Неточные совпадения
В сентябре, с отъездом
господ, соседние помещики наезжали в Отраду и за ничтожную мзду садовнику и
его подручным запасались там семенами, корнями и прививками. Таким образом появились в нашем уезде первые георгины, штокрозы и проч., а матушка даже некоторые куртины в нашем саду распланировала на манер отраднинских.
Обыкновенно в таких случаях отцу оставлялась сторублевая ассигнация на все про все, а затем призывался церковный староста, которому наказывалось, чтобы в случае ежели оставленных
барину денег будет недостаточно, то давать
ему заимообразно из церковных сумм.
Нынче всякий так называемый «
господин» отлично понимает, что гневается ли
он или нет, результат все один и тот же: «наплевать!»; но при крепостном праве выражение это было обильно и содержанием, и практическими последствиями.
У большинства помещиков было принято за правило не допускать браков между дворовыми людьми. Говорилось прямо: раз вышла девка замуж — она уж не слуга; ей впору детей родить, а не
господам служить. А иные к этому цинично прибавляли: на
них, кобыл, и жеребцов не напасешься! С девки всегда спрашивалось больше, нежели с замужней женщины: и лишняя талька пряжи, и лишний вершок кружева, и т. д. Поэтому был прямой расчет, чтобы девичье целомудрие не нарушалось.
Барин делает полуоборот, чтоб снова стать на молитву, как взор
его встречает жену старшего садовника, которая выходит из садовых ворот. Руки у нее заложены под фартук: значит, наверное, что-нибудь несет.
Барин уж готов испустить крик, но садовница вовремя заметила
его в окне и высвобождает руки из-под фартука; оказывается, что
они пусты.
По-настоящему, следовало бы ожидать с
его стороны целой бури (так как четверть часа уже перешло за положенный срок), но при виде массы благоухающих плодов сердце старого
барина растворяется.
Теперь — «заведение»
господ Затрапезных чуть не первое в уезде, и
он совершенно законно гордится
им.
Обед, сверх обыкновения, проходит благополучно. И повару и прислуге как-то удается не прогневить
господ; даже Степан-балбес ускользает от наказания, хотя отсутствие соуса вызывает с
его стороны ироническое замечание: «Соус-то нынче, видно, курица украла». Легкомысленное это изречение сопровождается не наказанием, а сравнительно мягкой угрозой.
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал, и я бы тебя не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки…
Они люди вольные, сами себе
господа, что хотят, то и делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню и знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
— Чудо! Для
господ ягода не поспела, а от
них малиной так и разит!
— Что вы! что вы, сударь! — успокаивал
он меня, — ведь это
барин… Маменька гневаться будут…
— Истинную правду говорю. А то начнут комедии представлять. Поставят старого
барина на колени и заставят «барыню» петь.
Он: «Сударыня-барыня, пожалуйте ручку!» — а она: «Прочь, прочь отойди, ручки недостойный!» Да рукой-то в зубы… А Фомка качается на стуле, разливается, хохочет…
С тех пор в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал
барину. Даже в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал
их — как? это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить к обедне. На последнем
он в особенности настаивал, желая себя выказать в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
Улита домовничала в Щучьей-Заводи и имела на
барина огромное влияние. Носились слухи, что и стариковы деньги, в виде ломбардных билетов, на имя неизвестного, переходят к ней. Тем не менее вольной
он ей не давал — боялся, что она бросит
его, — а выпустил на волю двоих ее сыновей-подростков и поместил
их в ученье в Москву.
Улиту, в одной рубашке, снесли обратно в чулан и заперли на ключ, который
барин взял к себе. Вечером
он не утерпел и пошел в холодную, чтобы произвести новый допрос Улите, но нашел ее уже мертвою. В ту же ночь призвали попа, обвертели замученную женщину в рогожу и свезли на погост.
— А ты что меня не предупредил? Заодно с
ними? а? — вскричал
барин. — Палок!
На другой же день Анфиса Порфирьевна облекла
его в синий затрапез, оставшийся после Потапа, отвела угол в казарме и велела нарядить на барщину, наряду с прочими дворовыми. Когда же ей доложили, что
барин стоит на крыльце и просит доложить о себе, она резко ответила...
— Не надо. Пусть трудится; Бог труды любит. Скажите
ему, поганцу, что от
его нагаек у меня и до сих пор спину ломит. И не сметь звать
его барином. Какой
он барин!
Он — столяр Потапка, и больше ничего.
Помещик не вмешивался в
его управление, несмотря на то, что на «
барина» постоянно приходили жалобы.
Дворня полюбила
его, потому что
он хоть и «
барин», а все равно что свой брат; матушка была довольна, потому что племянник оказался трезвый и работящий.
— Что такое, что такое! — кричала она. — Дети! по местам, сию минуту! Herr [
Господин (
нем.).] Федос! как вы здесь находитесь?
На прислуге лежало наблюдение за дедушкиным здоровьем и за всем происходившим в
его доме, а также доведение о результатах наблюдений до сведения подлежащих
господ.
— Да, чудны дела Господни! Все-то
Господь в премудрости своей к наилучшему сотворил. Летом, когда всякий злак на пользу человеку растет, —
он тепло дал. А зимой, когда нужно, чтобы землица отдохнула, —
он снежком ее прикрыл.
— Мне наш мужичок, Лука Архипыч Мереколов, сказывал.
Он небольшую партию гороху ставил, а барин-то и узнал, что
он наш… Очень, говорит, у вас барышня хороша.
— Первая — колом, вторая — соколом, третья — мелкими пташками! Для сварения желудка-с. Будьте здоровы,
господа! Барышня! — обращается
он к сестрице, — осчастливьте! соорудите бутербродец с икрой вашими прекрасными ручками!
Другой случай крестьянского безвременья (настигавший и оброчных) представлялся тогда, когда
барин вверялся какому-нибудь излюбленному лакею и поручал
ему управление имением.
— Христос-то для черняди с небеси сходил, — говорила Аннушка, — чтобы черный народ спасти, и для того благословил
его рабством. Сказал: рабы,
господам повинуйтеся, и за это сподобитесь венцов небесных.
Само собой разумеется, что подобное критическое отношение выражалось более нежели робко, но и
его было достаточно, чтобы внушить
господам, что мозги хамов все-таки не вполне забиты и что в
них происходит какая-то работа.
Она родилась в Малиновце и страстно любила не только место своей родины, но и все относившееся к
нему, не исключая и
господ.
Решение это всегда сердило отца.
Он понимал, что Аннушка не один Малиновец разумеет, а вообще «
господ», и считал ее слово кровною обидой.
Дальнейших последствий стычки эти не имели. Во-первых, не за что было ухватиться, а во-вторых, Аннушку ограждала общая любовь дворовых. Нельзя же было вести ее на конюшню за то, что она учила рабов с благодарностью принимать от
господ раны! Если бы в самом-то деле по ее сталось, тогда бы и разговор совсем другой был. Но то-то вот и есть: на словах: «повинуйтесь! да благодарите!» — а на деле… Держи карман! могут
они что-нибудь чувствовать… хамы! Легонько
его поучишь, а
он уж зубы на тебя точит!
Едва ли
они даже не сходились во взглядах на условия, при которых возможно совместное существование
господ и рабов (обе одинаково признавали слепое повиновение главным фактором этих условий), но первая была идеалистка и смягчала свои взгляды на рабство утешениями «от Писания», а вторая, как истая саддукеянка, смотрела на рабство как на фаталистическое ярмо, которое при самом рождении придавило шею, да так и приросло к ней.
— Цыц, язва долгоязычная! — крикнула она. — Смотрите, какая многострадальная выискалась. Да не ты ли, подлая, завсегда проповедуешь: от
господ, мол, всякую рану следует с благодарностью принять! — а тут, на-тко, обрадовалась! За что же ты венцы-то небесные будешь получать, ежели
господин не смеет, как
ему надобно, тебя повернуть? задаром? Вот возьму выдам тебя замуж за Ваську-дурака, да и продам с акциона! получай венцы небесные!
Мотай себе
господин на ус, что
он, собственно говоря, не выпорол Аришку, а способствовал ей получить небесный венец… «Вот ведь как
они, тихони-то эти, благородность понимают!»
— Так и следует, — отвечала она, — над телом рабским и царь и
господин властны, и всякое телесное истязание раб должен принять от
них с благодарностью; а над душою властен только Бог.
Остался
господин одинок, ни семьи, ни приюта — ничего у
него нет.
Искали
его, искали, даже на крестьян думали, не убили ли, мол, своего
барина.
Тогда все раскрылось: и тиранство
господина, и раскаяние
его.
Узнал батюшка царь и велел
господина, за давним временем, судом не судить, а имение
его отписать в казну.
— Коли послушаешь тебя, что ты завсе без ума болтаешь, — заметила она, — так Богу-то в это дело и мешаться не след. Пускай, мол,
господин рабов истязает, зато
они венцов небесных сподобятся!
Услышит ежели купец, где
господин раба истязает или работой томит, — должен за
него выкуп внести; или где ежели
господин непосильные дани взыскивает, а рабам платить не из чего — и тут купец должен на помощь рабам прийти.
Года через два после этого Павла вызвали в Малиновец для домашних работ. Очевидно,
он не предвидел этой случайности, и она настолько
его поразила, что хотя
он и не ослушался барского приказа, но явился один, без жены. Жаль
ему было молодую жену с вольной воли навсегда заточить в крепостной ад; думалось: подержат
господа месяц-другой, и опять по оброку отпустят.
— Срамник ты! — сказала она, когда
они воротились в свой угол. И Павел понял, что с этой минуты согласной
их жизни наступил бесповоротный конец. Целые дни молча проводила Мавруша в каморке, и не только не садилась около мужа во время
его работы, но на все
его вопросы отвечала нехотя, лишь бы отвязаться. Никакого просвета в будущем не предвиделось; даже представить себе Павел не мог, чем все это кончится. Попытался было
он попросить «
барина» вступиться за
него, но отец, по обыкновению, уклонился.
— Рабы вы, — ответил
он, — и должны, яко рабы,
господам повиноваться.
— Ты что же, сударь, молчишь! — накидывалась она на отца, — твой ведь
он! Смотрите на милость! Холоп над барыней измывается, а
барин запрется в кабинете да с просвирами возится!
— А вам, тетенька, хочется, видно, поговорить, как от
господ плюхи с благодарностью следует принимать? — огрызался Ванька-Каин, — так, по-моему, этим добром и без того все здесь по горло сыты! Девушки-красавицы! — обращался
он к слушательницам, — расскажу я вам лучше, как я однова ездил на Моховую, слушать музыку духовую… — И рассказывал. И, к великому огорчению Аннушки, рассказ
его не только не мутил девушек, но доставлял
им видимое наслаждение.
Барин в кабинете сидит, барыня приказывает или гневается, барчуки учатся, девушки в пяльцах шьют или коклюшки перебирают, а
он, Конон, ножи чистит, на стол накрывает, кушанье подает, зимой печки затопляет, смотрит, как бы слишком рано или слишком поздно трубу не закрыть.
Вообще вся
его жизнь представляла собой как бы непрерывное и притом бессвязное сновидение. Даже когда
он настоящим манером спал, то видел сны, соответствующие
его должности. Либо печку топит, либо за стулом у старого
барина во время обеда стоит с тарелкой под мышкой, либо комнату метет. По временам случалось, что вдруг среди ночи
он вскочит, схватит спросонок кочергу и начнет в холодной печке мешать.
Некоторое время
он был приставлен в качестве камердинера к старому
барину, но отец не мог выносить выражения
его лица и самого Конона не иначе звал, как каменным идолом. Что касается до матушки, то она не обижала
его и даже в приказаниях была более осторожна, нежели относительно прочей прислуги одного с Кононом сокровенного миросозерцания. Так что можно было подумать, что она как будто
его опасается.
То ли дело
господа! Живут как вздумается, ни на что
им запрета нет. И таиться
им не в чем, потому что
они в свою пользу закон отмежевали. А рабам нет закона; в беззаконии
они родились, в беззаконии и умереть должны, и если по временам пытаются окольным путем войти в заповедную область, осеняемую законом, то
господа не находят достаточной казни, которая могла бы искупить дерзновенное посягательство.