Неточные совпадения
Жила она в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии.
Был у нее и
муж, но в то время, как я зазнал ее, он уж лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и по этому случаю в каждый большой праздник возила в тюрьму калачи.
Года четыре, до самой смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна
была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего может доходить настоящая человеческая свирепость.
Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен
был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
Не раз она решалась «обкормить»
мужа, но, как и все злонравные люди, трусила последствий такого поступка. Ведь у всех ее жизнь
была на виду, и, разумеется, в случае внезапной смерти Савельцева, подозрения прежде всего пали бы на нее.
— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой
муж; чай, в церкви обвенчаны…
Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так
будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и
будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Но думать
было некогда, да и исхода другого не предстояло. На другой день, ранним утром,
муж и жена отправились в ближайший губернский город, где живо совершили купчую крепость, которая навсегда передала Щучью-Заводь в собственность Анфисы Порфирьевны. А по приезде домой, как только наступила ночь, переправили Николая Абрамыча на жительство в его бывшую усадьбу.
Разумеется, его даже не выслушали и водворили обратно в местожительство; но вслед за тем предводитель вызвал Анфису Порфирьевну и предупредил ее, чтобы она оставила
мужа в покое, так как, в случае повторения истязаний, он вынужден
будет ходатайствовать о взятии имения ее в опеку.
Наконец пришла и желанная смерть. Для обеих сторон она
была вожделенным разрешением. Савельцев с месяц лежал на печи, томимый неизвестным недугом и не получая врачебной помощи, так как Анфиса Порфирьевна наотрез отказала позвать лекаря. Умер он тихо, испустив глубокий вздох, как будто радуясь, что жизненные узы внезапно упали с его плеч. С своей стороны, и тетенька не печалилась: смерть
мужа освобождала от обязанности платить ежегодную дань чиновникам.
Были ли в ее жизни горести, кроме тех, которые временно причинила смерть ее
мужа и дочери, — я не знаю. Во всяком случае, старость ее можно
было уподобить тихому сиянию вечерней зари, когда солнце уже окончательно скрылось за пределы горизонта и на западе светится чуть-чуть видный отблеск его лучей, а вдали плавают облака, прообразующие соленья, варенья, моченья и всякие гарниры, — тоже игравшие в ее жизни немаловажную роль. Прозвище «сластены» осталось за ней до конца.
— А мой совет таков: старый-то
муж лучше. Любить
будет. Он и детей для молодой жены проклянёт, и именье на жену перепишет.
«Вот если б у меня настоящий
муж был, никто бы меня обидеть не смел! А ему и горя мало… замухрышке!»
Сестрица послушалась и
была за это вполне вознаграждена.
Муж ее одной рукой загребал столько, сколько другому и двумя не загрести, и вдобавок никогда не скрывал от жены, сколько у него за день собралось денег. Напротив того, придет и покажет: «Вот, душенька, мне сегодня Бог послал!» А она за это рожала ему детей и
была первой дамой в городе.
Была ли вполне откровенна Мавруша с
мужем — неизвестно, но, во всяком случае, Павел подозревал, что в уме ее зреет какое-то решение, которое ни для нее, ни для него не предвещает ничего доброго; естественно, что по этому поводу между ними возникали даже ссоры.
— Срамник ты! — сказала она, когда они воротились в свой угол. И Павел понял, что с этой минуты согласной их жизни наступил бесповоротный конец. Целые дни молча проводила Мавруша в каморке, и не только не садилась около
мужа во время его работы, но на все его вопросы отвечала нехотя, лишь бы отвязаться. Никакого просвета в будущем не предвиделось; даже представить себе Павел не мог, чем все это кончится. Попытался
было он попросить «барина» вступиться за него, но отец, по обыкновению, уклонился.
Было даже отдано приказание отлучить жену от
мужа и силком водворить Маврушу в застольную; но когда внизу, из Павловой каморки, послышался шум, свидетельствовавший о приступе к выполнению барского приказания, матушка испугалась… «А ну, как она, в самом деле, голодом себя уморит!» — мелькнуло в ее голове.
Не
будучи в состоянии угомонить этот тайный голос, она бесцельно бродила по опустелым комнатам, вглядывалась в церковь, под сенью которой раскинулось сельское кладбище, и припоминала. Старик
муж в могиле, дети разбрелись во все стороны, старые слуги вымерли, к новым она примениться не может… не пора ли и ей очистить место для других?
Ежели, например, в вологодскую деревню, то, сказывают, там мужики исправные, и девушка Наташа, которую туда, тоже за такие дела, замуж выдали, писала, что живет с
мужем хорошо,
ест досыта и завсе зимой в лисьей шубе ходит.
Разумеется, ей
было известно, что
муж по уши запутался в долгах, но она и в подозрении не имела, что и ей придется отвечать за эти долги.
Сама она принадлежала к семье Курильцевых, исстари славившейся широким гостеприимством, а
муж ее до самой смерти
был таким же бессменным исправником, каким впоследствии сделался Метальников.
Муж пил, жена рядилась и принимала гостей.
Вдова начала громко жаловаться на судьбу. Все у них при покойном
муже было: и чай, и ром, и вино, и закуски… А лошади какие
были, особливо тройка одна! Эту тройку покойный
муж целых два года подбирал и наконец в именины подарил ей… Она сама, бывало, и правит ею. Соберутся соседи, заложат тележку, сядет человека четыре кавалеров, кто прямо, кто сбоку, и поедут кататься. Шибко-шибко. Кавалеры, бывало, трусят, кричат: «Тише, Калерия Степановна, тише!» — а она нарочно все шибче да шибче…
Это
была первая размолвка, но она длилась целый день. Воротившись к Сухаревой, Милочка весь вечер проплакала и осыпала
мужа укорами. Очевидно, душевные ее силы начали понемногу раскрываться, только совсем не в ту сторону, где ждал ее Бурмакин. Он ходил взад и вперед по комнате, ероша волосы и не зная, что предпринять.
— Ах, как весело! — ответила она, ласкаясь к
мужу, — спасибо! я ведь тебе всем этим обязана! Теперь я
буду целую неделю отдыхать и поститься, а со второй недели и опять можно
будет… Я некоторых офицеров к нам пригласила… ведь ты позволишь?!
За тем да за сем (как она выражалась) веселая барышня совсем позабыла выйти замуж и, только достигши тридцати лет, догадалась влюбиться в канцелярского чиновника уездного суда Слепушкина, который
был моложе ее лет на шесть и умер чахоткой, года полтора спустя после свадьбы, оставив жену беременною.
Мужа она страстно любила и все время, покуда его точил жестокий недуг, самоотверженно за ним ухаживала.
Это
был кроткий молодой человек, бледный, худой, почти ребенок. Покорно переносил он иго болезненного существования и покорно же угас на руках жены, на которую смотрел не столько глазами
мужа, сколько глазами облагодетельствованного человека. Считая себя как бы виновником предстоящего ей одиночества, он грустно вперял в нее свои взоры, словно просил прощения, что встреча с ним не дала ей никаких радостей, а только внесла бесплодную тревогу в ее существование.
Дома ей решительно не у чего
было хозяйствовать, а с смертью
мужа и жить на одном месте, пожалуй, не представлялось надобности.