Неточные совпадения
Вообще
не покрыли себя ни
славою, ни позором.
О матери моей все соседи в один голос говорили, что Бог
послал в ней Василию Порфирычу
не жену, а клад.
И, что еще удивительнее: об руку с этим сплошным мучительством
шло и так называемое пошехонское «раздолье», к которому и поныне
не без тихой грусти обращают свои взоры старички.
Я помню, однажды отец получил от предводителя письмо с приглашением на выборы, и на конверте было написано: «его превосходительству» (отец в молодости служил в Петербурге и дослужился до коллежского советника, но многие из его бывших товарищей
пошли далеко и занимали видные места). Догадкам и удивлению конца
не было. Отец с неделю носил конверт в кармане и всем показывал.
Инициатива брани
шла всегда от отца, который, как человек слабохарактерный,
не мог выдержать и первый, без всякой наглядной причины, начинал семейную баталию.
И все это говорилось без малейшей тени негодования, без малейшей попытки скрыть гнусный смысл слов, как будто речь
шла о самом обыденном факте. В слове «шельма» слышалась
не укоризна, а скорее что-то ласкательное, вроде «молодца». Напротив, «простофиля»
не только
не встречал ни в ком сочувствия, но возбуждал нелепое злорадство, которое и формулировалось в своеобразном афоризме: «Так и надо учить дураков!»
— Что отец! только
слава, что отец! Вот мне, небось, Малиновца
не подумал оставить, а ведь и я чем
не Затрапезный? Вот увидите: отвалит онамне вологодскую деревнюшку в сто душ и скажет: пей, ешь и веселись! И манже, и буар, и сортир — все тут!
Тем
не менее, несмотря на почти совершенное отсутствие религиозной подготовки, я помню, что когда я в первый раз прочитал Евангелие, то оно произвело на меня потрясающее действие. Но об этом я расскажу впоследствии, когда
пойдет речь об учении.
Рабочий день начался, но работа покуда
идет вяло. До тех пор, пока
не заслышится грозный барынин голос, у некоторых девушек слипаются глаза, другие ведут праздные разговоры. И иглы и коклюшки двигаются медленно.
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же
пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай,
не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
Так, прахом, все хлопоты
пойдут… после смерти и помянуть-то никто
не вздумает!
А Василий Порфирыч
идет даже дальше; он
не только вырезывает сургучные печати, но и самые конверты сберегает: может быть, внутренняя, чистая сторона еще пригодится коротенькое письмецо написать.
— Фу-ты, пропасть! — восклицает она, — то туда, то сюда! вздохнуть
не дадут! Ступай, Сергеич; сейчас, следом же за тобой
иду.
— Это персик ранжевый, а вот по отделениям
пойдем, там и других персичков поедим. Кто меня любит — и я тех люблю; а кто
не любит — и я тех
не люблю.
— Ну-ка,
иди, казенный человек! — по обыкновению, начинает иронизировать Анна Павловна. — Фу-ты, какой франт! да, никак, и впрямь это великановский Сережка… извините,
не знаю, как вас по отчеству звать… Поверните-ка его… вот так! как раз по последней моде одет!
— А вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки видела, с сенокоса
идет: черная, худая. «Что, Катька, спрашиваю: сладко за мужиком жить?» — «Ничего, говорит, буду-таки за вашу маменьку Бога молить. По смерть ласки ее
не забуду!»
Недели с три каждый день я,
не разгибая спины, мучился часа по два сряду, покуда наконец
не достиг кой-каких результатов. Перо вертелось уже
не так сильно; рука почти
не ерзала по столу; клякс становилось меньше; ряд палок уже
не представлял собой расшатавшейся изгороди, а
шел довольно ровно. Словом сказать, я уже начал мечтать о копировании палок с закругленными концами.
Мой-то отец причетником был, он бы хоть сейчас мне свое место предоставил, так я из первеньких в семинарии курс кончил, в причетники-то
идти не хотелось.
— Покуда еще намерения такого
не имею. Я еще и сам,
слава Богу… Разве лет через десять что будет. Да старший-то сын у меня и пристрастия к духовному званию
не имеет, хочет по гражданской части
идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так тот его обнадеживает.
В этом смысле ученье мое
шло даже хуже, нежели ученье старших братьев и сестер. Тех мучили, но в ученье их все-таки присутствовала хоть какая-нибудь последовательность, а кроме того, их было пятеро, и они имели возможность проверять друг друга. Эта проверка установлялась сама собою, по естественному ходу вещей, и несомненно помогала им. Меня
не мучили, но зато и помощи я ниоткуда
не имел.
Я знаю, что, в глазах многих, выводы, полученные мною из наблюдений над детьми, покажутся жестокими. На это я отвечаю, что ищу
не утешительных (во что бы ни стало) выводов, а правды. И, во имя этой правды,
иду даже далее и утверждаю, что из всех жребиев, выпавших на долю живых существ, нет жребия более злосчастного, нежели тот, который достался на долю детей.
Дети ничего
не знают о качествах экспериментов, которые над ними совершаются, — такова общая формула детского существования. Они
не выработали ничего своего,что могло бы дать отпор попыткам извратить их природу. Колея, по которой им предстоит
идти, проложена произвольно и всего чаще представляет собой дело случая.
Он
не может пожаловаться, что служба его
идет туго и что начальство равнодушно к нему, но есть что-то в самой избранной им карьере, что делает его жребий
не вполне удовлетворительным.
Внешние враги примолкли, слухи о близкой войне оказываются несостоятельными — следовательно,
не предвидится и случая для покрытия себя
славою.
Спрашивается: что могут дети противопоставить этим попыткам искалечить их жизнь? Увы! подавленные игом фатализма, они
не только
не дают никакого отпора, но сами
идут навстречу своему злополучию и безропотно принимают удары, сыплющиеся на них со всех сторон. Бедные, злосчастные дети!
— Ну, теперь
пойдут сряду три дня дебоширствовать! того и гляди, деревню сожгут! И зачем только эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб во дворе было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом другую, а наконец и остальных. Будет с них и по одному дню… налопаются винища! Да девки чтоб отнюдь пьяные
не возвращались!
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три дня
идет по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он
не является по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и тот же ответ, что староста «
не годится». А между тем овсы еще наполовину
не сжатые в поле стоят, того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже
не весь убран…
Но вот вожделенный миг настал, и дети чинно,
не смея прибавить шагу,
идут к церкви, сопровождаемые вдогонку наставлениями матушки...
У шатров толпится народ. В двух из них разложены лакомства, в третьем
идет торг ситцами, платками, нитками, иголками и т. д. Мы направляемся прямо к шатру старого Аггея, который исстари посещает наш праздник и охотно нам уступает, зная, что дома
не очень-то нас балуют.
Настоящая гульба, впрочем,
идет не на улице, а в избах, где
не сходит со столов всякого рода угощение, подкрепляемое водкой и домашней брагой. В особенности чествуют старосту Федота, которого под руки, совсем пьяного, водят из дома в дом. Вообще все поголовно пьяны, даже пастух распустил сельское стадо, которое забрело на господский красный двор, и конюха то и дело убирают скотину на конный двор.
Наконец часам к одиннадцати ночи гул смолкает, и матушка
посылает на село посмотреть, везде ли потушены огни. По получении известия, что все в порядке, что было столько-то драк, но никто
не изувечен, она, измученная, кидается в постель.
— Никто
не украдет! все будут сыты! — говорили сестрицы и докладывали братцу, что молотьба кончилась, и сусеки,
слава Богу, доверху полны зерном.
В таком же беспорядочном виде велось хозяйство и на конном и скотном дворах. Несмотря на изобилие сенокосов, сена почти никогда недоставало, и к весне скотина выгонялась в поле чуть живая. Молочного хозяйства и в заводе
не было. Каждое утро
посылали на скотную за молоком для господ и были вполне довольны, если круглый год хватало достаточно масла на стол. Это было счастливое время, о котором впоследствии долго вздыхала дворня.
Он привык, чтобы кругом было тихо и смирно, чтобы никто
не жаловался и
не роптал, а теперь
пошли ежедневные судбища, разбирательства, учеты.
Кормили тетенек более чем скупо. Утром
посылали наверх по чашке холодного чаю без сахара, с тоненьким ломтиком белого хлеба; за обедом им первым подавали кушанье, предоставляя правовыбирать самые худые куски. Помню, как робко они входили в столовую за четверть часа до обеда, чтобы
не заставить ждать себя, и становились к окну. Когда появлялась матушка, они приближались к ней, но она почти всегда с беспощадною жестокостью отвечала им, говоря...
Одно горе: имение чересполосное; мужики остальных двух частей, при заглазном управлении, совсем извольничались и, пожалуй,
не скоро
пойдут на затеи новой помещицы.
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и
не думай уезжать —
не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего и на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы
идти — без хлеба-соли
не отпущу, и
не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
Двор был пустынен по-прежнему. Обнесенный кругом частоколом, он придавал усадьбе характер острога. С одного краю, в некотором отдалении от дома, виднелись хозяйственные постройки: конюшни, скотный двор, людские и проч., но и там
не слышно было никакого движения, потому что скот был в стаде, а дворовые на барщине. Только вдали, за службами, бежал по направлению к полю во всю прыть мальчишка, которого, вероятно,
послали на сенокос за прислугой.
— Кушай! кушай! — понуждала она меня, — ишь ведь ты какой худой! в Малиновце-то, видно,
не слишком подкармливают. Знаю я ваши обычаи! Кушай на здоровье! будешь больше кушать, и наука
пойдет спорее…
Правда, что дорога тут
шла твердым грунтом (за исключением двух-трех небольших болотцев с проложенными по ним изуродованными гатями), но в старину помещики берегли лошадей и ездили медленно,
не больше семи верст в час, так что на переезд предстояло
не менее полутора часа.
Улиту, в одной рубашке, снесли обратно в чулан и заперли на ключ, который барин взял к себе. Вечером он
не утерпел и
пошел в холодную, чтобы произвести новый допрос Улите, но нашел ее уже мертвою. В ту же ночь призвали попа, обвертели замученную женщину в рогожу и свезли на погост.
— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время,
слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя…
Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Но этого мало: даже собственные крестьяне некоторое время
не допускали ее лично до распоряжений по торговой площади. До перехода в ее владение они точно так же, как и крестьяне других частей, ежегодно
посылали выборных, которые сообща и установляли на весь год площадный обиход. Сохранения этого порядка они домогались и теперь, так что матушке немалых усилий стоило, чтобы одержать победу над крестьянской вольницей и осуществить свое помещичье право.
В околотке существовало семь таких торговых пунктов, по числу дней в неделе, и торговцы ежедневно переезжали из одного в другое. Торговали преимущественно холстами и кожами, но в лавках можно было найти всякий крестьянский товар. В особенности же бойко
шел трактирный торг, так что, например, в Заболотье существовало
не меньше десяти трактиров.
— И на третий закон можно объясненьице написать или и так устроить, что прошенье с третьим-то законом с надписью возвратят. Был бы царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное дело, торопиться
не надо, а вести дело потихоньку, чтобы только сроки
не пропускать. Увидит противник, что дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому дороже будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку
пойдет.
— Помилуйте, сударыня, нам это за радость! Сами
не скушаете, деточкам свезете! — отвечали мужички и один за другим клали гостинцы на круглый обеденный стол. Затем перекидывались еще несколькими словами; матушка осведомлялась, как
идут торги; торговцы жаловались на худые времена и уверяли, что в старину торговали
не в пример лучше. Иногда кто-нибудь посмелее прибавлял...
Каждомесячно
посылали ему «положение» (
не за страх, а за совесть), и ежели встречалась нужда, то за нее дарили особо.
Я уже сказал выше, что наше семейство почти совсем
не виделось с Ахлопиными. Но однажды, когда я приехал в Малиновец на каникулы из Москвы, где я только что начал ученье, матушка вспомнила, что 28-го июня предстоят именины Раисы Порфирьевны. Самой ехать в Р. ей было недосужно, поэтому она решилась
послать кого-нибудь из детей. К счастью, выбор пал на меня.
— Покорно благодарю, тетушка! я в баню
идти не желаю! — сказал я холодно и даже с примесью гадливости в голосе.
— Ах, да ты, верно, старой Акули застыдился! так ведь ей, голубчик, за семьдесят! И мастерица уж она мыть! еще папеньку твоего мывала, когда в Малиновце жила. Вздор, сударь, вздор! Иди-ка в баньку и мойся! в чужой монастырь с своим уставом
не ходят! Настюша! скажи Акулине да проведи его в баню!