Неточные совпадения
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный,
был одним из взысканных фортуною и владел значительными поместьями. Но так как от него родилось много детей — сын и девять дочерей, то
отец мой, Василий Порфирыч, за выделом сестер, вновь спустился на степень дворянина средней руки. Это заставило его подумать о выгодном браке, и,
будучи уже сорока лет, он женился на пятнадцатилетней купеческой дочери, Анне Павловне Глуховой, в чаянии получить за нею богатое приданое.
Я помню, однажды
отец получил от предводителя письмо с приглашением на выборы, и на конверте
было написано: «его превосходительству» (
отец в молодости служил в Петербурге и дослужился до коллежского советника, но многие из его бывших товарищей пошли далеко и занимали видные места). Догадкам и удивлению конца не
было.
Отец с неделю носил конверт в кармане и всем показывал.
Однако ж при матушке еда все-таки
была сноснее; но когда она уезжала на более или менее продолжительное время в Москву или в другие вотчины и домовничать оставался
отец, тогда наступало сущее бедствие.
Обыкновенно в таких случаях
отцу оставлялась сторублевая ассигнация на все про все, а затем призывался церковный староста, которому наказывалось, чтобы в случае ежели оставленных барину денег
будет недостаточно, то давать ему заимообразно из церковных сумм.
Отец не
был жаден, но, желая угодить матушке, старался из всех сил сохранить доверенную ему ассигнацию в целости.
Затем
отец принадлежал к старинному дворянскому роду (Затрапезный — шутка сказать!), а мать
была по рождению купчиха, при выдаче которой замуж вдобавок не отдали полностью договоренного приданого.
Отец — потому что
был устранен от всякого деятельного участия в семейном обиходе; мать — потому что всецело
была погружена в процесс благоприобретения.
Таким образом, к
отцу мы, дети,
были совершенно равнодушны, как и все вообще домочадцы, за исключением,
быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией и притом не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
Драться во время еды
было неудобно; поэтому
отец, как человек набожный, нередко прибегал к наложению эпитимии.
И когда
отец заметил ей: «Как же вы, сударыня, Богу молитесь, а не понимаете, что тут не одно, а три слова: же, за, ны… „за нас“ то
есть», — то она очень развязно отвечала...
В этом пункте матушка вынуждена
была уступить
отцу, хотя Порфирий и не
был из числа любимчиков.
— Что
отец! только слава, что
отец! Вот мне, небось, Малиновца не подумал оставить, а ведь и я чем не Затрапезный? Вот увидите: отвалит онамне вологодскую деревнюшку в сто душ и скажет:
пей,
ешь и веселись! И манже, и буар, и сортир — все тут!
Весь этот день я
был радостен и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски,
отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие в то время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только в дни именин.
Отец Василий
был доволен своим приходом: он получал с него до пятисот рублей в год и, кроме того, обработывал свою часть церковной земли. На эти средства в то время можно
было прожить хорошо, тем больше, что у него
было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но
были в уезде и лучшие приходы, и он не без зависти указывал мне на них.
Мой-то
отец причетником
был, он бы хоть сейчас мне свое место предоставил, так я из первеньких в семинарии курс кончил, в причетники-то идти не хотелось.
Только арифметика давалась плохо, потому что тут я сам себе помочь не мог, а
отец Василий по части дробей тоже
был не особенно силен.
Они
были старше
отца и до самой его женитьбы жили вместе с ним, пользуясь в Малиновце правами полных хозяек.
Во всяком случае, имение
отца и обеих сестер составляло нечто нераздельное, находившееся под общим управлением, как
было при дедушке Порфирье Григорьиче.
Таким образом спокойно и властно поживали тетеньки в Малиновце, как вдруг
отец, уже
будучи сорока лет, вздумал жениться.
Чем они
были сыты — это составляло загадку, над разрешением которой никто не задумывался. Даже
отец не интересовался этим вопросом и, по-видимому,
был очень доволен, что его не беспокоят. По временам Аннушка, завтракавшая и обедавшая в девичьей, вместе с женской прислугой, отливала в небольшую чашку людских щец, толокна или кулаги и, крадучись, относила под фартуком эту подачку «барышням». Но однажды матушка узнала об этом и строго-настрого запретила.
Оставалось убедить
отца, но ведь матушке
было не привыкать стать к домашним сценам.
Тетенька Анфиса Порфирьевна
была младшая из сестер
отца (в описываемое время ей
было немногим больше пятидесяти лет) и жила от нас недалеко.
Года четыре, до самой смерти
отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна
была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен
был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
В таком положении стояло дело, когда наступил конец скитаниям за полком. Разлад между
отцом и сыном становился все глубже и глубже. Старик и прежде мало давал сыну денег, а под конец и вовсе прекратил всякую денежную помощь, ссылаясь на недостатки. Сыну, собственно говоря, не
было особенной нужды в этой помощи, потому что ротное хозяйство не только с избытком обеспечивало его существование, но и давало возможность делать сбережения. Но он
был жаден и негодовал на
отца.
Священников
было трое, и все «ученые», кончившие курс в семинариях, не так как в Малиновце, где
отец Иван вышел в попы из причетников.
Приход
был настолько бедный, что
отец не в состоянии
был содержать сына в семинарии; поэтому Петр, еще мальчиком, прямо из уездного училища определился в уездный суд писцом.
— Не знаю! не знаю! — бормотал
отец, по обыкновению, уклоняясь от определенного ответа. Видно
было, однако ж, что рассказ новообретенного родственника
был согласен с действительностью.
Замечательно, что среди общих симпатий, которые стяжал к себе Половников, один
отец относился к нему не только равнодушно, но почти гадливо. Случайно встречаясь с ним, Федос обыкновенно подходил к нему «к ручке», но
отец проворно прятал руки за спину и холодно произносил: «Ну,
будь здоров! проходи, проходи!» Заочно он называл его не иначе как «кобылятником», уверял, что он поганый, потому что сырое кобылье мясо жрет, и нетерпеливо спрашивал матушку...
Может
быть, благодаря этому инстинктивному отвращению
отца, предположению о том, чтобы Федос от времени до времени приходил обедать наверх, не суждено
было осуществиться. Но к вечернему чаю его изредка приглашали. Он приходил в том же виде, как и в первое свое появление в Малиновце, только рубашку надевал чистую. Обращался он исключительно к матушке.
Нас затискивали (пассажиров
было пятеро:
отец, матушка, сестра, я и маленький брат Коля) в запряженный гусем возок, как сельдей в бочонок, и при этом закутывали так, что дышать
было трудно.
Что касается
отца, то он
был серьезно убежден, что Гришка — колдун, что он может у кого угодно выманить деньги и когда-нибудь всю родню разорит.
Детей у него
было четверо и всё сыновья — дядя любил мудреные имена, и потому сыновья назывались: Ревокат, Феогност, Селевк и Помпей —
были тоже придавлены и испуганы, по крайней мере, в присутствии
отца, у которого на лице, казалось,
было написано: «А вот я тебя сейчас прокляну!» Когда я зазнал их, это
были уже взрослые юноши, из которых двое посещали университет, а остальные кончали гимназию.
За Григорием Павлычем следовали две сестры: матушка и тетенька Арина Павловна Федуляева, в то время уже вдова, обремененная большим семейством. Последняя ничем не
была замечательна, кроме того, что раболепнее других смотрела в глаза
отцу, как будто каждую минуту ждала, что вот-вот он отопрет денежный ящик и скажет: «Бери, сколько хочешь!»
Матушка не
была особенно удачлива в этом отношении: ей досталось на долю поставить
отцу повара и людскую кухарку, которые только стороной могли узнавать о происходившем.
Но дедушка
был утомлен; он грузно вылез из экипажа, наскоро поздоровался с
отцом, на ходу подал матушке и внучатам руку для целования и молча прошел в отведенную ему комнату, откуда и не выходил до утра следующего дня.
Она уж поздоровалась с «кралей», расспросила ее, покойно ли спать
было, не кусали ли клопики, и, получив в ответ, что словно в рай попала, приказала подать ей чаю, сама налила сливочек с румяными пенками и отправилась потчевать
отца.
— Тебе «кажется», а она, стало
быть, достоверно знает, что говорит. Родителей следует почитать. Чти
отца своего и матерь, сказано в заповеди. Ной-то
выпивши нагой лежал, и все-таки, как Хам над ним посмеялся, так Бог проклял его. И пошел от него хамов род. Которые люди от Сима и Иафета пошли, те в почете, а которые от Хама, те в пренебрежении. Вот ты и мотай себе на ус. Ну, а вы как учитесь? — обращается он к нам.
— Слава Богу — лучше всего, учитесь. А отучитесь, на службу поступите, жалованье
будете получать. Не все у
отца с матерью на шее висеть. Ну-тко, а в которой губернии Переславль?
Наконец вожделенный час ужина настает. В залу является и
отец, но он не ужинает вместе с другими, а
пьет чай. Ужин представляет собою повторение обеда, начиная супом и кончая пирожным. Кушанье подается разогретое, подправленное; только дедушке к сторонке откладывается свежий кусок. Разговор ведется вяло: всем скучно, все устали, всем надоело. Даже мы, дети, чувствуем, что масса дневных пустяков начинает давить нас.
Наконец вдруг, словно по манию волшебства, все утихло. Уехали. Девушки в последний раз стрелой пробежали из лакейской по коридору и словно в воду канули.
Отец выходит в зал и одиноко
пьет чай.
Вспоминается ему, как он покойно и тихо жил с сестрицами, как никто тогда не шумел, не гамел, и всякий делал свое дело не торопясь. А главное, воля его
была для всех законом, и притом приятным законом. И нужно же
было…
Отец пользуется отсутствием матушки, чтоб высказаться.
— Узнавал,
будут ли певчие? — спрашивает
отец.
Возвратясь домой, некоторое время прикидываются умиротворенными, но за чаем, который по праздникам
пьют после обедни, опять начинают судачить.
Отец, как ни придавлен домашней дисциплиной, но и тот наконец не выдерживает.
Отец вылезает у подъезда из возка, крестится на церковь и спрашивает,
были ли службы на первой неделе. Матушка тоже крестится и произносит...
К
отцу она относилась как к патриарху, «барышням»
была бесконечно предана.
— Да и я прежде квас пивал, а нынче не
пью, — откликался
отец.
Отец задумывался. «Словно вихрем все унесло! — мелькало у него в голове. — Спят дорогие покойники на погосте под сению храма, ими воздвигнутого, даже памятников настоящих над могилами их не поставлено. Пройдет еще годков десять — и те крохотненькие пирамидки из кирпича, которые с самого начала
были наскоро сложены, разрушатся сами собой. Только Спас Милостивый и
будет охранять обнаженные могильные насыпи».
Разумеется,
отец (он
был еще холостой) принял ее под свое покровительство, написал тетенькам грозное письмо, и затея не состоялась.
— Вольная ведь она
была, еще не привыкла, — косвенно заступался за Маврушу
отец.
— Срамник ты! — сказала она, когда они воротились в свой угол. И Павел понял, что с этой минуты согласной их жизни наступил бесповоротный конец. Целые дни молча проводила Мавруша в каморке, и не только не садилась около мужа во время его работы, но на все его вопросы отвечала нехотя, лишь бы отвязаться. Никакого просвета в будущем не предвиделось; даже представить себе Павел не мог, чем все это кончится. Попытался
было он попросить «барина» вступиться за него, но
отец, по обыкновению, уклонился.