Неточные совпадения
Отец был, по тогдашнему
времени, порядочно образован; мать — круглая невежда; отец вовсе не имел практического смысла и любил разводить
на бобах, мать, напротив того, необыкновенно цепко хваталась за деловую сторону жизни, никогда вслух не загадывала, а действовала молча и наверняка; наконец, отец женился уже почти стариком и притом никогда не обладал хорошим здоровьем, тогда как мать долгое
время сохраняла свежесть, силу и красоту.
У многих мелкопоместных мужик работал
на себя только по праздникам, а в будни — в ночное
время.
С течением
времени он женился
на Селине, и, по смерти его, имение перешло к ней.
Так как в то
время существовала мода подстригать деревья (мода эта проникла в Пошехонье… из Версаля!), то тени в саду почти не существовало, и весь он раскинулся
на солнечном припеке, так что и гулять в нем охоты не было.
В это же
время в тени громадной старой липы, под личным надзором матушки,
на разложенных в виде четырехугольников кирпичах, варилось варенье, для которого выбиралась самая лучшая ягода и самый крупный фрукт.
А «хамкам» и совсем ничего не давали (я помню, как матушка беспокоилась во
время сбора ягод, что вот-вот подлянки ее объедят); разве уж когда, что называется, ягоде обору нет, но и тут непременно дождутся, что она от долговременного стояния
на погребе начнет плесневеть.
Думаю, что многие из моих сверстников, вышедших из рядов оседлого дворянства (в отличие от дворянства служебного, кочующего) и видевших описываемые
времена, найдут в моем рассказе черты и образы, от которых
на них повеет чем-то знакомым.
А именно: все
время, покуда она жила в доме (иногда месяца два-три), ее кормили и поили за барским столом; кровать ее ставили в той же комнате, где спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных к этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей
на ассигнации и посылали зимой в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
Иногда, сверх того, отпускали к ней
на полгода или
на год в безвозмездное услужение дворовую девку, которую она, впрочем, обязана была, в течение этого
времени, кормить, поить, обувать и одевать
на собственный счет.
Жила она в собственном ветхом домике
на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии. Был у нее и муж, но в то
время, как я зазнал ее, он уж лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и по этому случаю в каждый большой праздник возила в тюрьму калачи.
Итак, появление мое
на свет обошлось дешево и благополучно. Столь же благополучно совершилось и крещение. В это
время у нас в доме гостил мещанин — богомол Дмитрий Никоныч Бархатов, которого в уезде считали за прозорливого.
Однако ж при матушке еда все-таки была сноснее; но когда она уезжала
на более или менее продолжительное
время в Москву или в другие вотчины и домовничать оставался отец, тогда наступало сущее бедствие.
— Но вы описываете не действительность, а какой-то вымышленный ад! — могут сказать мне. Что описываемое мной похоже
на ад — об этом я не спорю, но в то же
время утверждаю, что этот ад не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа руку
на сердце, подписаться: с подлинным верно.
Или обращаются к отцу с вопросом: «А скоро ли вы, братец, имение
на приданое молодой хозяюшки купите?» Так что даже отец, несмотря
на свою вялость, по
временам гневался и кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык не отсохнет!» Что же касается матушки, то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала не без жестокости, что память у нее относительно обид не короткая.
Мы ничего не понимали в них, но видели, что сила
на стороне матушки и что в то же
время она чем-то кровно обидела отца.
Но ежели несправедливые и суровые наказания ожесточали детские сердца, то поступки и разговоры, которых дети были свидетелями, развращали их. К сожалению, старшие даже
на короткое
время не считали нужным сдерживаться перед нами и без малейшего стеснения выворачивали ту интимную подкладку, которая давала ключ к уразумению целого жизненного строя.
Об отцовском имении мы не поминали, потому что оно, сравнительно, представляло небольшую часть общего достояния и притом всецело предназначалось старшему брату Порфирию (я в детстве его почти не знал, потому что он в это
время воспитывался в московском университетском пансионе, а оттуда прямо поступил
на службу); прочие же дети должны были ждать награды от матушки.
Матушка, благодаря наушникам, знала об этих детскихразговорах и хоть не часто (у ней было слишком мало
на это досуга), но
временами обрушивалась
на брата Степана.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во
время переездов
на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное
время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Хотя
время еще раннее, но в рабочей комнате солнечные лучи уже начинают исподволь нагревать воздух. Впереди предвидится жаркий и душный день. Беседа идет о том, какое барыня сделает распоряжение. Хорошо, ежели пошлют в лес за грибами или за ягодами, или нарядят в сад ягоды обирать; но беда, ежели
на целый день за пяльцы да за коклюшки засадят — хоть умирай от жары и духоты.
Затем письмо складывается
на манер узелка и в свое
время отправляется по назначению, незапечатанное.
Сделавши это распоряжение, Анна Павловна возвращается восвояси, в надежде хоть
на короткое
время юркнуть в пуховики; но часы уже показывают половину шестого; через полчаса воротятся из лесу «девки», а там чай, потом староста… Не до спанья!
— Некогда мне тебя слушать! — равнодушно отвечает Анна Павловна, уходя, — у меня делов по горло, не
время с тобой
на бобах разводить!
Отец Василий был доволен своим приходом: он получал с него до пятисот рублей в год и, кроме того, обработывал свою часть церковной земли.
На эти средства в то
время можно было прожить хорошо, тем больше, что у него было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но были в уезде и лучшие приходы, и он не без зависти указывал мне
на них.
И — кто знает, — может быть, недалеко
время, когда самые скромные ссылки
на идеалы будущего будут возбуждать только ничем не стесняющийся смех…
По обыкновению, речь Степана не отличается связностью, но он без умолку продолжает болтать все
время, покуда карета ползет да ползет по мостовнику. Наконец она у церкви поворачивает вправо и рысцой катится по направлению к дому. Дети крестятся и спешат
на парадное крыльцо.
Потом пьют чай сами господа (а в том числе и тетеньки, которым в другие дни посылают чай «
на верх»), и в это же
время детей наделяют деньгами: матушка каждому дает по гривеннику, тетеньки — по светленькому пятачку.
На первых порах он даже держал сторону молодой жены и защищал ее от золовок, и как ни коротко было
время их супружеского согласия, но этого было достаточно, чтоб матушка решилась дать золовкам серьезный отпор.
Действительно, не успел наступить сентябрь, как от Ольги Порфирьевны пришло к отцу покаянное письмо с просьбой пустить
на зиму в Малиновец. К этому
времени матушка настолько уже властвовала в доме, что отец не решился отвечать без ее согласия.
Матушка уже начинала мечтать. В ее молодой голове толпились хозяйственные планы, которые должны были установить экономическое положение Малиновца
на прочном основании. К тому же у нее в это
время уже было двое детей, и надо было подумать об них. Разумеется, в основе ее планов лежала та же рутина, как и в прочих соседних хозяйствах, но ничего другого и перенять было неоткуда. Она желала добиться хоть одного: чтобы в хозяйстве существовал вес, счет и мера.
В таком же беспорядочном виде велось хозяйство и
на конном и скотном дворах. Несмотря
на изобилие сенокосов, сена почти никогда недоставало, и к весне скотина выгонялась в поле чуть живая. Молочного хозяйства и в заводе не было. Каждое утро посылали
на скотную за молоком для господ и были вполне довольны, если круглый год хватало достаточно масла
на стол. Это было счастливое
время, о котором впоследствии долго вздыхала дворня.
Переезжая
на лето к себе, она чувствовала себя свободною и как бы спешила вознаградить себя за те стеснения, которые преследовали ее во
время зимы.
По
временам, прослышав, что в таком-то городе или селе (хотя бы даже за сто и более верст) должен быть крестный ход или принесут икону, они собирались и сами
на богомолье.
На святках староста опять приехал и объявил, что Ольга Порфирьевна уж кончается. Я в это
время учился в Москве, но
на зимнюю вакацию меня выпросили в Заболотье. Матушка в несколько минут собралась и вместе с отцом и со мной поехала в Уголок.
Через короткое
время, однако ж, решимость оставляла матушку, и разговор возобновлялся
на противоположную тему.
С тех пор в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все
время дворовых, весь день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить к обедне.
На последнем он в особенности настаивал, желая себя выказать в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
Она уж и не пыталась бороться с мужем, а только старалась не попадаться ему
на глаза, всячески угождая ему при случайных встречах и почти безвыходно проводя
время на кухне.
В то
время дела такого рода считались между приказною челядью лакомым кусом. В Щучью-Заводь приехало целое временное отделение земского суда, под председательством самого исправника. Началось следствие. Улиту вырыли из могилы, осмотрели рубцы
на теле и нашли, что наказание не выходило из ряду обыкновенных и что поломов костей и увечий не оказалось.
Все это
время Савельцев находился
на свободе.
Он взглянул
на нее с недоумением, но в то же
время инстинктивно дрогнул.
— Вот тебе
на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее
время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Но этого мало: даже собственные крестьяне некоторое
время не допускали ее лично до распоряжений по торговой площади. До перехода в ее владение они точно так же, как и крестьяне других частей, ежегодно посылали выборных, которые сообща и установляли
на весь год площадный обиход. Сохранения этого порядка они домогались и теперь, так что матушке немалых усилий стоило, чтобы одержать победу над крестьянской вольницей и осуществить свое помещичье право.
Вообще усадьба была заброшена, и все показывало, что владельцы наезжали туда лишь
на короткое
время. Не было ни прислуги, ни дворовых людей, ни птицы, ни скота. С приездом матушки отворялось крыльцо, комнаты кой-как выметались; а как только она садилась в экипаж, в обратный путь, крыльцо опять
на ее глазах запиралось
на ключ. Случалось даже, в особенности зимой, что матушка и совсем не заглядывала в дом, а останавливалась в конторе, так как вообще была неприхотлива.
— И
на третий закон можно объясненьице написать или и так устроить, что прошенье с третьим-то законом с надписью возвратят. Был бы царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное дело, торопиться не надо, а вести дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник, что дело тянется без конца, а со
временем, пожалуй, и самому дороже будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо
на сделку пойдет.
— Помилуйте, сударыня, нам это за радость! Сами не скушаете, деточкам свезете! — отвечали мужички и один за другим клали гостинцы
на круглый обеденный стол. Затем перекидывались еще несколькими словами; матушка осведомлялась, как идут торги; торговцы жаловались
на худые
времена и уверяли, что в старину торговали не в пример лучше. Иногда кто-нибудь посмелее прибавлял...
Старого бурмистра матушка очень любила: по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек,
на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В то
время ему было уже за шестьдесят лет, и матушка не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
Разговор шел деловой: о торгах, о подрядах, о ценах
на товары. Некоторые из крестьян поставляли в казну полотна, кожи, солдатское сукно и проч. и рассказывали,
на какие нужно подниматься фортели, чтоб подряд исправно сошел с рук.
Время проходило довольно оживленно, только душно в комнате было, потому что вся семья хозяйская считала долгом присутствовать при приеме. Даже
на улице скоплялась перед окнами значительная толпа любопытных.
Списывалась было она с сестрицей Ольгой Порфирьевной, приглашала ее к себе
на житье, но, во-первых, Ольга Порфирьевна была еще старше ее, во-вторых, она в то
время хозяйствовала в Малиновце и, главное, никак не соглашалась оставить сестрицу Машу.
Наконец тяжелое горе отошло-таки
на задний план, и тетенька всею силою старческой нежности привязалась к Сашеньке. Лелеяла ее, холила, запрещала прислуге ходить мимо ее комнаты, когда она спала, и исподволь подкармливала. Главною ее мечтой, об осуществлении которой она ежедневно молилась, было дожить до того
времени, когда Сашеньке минет шестнадцать лет.
Целый день прошел в удовольствиях. Сперва чай пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять пили чай, наконец ужинали. В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал
на тарелку. И у нас, в Малиновце, по
временам готовили это кушанье, но оно было куда не так вкусно. Ели исправно, губы у всех были масленые, даже глаза искрились. А тетушка между тем все понуждала и понуждала...