия.
— Поберегай, братец, нас! поберегай! — по временам напоминал ему
Глумов.
Всего замечательнее, что мы не только не знали имени и фамилии его, но и никакой надобности не видели узнавать.
Глумов совершенно случайно прозвал его Кшепшицюльским, и, к удивлению, он сразу начал откликаться на этот зов. Даже познакомились мы с ним как-то необычно. Шел я однажды по двору нашего дома и услышал, как он расспрашивает у дворника: «скоро ли в 4-м нумере (это — моя квартира) руволюция буде». Сейчас же взял его я за шиворот и привел к себе...
Когда же
Глумов, с свойственною ему откровенностью, возражал: «а я так просто думаю, что ты с… с…», то он и этого не отрицал, а только с большею против прежнего торопливостью переносил лганье на другие предметы.
Наконец настал вечер, и мы отправились. Я помню, на мне были белые перчатки, но почему-то мне показалось, что на рауте в квартале нельзя быть иначе, как в перчатках мытых и непременно с дырой: я так и сделал. С своей стороны,
Глумов хотя тоже решил быть во фраке, но своего фрака не надел, а поехал в частный ломбард и там, по знакомству, выпросил один из заложенных фраков, самый старенький.
Момент был критический, и, признаюсь, я сробел. Я столько времени вращался исключительно в сфере съестных припасов, что самое понятие о душе сделалось совершенно для меня чуждым. Я начал мысленно перебирать: душа… бессмертие… что, бишь, такое было? — но, увы! ничего припомнить не мог, кроме одного: да, было что-то… где-то там… К счастию,
Глумов кой-что еще помнил и потому поспешил ко мне на выручку.
Ответ был дипломатический. Ничего не разрешая по существу,
Глумов очень хитро устранял расставленную ловушку и самих поимщиков ставил в конфузное положение. — Обратитесь к источникам! — говорил он им, — и буде найдете в них указания, то требуйте точного по оным выполнения! В противном же случае остерегитесь сами и не вдавайтесь в разыскания, кои впоследствии могут быть признаны несвоевременными!
Я опять оторопел, но
Глумов нашелся и тут.
— Прекрасный романс! — сказал
Глумов, — века пройдут, а он не устареет!
— Похоже на то! — как эхо, вторил мне
Глумов.
И вот, в ту самую минуту, когда
Глумов договаривал эти безнадежные слова, в передней как-то особенно звукнул звонок. Объятые сладким предчувствием, мы бросились к двери… О, радость! Иван Тимофеич сам своей персоной стоял перед нами!
— Нет, я в Рождественской части… — пробормотал
Глумов таким голосом, как будто все сердце у него изболело оттого, что он лишен счастия жить под руководством Ивана Тимофеича.
— Да еще как живут-то! — подтвердил
Глумов. — А которые случайно выучатся, сейчас же под суд попадают!
— Да; но надеемся, что последние наши усилия будут приняты начальством во внимание и хотя до некоторой степени послужат искуплением тех заблуждений, в которые мы могли быть вовлечены отчасти по неразумию, а отчасти и вследствие дурных примеров? — вступился, с своей стороны,
Глумов.
— А ведь он, брат, нас в полицейские дипломаты прочит! — первый опомнился
Глумов.
— А ты небось брезгаешь? Эх,
Глумов, Глумов! много, брат, невест в полиции и помимо этой! Вот у подчаска тоже дочь подрастает: теперь-то ты отворачиваешься, да как бы после не довелось подчаска папенькой величать!
Но
Глумов сохранил мрачное молчание на это предположение. Очевидно, идея о родстве с подчаском не особенно улыбалась ему.
Цитаты из русской классики со словом «глум»
Глумов. А нам-то что! Мы скажем, что от него слышали, что он сам хвастал.
Глумов. Чуть ли я и фамилию-то не забыл. Мамаев, кажется, Нил Федосеич.
— Самообольщение какое-то всех одолело, — продолжал между тем
Глумов, — все думается, как бы концы в воду схоронить или дело кругом пальца обвести. А притом и распутство. Как змей, проникает оно в общество и поражает ядом неосторожных. Малодушие, предательство, хвастовство, всех сортов лганье… Может ли быть положение горше этого!
Но, к удивлению моему,
Глумов не только не увлекся моим красноречием, но даже рассердился.
Глумов. Извольте! Оглянитесь на себя: какую вы жизнь ведете.
Предложения со словом «глум»
- В ушах его стоял глум и рёв, мальчик подумал, что сходит с ума.
- Массовое появление на экране такого типа сюжетов, возрождение фольклорно-комедийного подхода к современному материалу оживило такие «низкие» жанры, как сказка, лубок, скомороший глум, анекдот.
- Так рождается своего рода глум про полкового повара.
- (все предложения)
Дополнительно