Неточные совпадения
— Атаманы-молодцы! где же я вам его возьму, коли он на ключ заперт! — уговаривал
толпу объятый трепетом чиновник, вызванный событиями из административного оцепенения. В то же время он секретно мигнул Байбакову, который, увидев этот знак, немедленно скрылся.
— Врешь, переметная сума! — отвечала
толпа, — вы нарочно с квартальным стакнулись, чтоб батюшку нашего от себя избыть!
На нем был надет лейб-кампанский мундир; голова его была сильно перепачкана грязью и в нескольких местах побита. Несмотря на это, он ловко выскочил с телеги, сверкнул на
толпу глазами.
Волнение было подавлено сразу; в этой недавно столь грозно гудевшей
толпе водворилась такая тишина, что можно было расслышать, как жужжал комар, прилетевший из соседнего болота подивиться на «сие нелепое и смеха достойное глуповское смятение».
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей
толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник, как и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Толпа медленно и в молчании разошлась.
В таком положении были дела, когда мужественных страдальцев повели к раскату. На улице их встретила предводимая Клемантинкою
толпа, посреди которой недреманным оком [«Недреманное око», или «недремлющее око» — в дан — ном случае подразумевается жандармское отделение.] бодрствовал неустрашимый штаб-офицер. Пленников немедленно освободили.
В это время к
толпе подъехала на белом коне девица Штокфиш, сопровождаемая шестью пьяными солдатами, которые вели взятую в плен беспутную Клемантинку. Штокфиш была полная белокурая немка, с высокою грудью, с румяными щеками и с пухлыми, словно вишни, губами.
Толпа заволновалась.
— Видели! — шумела
толпа.
— Так выкатить им три бочки пенного! — воскликнула неустрашимая немка, обращаясь к солдатам, и не торопясь выехала из
толпы.
Тем не менее глуповцы прослезились и начали нудить помощника градоначальника, чтобы вновь принял бразды правления; но он, до поимки Дуньки, с твердостью от того отказался. Послышались в
толпе вздохи; раздались восклицания: «Ах! согрешения наши великие!» — но помощник градоначальника был непоколебим.
— Атаманы-молодцы! в ком еще крамола осталась — выходи! — гаркнул голос из
толпы.
— Все! все! — загудела
толпа.
Когда читалась эта отписка, в
толпе раздавались рыдания, а посадская жена Аксинья Гунявая, воспалившись ревностью великою, тут же высыпала из кошеля два двугривенных и положила основание капиталу, для поимки Дуньки предназначенному.
Надели на Евсеича арестантский убор и, «подобно невесте, навстречу жениха грядущей», повели в сопровождении двух престарелых инвалидов на съезжую. По мере того как кортеж приближался,
толпы глуповцев расступались и давали дорогу.
Поэтому
толпа уж совсем было двинулась вперед, чтоб исполнить совет Пахомыча, как возник вопрос, куда идти: направо или налево?
Тем не менее вопрос «охранительных людей» все-таки не прошел даром. Когда
толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые «отпадшие», то есть такие прозорливцы, которых задача состояла в том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать ничего не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
— Аленку! — гудела
толпа.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего другого не остается, как спрятаться в архив. Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком положении застала ее
толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
Но
толпа ничего уж не слышала.
Урядник застал Домашку вполпьяна, за огородами, около амбарушки, окруженную
толпою стрельчат.
В исходе седьмого в церквах заблаговестили, и улицы наполнились пестрыми
толпами народа.
Горела Пушкарская слобода, и от нее, навстречу
толпе, неслась целая стена песку и пыли.
— Все ли вы тут? — раздается в
толпе женский голос, — один, другой… Николка-то где?
На этот призыв выходит из
толпы парень и с разбега бросается в пламя. Проходит одна томительная минута, другая. Обрушиваются балки одна за другой, трещит потолок. Наконец парень показывается среди облаков дыма; шапка и полушубок на нем затлелись, в руках ничего нет. Слышится вопль:"Матренка! Матренка! где ты?" — потом следуют утешения, сопровождаемые предположениями, что, вероятно, Матренка с испуга убежала на огород…
Вдруг, в стороне, из глубины пустого сарая раздается нечеловеческий вопль, заставляющий даже эту совсем обеспамятевшую
толпу перекреститься и вскрикнуть:"Спаси, Господи!"Весь или почти весь народ устремляется по направлению этого крика.
Толпа, оставшаяся без крова, пропитания и одежды, повалила в город, но и там встретилась с общим смятением.
Подстрекаемые крамольными стрельцами, они выступили из лагеря, явились
толпой к градоначальническому дому и поманили оттуда Фердыщенку.
И, сказав это, вывел Домашку к
толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая, нечесаная, как прежде была; стояла, и хмельная улыбка бродила по лицу ее. И стала им эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.
Казалось, что весь этот ряд — не что иное, как сонное мечтание, в котором мелькают образы без лиц, в котором звенят какие-то смутные крики, похожие на отдаленное галденье захмелевшей
толпы…
Один только штатский советник Двоекуров с выгодою выделялся из этой пестрой
толпы администраторов, являл ум тонкий и проницательный и вообще выказывал себя продолжателем того преобразовательного дела, которым ознаменовалось начало восемнадцатого столетия в России.
Толпа низко кланялась и безмолвствовала. Натурально, это его пуще взорвало.
Толпа безмолвно поклонилась до земли.
— Принимаем! принимаем! — тихо гудела, словно шипела,
толпа.
— Выходи, Федька! небось! выходи! — раздавалось в
толпе.
Шесть девиц, одетых в прозрачные хитоны, несли на носилках Перунов болван; впереди, в восторженном состоянии, скакала предводительша, прикрытая одними страусовыми перьями; сзади следовала
толпа дворян и дворянок, между которыми виднелись почетнейшие представители глуповского купечества (мужики, мещане и краснорядцы победнее кланялись в это время Волосу).
Дойдя до площади,
толпа остановилась.
Во главе партии состояли те же Аксиньюшка и Парамоша, имея за собой целую
толпу нищих и калек.
Реформы, затеянные Грустиловым, были встречены со стороны их громким сочувствием; густою
толпою убогие люди наполняли двор градоначальнического дома; одни ковыляли на деревяшках, другие ползали на четверинках.
Толпе этот ответ не понравился, да и вообще она ожидала не того. Ей казалось, что Грустилов, как только приведут к нему Линкина, разорвет его пополам — и дело с концом. А он вместо того разговаривает! Поэтому, едва градоначальник разинул рот, чтоб предложить второй вопросный пункт, как
толпа загудела...
— Свидетели есть! свидетели! — гремела
толпа.
— Стой! Ты погоди пасть-то разевать! пущай сперва свидетель доскажет! — крикнула на него
толпа.
Линкин разинул рот, но это только пуще раздражило
толпу.
И точно: вышел из
толпы какой-то отставной подьячий и стал говорить.
У самого главного выхода стоял Угрюм-Бурчеев и вперял в
толпу цепенящий взор…
— Гони! — скомандовал он будочникам, вскидывая глазами на колышущуюся
толпу.
Толпа загоготала. Увидев, как предводитель, краснея и стыдясь, засучивал штаны, она почувствовала себя бодро и удвоила усилия.
Затем
толпы с гиком бросились в воду и стали погружать материал на дно.
Таков был первый глуповский демагог. [Демаго́г — человек, добивающийся популярности в народе лестью, лживыми обещаниями, потворствующий инстинктам
толпы.]