Неточные совпадения
Главным образом я предпринял мой труд для того, чтоб восстановить характеристические черты так называемого доброго старого
времени, память о котором, благодаря резкой черте, проведенной упразднением крепостного права,
все больше и больше сглаживается.
Помню только больших кряковных уток, которыми от
времени до
времени, чуть не задаром, оделял
всю округу единственный в этой местности ружейный охотник, экономический крестьянин Лука.
Так как в то
время существовала мода подстригать деревья (мода эта проникла в Пошехонье… из Версаля!), то тени в саду почти не существовало, и
весь он раскинулся на солнечном припеке, так что и гулять в нем охоты не было.
Родился я, судя по рассказам, самым обыкновенным пошехонским образом. В то
время барыни наши (по-нынешнему, представительницы правящих классов) не ездили, в предвидении родов, ни в столицы, ни даже в губернские города, а довольствовались местными, подручными средствами. При помощи этих средств увидели свет
все мои братья и сестры; не составил исключения и я.
Я еще помню месячину; но так как этот способ продовольствия считался менее выгодным, то с течением
времени он был в нашем доме окончательно упразднен, и
все дворовые были поверстаны в застольную.
Благодаря этому педагогическому приему во
время классов раздавались неумолкающие детские стоны, зато внеклассное
время дети сидели смирно, не шевелясь, и
весь дом погружался в такую тишину, как будто вымирал.
Люди позднейшего
времени скажут мне, что
все это было и быльем поросло и что, стало быть, вспоминать об этом не особенно полезно.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во
время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное
время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась
всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Я помню, что нередко, во
время чтения Евангелия, отец через
всю церковь поправлял его ошибки.
Все это занимает много
времени и выполняется без задержки.
Кто поверит, что было
время, когда
вся эта смесь алчности, лжи, произвола и бессмысленной жестокости, с одной стороны, и придавленности, доведенной до поругания человеческого образа, — с другой, называлась… жизнью?!
Весь этот день я был радостен и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие в то
время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только в дни именин.
Отец Василий следовал в обучении той же методе, как и
все педагоги того
времени.
Отец Василий был доволен своим приходом: он получал с него до пятисот рублей в год и, кроме того, обработывал свою часть церковной земли. На эти средства в то
время можно было прожить хорошо, тем больше, что у него было
всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но были в уезде и лучшие приходы, и он не без зависти указывал мне на них.
Все это очень кстати случилось как раз во
время великого поста, и хотя великопостные дни, в смысле крепостной страды и заведенных порядков, ничем не отличались в нашем доме от обыкновенных дней, кроме того, что господа кушали «грибное», но все-таки как будто становилось посмирнее.
Я не говорю ни о той восторженности, которая переполнила мое сердце, ни о тех совсем новых образах, которые вереницами проходили перед моим умственным взором, —
все это было в порядке вещей, но в то же
время играло второстепенную роль.
Наконец карета у крыльца. Тетеньки вылезают из нее и кланяются отцу, касаясь рукой до земли, а отец в это
время крестит их; потом они ловят его руку, а он ловит их руки, так что никакого целования из этого взаимного ловления не выходит, а происходит клеванье носами, которое кажется нам, детям, очень смешным. Потом тетеньки целуют
всех нас и торопливо суют нам в руки по прянику.
Все это
время Савельцев находился на свободе.
— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж
все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее
время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Но этого мало: даже собственные крестьяне некоторое
время не допускали ее лично до распоряжений по торговой площади. До перехода в ее владение они точно так же, как и крестьяне других частей, ежегодно посылали выборных, которые сообща и установляли на
весь год площадный обиход. Сохранения этого порядка они домогались и теперь, так что матушке немалых усилий стоило, чтобы одержать победу над крестьянской вольницей и осуществить свое помещичье право.
Вообще усадьба была заброшена, и
все показывало, что владельцы наезжали туда лишь на короткое
время. Не было ни прислуги, ни дворовых людей, ни птицы, ни скота. С приездом матушки отворялось крыльцо, комнаты кой-как выметались; а как только она садилась в экипаж, в обратный путь, крыльцо опять на ее глазах запиралось на ключ. Случалось даже, в особенности зимой, что матушка и совсем не заглядывала в дом, а останавливалась в конторе, так как вообще была неприхотлива.
Разговор шел деловой: о торгах, о подрядах, о ценах на товары. Некоторые из крестьян поставляли в казну полотна, кожи, солдатское сукно и проч. и рассказывали, на какие нужно подниматься фортели, чтоб подряд исправно сошел с рук.
Время проходило довольно оживленно, только душно в комнате было, потому что
вся семья хозяйская считала долгом присутствовать при приеме. Даже на улице скоплялась перед окнами значительная толпа любопытных.
Наконец тяжелое горе отошло-таки на задний план, и тетенька
всею силою старческой нежности привязалась к Сашеньке. Лелеяла ее, холила, запрещала прислуге ходить мимо ее комнаты, когда она спала, и исподволь подкармливала. Главною ее мечтой, об осуществлении которой она ежедневно молилась, было дожить до того
времени, когда Сашеньке минет шестнадцать лет.
Целый день прошел в удовольствиях. Сперва чай пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять пили чай, наконец ужинали. В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал на тарелку. И у нас, в Малиновце, по
временам готовили это кушанье, но оно было куда не так вкусно. Ели исправно, губы у
всех были масленые, даже глаза искрились. А тетушка между тем
все понуждала и понуждала...
— И ведь в какое
время, непутевый, пришел! — сказала она уже мягче, — две недели сряду дождик льет,
все дороги затопил, за сеном в поле проехать нельзя, а он шлепает да шлепает по грязи. И хоть бы написал, предупредил… Ну, ин скидавай полушубок-то, сиди здесь, покуда я муженьку не отрапортую.
— Что ж так-то сидеть! Я
всю дорогу шел, работал. День или два идешь, а потом остановишься, спросишь, нет ли работы где. Где попашешь, где покосишь, пожнешь. С недельку на одном месте поработаешь, меня в это
время кормят и на дорогу хлебца дадут, а иной раз и гривенничек. И опять в два-три дня я свободно верст пятьдесят уйду. Да я, тетенька, и другую работу делать могу: и лапоть сплету, и игрушку для детей из дерева вырежу, и на охоту схожу, дичинки добуду.
— Какое веселье! Живу — и будет с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «есть») вот мало дают — это скверно. Ну, да теперь зима, а у нас в Башкирии в это
время все голодают. Зимой хлеб с мякиной башкир ест, да так отощает, что страсть! А наступит весна, ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс пить — в месяц его так разнесет, и не узнаешь!
— Нет, башкиры. Башкиро-мещеряцкое войско такое есть; как завладели спервоначалу землей, так и теперь она считается ихняя. Границ нет, межеванья отроду не бывало; сколько глазом ни окинешь —
все башкирам принадлежит. В последнее, впрочем,
время и помещики, которые поумнее, заглядывать в ту сторону стали. Сколько уж участков к ним отошло; поселят крестьян, да хозяйство и разводят.
Словом сказать, на
все подобные вопросы Федос возражал загадочно, что приводило матушку в немалое смущение. Иногда ей представлялось: да не бунтовщик ли он? Хотя в то
время не только о нигилистах, но и о чиновниках ведомства государственных имуществ (впоследствии их называли помещики «эмиссарами Пугачева») не было слышно.
Я встал спозаранку и целое утро пробегал по саду, прощаясь со
всеми уголками и по
временам опускаясь на колени, целуя землю.
Еще рано,
всего седьмой час в исходе, но дедушка уж напился чаю и глядит в окно, от
времени до
времени утирая нос ладонью.
Начинается торг: бьются-бьются, наконец кончают на семнадцати копейках. Дедушка грузно встает с кресла и идет в спальню за деньгами. В это
время рыбак бросает Ваське крошечную рыбешку. Васька усаживается на
все четыре лапки, хватает рыбу и, беспрестанно встряхиваясь, разрывает ее зубами.
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву, хотя в это
время года одиночество его усугублялось тем, что
все родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из
всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
Матушка при этом предсказании бледнела. Она и сама только наружно тешила себя надеждой, а внутренне была убеждена, что останется ни при чем и
все дедушкино имение перейдет брату Григорью, так как его руку держит и Настька-краля, и Клюквин, и даже генерал Любягин. Да и сам Гришка постоянно живет в Москве, готовый, как ястреб, во всякое
время налететь на стариково сокровище.
В детстве сочни казались мне чрезвычайно вкусными, но в настоящее
время едва ли найдется желудок, способный их переварить.] словом,
все бы — только, папенька, кушайте на здоровье!
— Во
время француза, — продолжает он, возвращаясь к лимонам (как и
все незанятые люди, он любит кругом да около ходить), — как из Москвы бегали, я во Владимирской губернии у одного помещика в усадьбе флигелек снял, так он в ранжерее свои лимоны выводил. На целый год хватало.
— И без лакомства проживу.
Все в свое
время. В Москве, впрочем, уж показалась земляница шпанская; только в лавках, а лоточники еще не продают. В теплицах, слышь, раннюю выводят.
— И
все оттого, что зимой солнышко короткое
время светит. Постоит на небе часов пять — и нет его.
— И ништо ему. Лёгко ли дело, сколько
времени колобродил! Только и слов у
всех было на языке: Бонапарт да Бонапарт!
Москва того
времени была центром, к которому тяготело
все неслужащее поместное русское дворянство. Игроки находили там клубы, кутилы дневали и ночевали в трактирах и у цыган, богомольные люди радовались обилию церквей; наконец, дворянские дочери сыскивали себе женихов. Натурально, что матушка, у которой любимая дочь была на выданье, должна была убедиться, что как-никак, а поездки в Москву на зимние месяцы не миновать.
Возвращается отец около осьми часов, и в это же
время начинает просыпаться
весь дом. Со
всех сторон слышатся вопли...
Разговор принимает довольно мирный характер. Затрогиваются по очереди
все светские темы: вечера, театры, предстоящие катанья под Новинским, потом катанья, театры, вечера… Но матушка чувствует, что долго сдерживаться ей будет трудно, и потому частенько вмешивает в общую беседу жалобы на нездоровье. Клещевинов убеждается, что
время откланяться.
— Ваша Надин решительно вчера царицей бала была. Одета — прелесть! танцует — сама Гюленсор [Знаменитая в то
время танцовщица.] позавидовала бы! Личико оживилось, так счастьем и пышет! Всегда она авантажна, но вчера…
Все мужчины кругом столпились, глядят…
При таких известиях
вся помещичья среда обыкновенно затихала, но спустя короткое
время забывала о случившемся и вновь с легким сердцем принималась за старые подвиги.
Этому толкованию
все смеялись, но в то же
время наматывали на ус, что даже и такой грубый рай все-таки предпочтительнее, нежели обязательное лизание раскаленной сковороды.
Во всяком случае, в боковушке
все жили в полном согласии. Госпожи «за любовь» приказывали, Аннушка — «за любовь» повиновалась. И если по
временам барышни называли свою рабу строптивою, то это относилось не столько к внутренней сущности речей и поступков последней, сколько к их своеобразной форме.
— Срамник ты! — сказала она, когда они воротились в свой угол. И Павел понял, что с этой минуты согласной их жизни наступил бесповоротный конец. Целые дни молча проводила Мавруша в каморке, и не только не садилась около мужа во
время его работы, но на
все его вопросы отвечала нехотя, лишь бы отвязаться. Никакого просвета в будущем не предвиделось; даже представить себе Павел не мог, чем
все это кончится. Попытался было он попросить «барина» вступиться за него, но отец, по обыкновению, уклонился.
Во
время рассказа Ванька-Каин постепенно входил в такой азарт, что даже белесоватые глаза его загорались. Со
всех сторон слышались восклицания...
В то
время обряд отсылки строптивых рабов в рекрутское присутствие совершался самым коварным образом. За намеченным субъектом потихоньку следили, чтоб он не бежал или не повредил себе чего-нибудь, а затем в условленный момент внезапно со
всех сторон окружали его, набивали на ноги колодки и сдавали с рук на руки отдатчику.
Вообще
вся его жизнь представляла собой как бы непрерывное и притом бессвязное сновидение. Даже когда он настоящим манером спал, то видел сны, соответствующие его должности. Либо печку топит, либо за стулом у старого барина во
время обеда стоит с тарелкой под мышкой, либо комнату метет. По
временам случалось, что вдруг среди ночи он вскочит, схватит спросонок кочергу и начнет в холодной печке мешать.