Неточные совпадения
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он
начал черпать ложечкой мед — дело
было за чаем, который он
пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Вообще весь тон воспитательной обстановки
был необыкновенно суровый и, что всего хуже, в высшей степени низменный. Но нравственно-педагогический элемент
был даже ниже физического.
Начну с взаимных отношений родителей.
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы с понедельника рожь жать
начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко,
начинай! там что
будет, а коли, чего доброго, с понедельника рожь сыпаться
начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он
есть, ни то его нет — а ну, как
есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он живет на чердаке.
— Малина, сказывают,
поспевать начала.
Бьет восемь, на дворе
начинает чувствоваться зной. Дети собрались в столовой, разместились на определенных местах и
пьют чай. Перед каждым стоит чашка жидкого чая, предварительно подслащенного и подбеленного снятым молоком, и тоненький ломоть белого хлеба. Разумеется, у любимчиков и чай послаще, и молоко погуще. За столом председательствует гувернантка, Марья Андреевна, и уже спозаранку выискивает, кого бы ей наказать.
Как только персики
начнут выходить в «косточку», так их тщательно пересчитывают, а затем уже всякий плод, хотя бы и не успевший дозреть, должен
быть сохранен садовником и подан барыне для учета.
— Я казен… —
начинает опять солдат, но голос его внезапно прерывается. Напоминанье о «скрозь строе», по-видимому, вносит в его сердце некоторое смущение.
Быть может, он уже имеет довольно основательное понятие об этом угощении, и повторение его (в усиленной пропорции за вторичный побег) не представляет в будущем ничего особенно лестного.
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего не делает, а она с утра до вечера об вас думает, чтоб вам лучше
было, чтоб будущее ваше
было обеспечено. И, может
быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское, и маменька уже
начала по этому поводу переговоры.
Как
начали ученье старшие братья и сестры — я не помню. В то время, когда наша домашняя школа
была уже в полном ходу, между мною и непосредственно предшествовавшей мне сестрой
было разницы четыре года, так что волей-неволей пришлось воспитывать меня особо.
Ни хрестоматии, ни даже басен Крылова не существовало, так что я, в буквальном смысле слова, почти до самого поступления в казенное заведение не знал ни одного русского стиха, кроме тех немногих обрывков, без
начала и конца, которые
были помещены в учебнике риторики, в качестве примеров фигур и тропов…
Начните с родителей. Папаша желает, чтоб Сережа шел по гражданской части, мамаша настаивает, чтоб он
был офицером. Папаша говорит, что назначение человека — творить суд и расправу. Мамаша утверждает, что
есть назначение еще более высокое — защищать отечество против врагов.
Но очарование в наш расчетливый век проходит быстро. Через три-четыре года Сережа
начинает задумываться и склоняется к мысли, что папаша
был прав.
Матушка уже
начинала мечтать. В ее молодой голове толпились хозяйственные планы, которые должны
были установить экономическое положение Малиновца на прочном основании. К тому же у нее в это время уже
было двое детей, и надо
было подумать об них. Разумеется, в основе ее планов лежала та же рутина, как и в прочих соседних хозяйствах, но ничего другого и перенять
было неоткуда. Она желала добиться хоть одного: чтобы в хозяйстве существовал вес, счет и мера.
Матушка, однако ж, поняла, что попала в ловушку и что ей не ускользнуть от подлых намеков в продолжение всех двух-трех часов, покуда
будут кормиться лошади. Поэтому она, еще не входя в комнаты,
начала уже торопиться и приказала, чтоб лошадей не откладывали. Но тетенька и слышать не хотела о скором отъезде дорогих родных.
— Истинную правду говорю. А то
начнут комедии представлять. Поставят старого барина на колени и заставят «барыню»
петь. Он: «Сударыня-барыня, пожалуйте ручку!» — а она: «Прочь, прочь отойди, ручки недостойный!» Да рукой-то в зубы… А Фомка качается на стуле, разливается, хохочет…
Здесь, я полагаю,
будет уместно рассказать тетенькину историю, чтобы объяснить те загадочности, которыми полна
была ее жизнь. Причем не лишним считаю напомнить, что все описываемое ниже происходило еще в первой четверти нынешнего столетия, даже почти в самом
начале его.
Донесено
было, что приговор над отставным капитаном Савельцевым не мог
быть приведен в исполнение, так как осужденный волею Божией помре. Покойный «болярин» остался в своем родовом гнезде и отныне
начал влачить жалкое существование под именем дворового Потапа Матвеева.
Я бродил без цели и под конец
начинал чувствовать голод, потому что и здесь, как в Малиновце, до обеда
есть не давали.
Базар под руками, церквей не перечесть, знакомых сколько угодно, а когда Леночка
начала подрастать, то и в учителях недостатка не
было.
Я уже сказал выше, что наше семейство почти совсем не виделось с Ахлопиными. Но однажды, когда я приехал в Малиновец на каникулы из Москвы, где я только что
начал ученье, матушка вспомнила, что 28-го июня предстоят именины Раисы Порфирьевны. Самой ехать в Р. ей
было недосужно, поэтому она решилась послать кого-нибудь из детей. К счастью, выбор пал на меня.
С одной стороны дома расположены
были хозяйственные постройки; с другой, из-за выкрашенного тына, выглядывал сад, кругом обсаженный липами, которые
начинали уже зацветать.
— Вот и прекрасно! И свободно тебе, и не простудишься после баньки! — воскликнула тетенька, увидев меня в новом костюме. — Кушай-ка чай на здоровье, а потом клубнички со сливочками
поедим. Нет худа без добра: покуда ты мылся, а мы и ягодок успели набрать. Мало их еще, только что
поспевать начали, мы сами в первый раз
едим.
— Кабы не Сашенька — кажется бы… — молвила она, но, не докончив, продолжала: — Хороший день
будет завтра, ведреный; косить уж около дворов
начали — работа в ведрышко спорее пойдет.
— Какое веселье! Живу — и
будет с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «
есть») вот мало дают — это скверно. Ну, да теперь зима, а у нас в Башкирии в это время все голодают. Зимой хлеб с мякиной башкир
ест, да так отощает, что страсть! А наступит весна, ожеребятся кобылы,
начнет башкир кумыс
пить — в месяц его так разнесет, и не узнаешь!
Это
было в
начале августа, и матушка сама собралась вместе со мною.
По зимам семейство наше
начало ездить в Москву за год до моего поступления в заведение. Вышла из института старшая сестра, Надежда, и надо
было приискивать ей жениха. Странные приемы, которые употреблялись с этой целью, наше житье в Москве и тамошние родные (со стороны матушки) — все это составит содержание последующих глав.
Зимние поездки, как я уже сказал в
начале главы,
были скучны и неприятны.
— У нас, на селе, одна женщина
есть, тоже все на тоску жалуется. А в церкви, как только «иже херувимы» или причастный стих запоют, сейчас выкликать
начнет. Что с ней ни делали: и попа отчитывать призывали, и староста сколько раз стегал — она все свое. И представьте, как
начнет выкликать, живот у нее вот как раздует. Гора горой.
В
начале шестого подают чай, и ежели время вёдреное, то дедушка
пьет его на балконе. Гостиная выходит на запад, и старик любит понежиться на солнышке. Но в сад он, сколько мне помнится, ни разу не сходил и даже в экипаже не прогуливался. Вообще сидел сиднем, как и в Москве.
— Ладно, — поощряет дедушка, — выучишься — хорошо
будешь петь. Вот я смолоду одного архиерейского певчего знал — так он эту же самую песню
пел… ну,
пел!
Начнет тихо-тихо, точно за две версты, а потом шибче да шибче — и вдруг октавой как раскатится, так даже присядут все.
Наконец вожделенный час ужина настает. В залу является и отец, но он не ужинает вместе с другими, а
пьет чай. Ужин представляет собою повторение обеда,
начиная супом и кончая пирожным. Кушанье подается разогретое, подправленное; только дедушке к сторонке откладывается свежий кусок. Разговор ведется вяло: всем скучно, все устали, всем надоело. Даже мы, дети, чувствуем, что масса дневных пустяков
начинает давить нас.
Начинаются визиты. В
начале первой зимы у семьи нашей знакомств
было мало, так что если б не три-четыре семейства из своих же соседей по именью, тоже переезжавших на зиму в Москву «повеселиться», то, пожалуй, и ездить
было бы некуда; но впоследствии, с помощью дяди, круг знакомств значительно разросся, и визитация приняла обширные размеры.
Бьет десять. Старик допивает последнюю чашку и
начинает чувствовать, что глаза у него тяжелеют. Пора и на боковую. Завтра у Власия главный престольный праздник, надо к заутрене
поспеть.
Возвратясь домой, некоторое время прикидываются умиротворенными, но за чаем, который по праздникам
пьют после обедни, опять
начинают судачить. Отец, как ни придавлен домашней дисциплиной, но и тот наконец не выдерживает.
— Намеднись о мздоимцах
начал… Такую чепуху городит, уши вянут! И, между прочим, все вздор. Разве допустит начальство, чтоб
были мздоимцы!
Матушка морщится; не нравятся ей признания жениха. В халате ходит, на гитаре играет, по трактирам шляется… И так-таки прямо все и выкладывает, как будто иначе и
быть не должно. К счастью, входит с подносом Конон и
начинает разносить чай. При этом ложки и вообще все чайное серебро (сливочник, сахарница и проч.) подаются украшенные вензелем сестрицы: это, дескать, приданое! Ах, жалко, что самовар серебряный не догадались подать — это бы еще больше в нос бросилось!
— Вот вы сказали, что своих лошадей не держите; однако ж, если вы женитесь, неужто ж и супругу на извозчиках ездить заставите? —
начинает матушка, которая не может переварить мысли, как это человек свататься приехал, а своих лошадей не держит! Деньги-то, полно, у него
есть ли?
Во-первых, хотя он
был везде принят, но репутация его все-таки
была настолько сомнительна, что при появлении его в обществе солидные люди
начинали перешептываться.
Как бы то ни
было, но на вечере у дяди матушка, с свойственною ей проницательностью, сразу заметила, что ее Надёха «
начинает шалеть». Две кадрили подряд танцевала с Клещевиновым, мазурку тоже отдала ему. Матушка хотела уехать пораньше, но сестрица так решительно этому воспротивилась, что оставалось только ретироваться.
Это уж не в бровь, а прямо в глаз. Клещевинова
начинает подергивать, но он усиливается
быть хладнокровным.
— Что ж, одета как одета… — нетерпеливо отвечает матушка, которая, ввиду обступившего ее судачанья,
начинает убеждаться, что к ближним не мешает от времени до времени
быть снисходительною.
После обеда сестрица, по обыкновению, удаляется в свою комнату, чтоб приготовить вечерний туалет. Сегодня балок у Хорошавиных, и «он» непременно там
будет. Но матушка в самом
начале прерывает ее приготовления, объявляя резко...
Хотя я уже говорил об этом предмете в
начале настоящей хроники, но думаю, что не лишнее
будет вкратце повторить сказанное, хотя бы в виде предисловия к предстоящей портретной галерее «рабов». [Материал для этой галереи я беру исключительно в дворовой среде. При этом, конечно, не обещаю, что исчерпаю все разнообразие типов, которыми обиловала малиновецкая дворня, а познакомлю лишь с теми личностями, которые почему-либо прочнее других удержались в моей памяти.]
Как ни строга
была матушка, но и она, видя, как Сатир, убирая комнаты, вдруг бросит на пол щетку и
начнет Богу молиться, должна
была сознаться, что из этого человека никогда путного лакея не выйдет.
Или остановится на бегу посреди тротуара, закинет голову и
начнет в самую высь всматриваться. Идут мимо простофили, видят, что человек, должно
быть, что-нибудь достопримечательное высматривает, и тоже останавливаются и закидывают головы. Смотрят, смотрят — ничего не видать.
— Это что за новости! Без году неделя палку в руки взял, а уж поговаривать
начал! Захочу отпустить — и сама догадаюсь. Знать ничего не хочу! Хошь на ладонях у себя вывейте зерно, а чтоб
было готово!
Журналов не получалось вовсе, но с 1834 года матушка
начала выписывать «Библиотеку для чтения», надо сказать правду, что от просьб прислать почитать книжку отбоя не
было.
Сверх того, барышни
были большие любительницы стихов, и не
было дома (с барышнями), в котором не существовало бы объемистого рукописного сборника или альбома, наполненных произведениями отечественной поэзии,
начиная от оды «Бог» и кончая нелепым стихотворением: «На последнем я листочке».
— Вот мы утром чай
пьем, —
начинает он «разговор», — а немцы, те кофей
пьют. И Петербург от них заразился, тоже кофей
пьет.
Стрелка показывает без пяти минут двенадцать; Струнников
начинает спешить. Он почти бегом бежит домой и как раз
поспевает в ту минуту, когда на столе уж дымится полное блюдо горячих телячьих котлет.