Неточные совпадения
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он
начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил
с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы
с понедельника рожь жать
начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко,
начинай! там что будет, а коли, чего доброго,
с понедельника рожь сыпаться
начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он есть, ни то его нет — а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он живет на чердаке.
Анна Павловна наскоро вытирается полотенцем и, слегка успокоенная, вновь
начинает беседу
с Акулиной.
Потом
начинает развязывать пачки
с перепискою.
Василий Порфирыч сам заваривает чай в особливом чайнике и
начинает пить, переговариваясь
с Коняшкой, за отсутствием других собеседников.
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего не делает, а она
с утра до вечера об вас думает, чтоб вам лучше было, чтоб будущее ваше было обеспечено. И, может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское, и маменька уже
начала по этому поводу переговоры.
Но я рос один, а для одного матушке изъясниться не хотелось. Поэтому она решилась не нанимать гувернантки, а, в ожидании выхода из института старшей сестры,
начать мое обучение
с помощью домашних средств.
Недели
с три каждый день я, не разгибая спины, мучился часа по два сряду, покуда наконец не достиг кой-каких результатов. Перо вертелось уже не так сильно; рука почти не ерзала по столу; клякс становилось меньше; ряд палок уже не представлял собой расшатавшейся изгороди, а шел довольно ровно. Словом сказать, я уже
начал мечтать о копировании палок
с закругленными концами.
Сомнения! — разве совместима речь о сомнениях
с мыслью о вечно ликующих детях? Сомнения — ведь это отрава человеческого существования. Благодаря им человек впервые получает понятие о несправедливостях и тяготах жизни;
с их вторжением он
начинает сравнивать, анализировать не только свои собственные действия, но и поступки других. И горе, глубокое, неизбывное горе западает в его душу; за горем следует ропот, а отсюда только один шаг до озлобления…
Сереже становится горько. Потребность творить суд и расправу так широко развилась в обществе, что
начинает подтачивать и его существование. Помилуйте! какой же он офицер! и здоровье у него далеко не офицерское, да и совсем он не так храбр, чтобы лететь навстречу смерти ради стяжания лавров. Нет, надо как-нибудь это дело поправить! И вот он больше и больше избегает собеседований
с мамашей и чаще и чаще совещается
с папашей…
В день праздника
с раннего утра светит солнышко, но в воздухе уже
начинает чувствоваться приближение осени.
С тех пор значение сестер
начало быстро падать.
Они
с самого
начала вознамерились сделать из нее нечто вроде семейной потехи и всячески язвили ее колкостями, в особенности допекая по поводу недоданного приданого.
После двенадцати лет брака, во второй половине двадцатых годов, она уже считала восемь человек детей (я только что родился), и матушка
начала серьезно задумываться, как ей справиться
с этой оравой.
Матушка, никогда не любившая Малиновца,
начала,
с покупкой нового имения, положительно скучать в родовом отцовском гнезде.
Хозяйство Савельцевых окончательно процвело. Обездолив крестьян, старик обработывал уже значительное количество земли, и доходы его росли
с каждым годом. Смотря на него, и соседи стали задумываться, а многие
начали даже ездить к нему под предлогом поучиться, а в сущности — в надежде занять денег. Но Абрам Семеныч, несмотря на предлагаемый высокий процент, наотрез всем отказывал.
Во всяком случае, как только осмотрелась матушка в Заболотье, так тотчас же
начала дело о размежевании, которое и вел однажды уже упомянутый Петр Дормидонтыч Могильцев. Но увы! — скажу здесь в скобках — ни она, ни наследники ее не увидели окончания этого дела, и только крестьянская реформа положила конец земельной сумятице, соединив крестьян в одну волость
с общим управлением и дав им возможность устроиться между собою по собственному разумению.
— Случается, сударыня, такую бумажку напишешь, что и к делу она совсем не подходит, — смотришь, ан польза! — хвалился,
с своей стороны, Могильцев. — Ведь противник-то как в лесу бродит. Читает и думает: «Это недаром! наверное, онкуда-нибудь далеко крючок закинул». И
начнет паутину кругом себя путать. Путает-путает, да в собственной путанице и застрянет. А мы в это время и еще загадку ему загадаем.
Я уже сказал выше, что наше семейство почти совсем не виделось
с Ахлопиными. Но однажды, когда я приехал в Малиновец на каникулы из Москвы, где я только что
начал ученье, матушка вспомнила, что 28-го июня предстоят именины Раисы Порфирьевны. Самой ехать в Р. ей было недосужно, поэтому она решилась послать кого-нибудь из детей. К счастью, выбор пал на меня.
С одной стороны дома расположены были хозяйственные постройки;
с другой, из-за выкрашенного тына, выглядывал сад, кругом обсаженный липами, которые
начинали уже зацветать.
Другой пока еще либеральничает, но тоже
начинает косить глазами направо и налево, так что не мудрено, что невдолге и он
начнет томиться
с приближением праздников.
— Какое веселье! Живу — и будет
с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «есть») вот мало дают — это скверно. Ну, да теперь зима, а у нас в Башкирии в это время все голодают. Зимой хлеб
с мякиной башкир ест, да так отощает, что страсть! А наступит весна, ожеребятся кобылы,
начнет башкир кумыс пить — в месяц его так разнесет, и не узнаешь!
— А я хочу
с тобой, сударыня, про одно дело поговорить, —
начал он, садясь на лавку.
По зимам семейство наше
начало ездить в Москву за год до моего поступления в заведение. Вышла из института старшая сестра, Надежда, и надо было приискивать ей жениха. Странные приемы, которые употреблялись
с этой целью, наше житье в Москве и тамошние родные (со стороны матушки) — все это составит содержание последующих глав.
— У нас, на селе, одна женщина есть, тоже все на тоску жалуется. А в церкви, как только «иже херувимы» или причастный стих запоют, сейчас выкликать
начнет. Что
с ней ни делали: и попа отчитывать призывали, и староста сколько раз стегал — она все свое. И представьте, как
начнет выкликать, живот у нее вот как раздует. Гора горой.
К концу обеда дедушка слегка совеет и даже
начинает дремать. Но вот пирожное съедено, стулья
с шумом отодвигаются. Дедушка, выполнивши обряд послеобеденного целованья (матушка и все дети подходят к его руке), отправляется в свою комнату и укладывается на отдых.
Наконец вожделенный час ужина настает. В залу является и отец, но он не ужинает вместе
с другими, а пьет чай. Ужин представляет собою повторение обеда,
начиная супом и кончая пирожным. Кушанье подается разогретое, подправленное; только дедушке к сторонке откладывается свежий кусок. Разговор ведется вяло: всем скучно, все устали, всем надоело. Даже мы, дети, чувствуем, что масса дневных пустяков
начинает давить нас.
В таких разговорах проходит до половины девятого. Наконец мужчины
начинают посматривать на часы, и между присутствующими происходит движение. Все одновременно снимаются
с мест и прощаются.
Начинаются визиты. В
начале первой зимы у семьи нашей знакомств было мало, так что если б не три-четыре семейства из своих же соседей по именью, тоже переезжавших на зиму в Москву «повеселиться», то, пожалуй, и ездить было бы некуда; но впоследствии,
с помощью дяди, круг знакомств значительно разросся, и визитация приняла обширные размеры.
Утро в нашем семействе
начинал отец. Он ежедневно ходил к ранней обедне, которую предпочитал поздней, а по праздникам ходил и к заутрене. Еще накануне
с вечера он выпрашивал у матушки два медных пятака на свечку и на просвиру, причем матушка нередко говаривала...
С шести часов матушка и сестра
начинали приготовляться к вечернему выезду. Утренняя беготня возобновлялась
с новой силой. Битых три часа сестра не отходит от зеркала, отделывая лицо, шнуруясь и примеряя платье за платьем. Беспрерывно из ее спальни в спальню матушки перебегает горничная за приказаниями.
При этом упреке сестрица
с шумом встает из-за стола, усаживается к окну и
начинает смотреть на улицу, как проезжают кавалеры, которые по праздникам обыкновенно беснуются
с визитами. Смотрение в окно составляет любимое занятие, которому она готова посвятить целые часы.
В понедельник же,
с раннего утра, матушка
начинает торопиться сборами.
От Троицы дорога идет ровнее, а
с последней станции даже очень порядочная. Снег уж настолько осел, что местами можно по насту проехать. Лошадей перепрягают «гусем», и они бегут веселее, словно понимают, что надолго избавились от московской суеты и многочасных дежурств у подъездов по ночам. Переезжая кратчайшим путем через озеро, путники замечают, что оно уж
начинает синеть.
— Опять
с шишиморой пришла? —
начинает матушка.
Но матушка не верит загадываньям. Она встает
с места и
начинает в волнении ходить по комнате.
— Оброки получаешь; вот бы по частям и отдавала. И все
с небольшого
начинают.
Матушка морщится; не нравятся ей признания жениха. В халате ходит, на гитаре играет, по трактирам шляется… И так-таки прямо все и выкладывает, как будто иначе и быть не должно. К счастью, входит
с подносом Конон и
начинает разносить чай. При этом ложки и вообще все чайное серебро (сливочник, сахарница и проч.) подаются украшенные вензелем сестрицы: это, дескать, приданое! Ах, жалко, что самовар серебряный не догадались подать — это бы еще больше в нос бросилось!
Как бы то ни было, но на вечере у дяди матушка,
с свойственною ей проницательностью, сразу заметила, что ее Надёха «
начинает шалеть». Две кадрили подряд танцевала
с Клещевиновым, мазурку тоже отдала ему. Матушка хотела уехать пораньше, но сестрица так решительно этому воспротивилась, что оставалось только ретироваться.
В невыразимом волнении она встает
с постели, направляется к двери соседней комнаты, где спит ее дочь, и прикладывает ухо к замку. Но за дверью никакого движенья не слышно. Наконец матушка приходит в себя и
начинает креститься.
С этими словами мысли ее
начинают путаться, и она впадает в тяжелое забытье.
Матушка поднимает руку. Сестрица несколько секунд смотрит на нее вызывающими глазами и вдруг
начинает пошатываться. Сейчас
с ней сделается истерика.
Да и не одна Соловкина язвит, и Покатилова тоже. У самой дочка
с драгуном сбежала, а она туда же, злоязычничает! Не успела усесться, как уже
начала...
Хотя я уже говорил об этом предмете в
начале настоящей хроники, но думаю, что не лишнее будет вкратце повторить сказанное, хотя бы в виде предисловия к предстоящей портретной галерее «рабов». [Материал для этой галереи я беру исключительно в дворовой среде. При этом, конечно, не обещаю, что исчерпаю все разнообразие типов, которыми обиловала малиновецкая дворня, а познакомлю лишь
с теми личностями, которые почему-либо прочнее других удержались в моей памяти.]
Отец задумывался. «Словно вихрем все унесло! — мелькало у него в голове. — Спят дорогие покойники на погосте под сению храма, ими воздвигнутого, даже памятников настоящих над могилами их не поставлено. Пройдет еще годков десять — и те крохотненькие пирамидки из кирпича, которые
с самого
начала были наскоро сложены, разрушатся сами собой. Только Спас Милостивый и будет охранять обнаженные могильные насыпи».
Вообще вся его жизнь представляла собой как бы непрерывное и притом бессвязное сновидение. Даже когда он настоящим манером спал, то видел сны, соответствующие его должности. Либо печку топит, либо за стулом у старого барина во время обеда стоит
с тарелкой под мышкой, либо комнату метет. По временам случалось, что вдруг среди ночи он вскочит, схватит спросонок кочергу и
начнет в холодной печке мешать.
Проходит еще года три; Сережка уж
начинает показываться на красном дворе. Сплетясь руками
с другими ровесниками мальчишками, он несется вскачь из одного конца в другой, изображая из себя то коренную, то пристяжную, и предается этому удовольствию до тех пор, пока матушка, выведенная из терпенья, не крикнет из окна...
И
начинает простофиля припоминать, какой такой Иван Андреич выказывает желание видеться
с ним. Припоминает, припоминает, да, пожалуй, и припомнит. Бросит нужное дело и пойдет Ивана Андреича разыскивать.
— В ту пору воз
с сеном плохо навили, — говорил он, — и
начал он по дороге на сторону валиться. Мужик-то лошадь под уздцы вел, а я сбоку шел, плечом подпирал. Ну, и случилось.
С самого
начала у них как-то скоро наладилось.