Неточные совпадения
Тем не менее даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах.
Даже энергическая езда на почтовых — и
та неизбежно должна была оказывать известную долю влияния, укрепляя обывательский дух примерами лошадиной бодрости и нестомчивости.
Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий,
то есть такой, который не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы любого памятника погодинского древлехранилища.
Летописи предшествует особый свод, или «опись», составленная, очевидно, последним летописцем; кроме
того, в виде оправдательных документов, к ней приложено несколько детских тетрадок, заключающих в себе оригинальные упражнения на различные
темы административно-теоретического содержания.
Утвердительно можно сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже подписаны) и имеют
то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже рассказы «Летописца».
Что касается до внутреннего содержания «Летописца»,
то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время.
Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив
того, он думает, что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на
ту бездну, которая отделяет нас от него.
Сверх
того, издателем руководила и
та мысль, что фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения и что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением для
тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевременно уволенными от должности.
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в
том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а не
то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.
Не только страна, но и град всякий, и даже всякая малая весь, [Весь — селение, деревня.] — и
та своих доблестью сияющих и от начальства поставленных Ахиллов имеет и не иметь не может.
Что же, по-твоему, доблестнее: глава ли твоя, хотя и легкою начинкою начиненная, но и за всем
тем горе [Горе́ (церковно-славянск.) — к небу.] устремляющаяся, или же стремящееся до́лу [До́лу (церковно-славянск.) — вниз, к земле.] брюхо, на
то только и пригодное, чтобы изготовлять…
Таковы-то были мысли, которые побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего в месяц два рубля содержания, но и за всем
тем славословящего), ку́пно [Ку́пно — вместе, совместно.] с троими моими предшественниками, неумытными [Неумы́тный — неподкупный, честный (от старого русского слова «мыт» — пошлина).] устами воспеть хвалу славных оных Неронов, [Опять
та же прискорбная ошибка.
Думаю, впрочем, что таковая дерзостная наша затея простится нам ввиду
того особливого намерения, которое мы имели, приступая к ней.
Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края в край, все очищая и обновляя; другие, напротив
того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити, а бурность и сокрушительность представляли в удел правителям канцелярии.
Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В
том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет, не в
том. В
том ли, чтобы рассуждать? Нет, и не в этом. В чем же? А в
том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание.
И чем
тот сосуд скудельнее,
тем краше и вкуснее покажется содержимая в нем сладкая славословная влага.
Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в
том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.
«Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезных мне глуповцев, показав миру их славные дела и предобрый
тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло и ветвями своими всю землю покрыло».
[Очевидно, летописец подражает здесь «Слову о полку Игореве»: «Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити,
то растекашеся мыслью по древу, серым вълком по земли, шизым орлом под облакы».
Ни вероисповедания, ни образа правления эти племена не имели, заменяя все сие
тем, что постоянно враждовали между собою.
Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу в дружбе и верности, когда же лгали,
то прибавляли «да будет мне стыдно» и были наперед уверены, что «стыд глаза не выест».
Таким образом взаимно разорили они свои земли, взаимно надругались над своими женами и девами и в
то же время гордились
тем, что радушны и гостеприимны.
Но когда дошли до
того, что ободрали на лепешки кору с последней сосны, когда не стало ни жен, ни дев и нечем было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум.
Поняли, что кому-нибудь да надо верх взять, и послали сказать соседям: будем друг с дружкой до
тех пор головами тяпаться, пока кто кого перетяпает.
Началось с
того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад),
то есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
— Мы головотяпы! нет нас в свете народа мудрее и храбрее! Мы даже кособрюхих — и
тех шапками закидали! — хвастали головотяпы.
— Глупые вы, глупые! — сказал он, — не головотяпами следует вам по делам вашим называться, а глуповцами! Не хочу я володеть глупыми! а ищите такого князя, какого нет в свете глупее, — и
тот будет володеть вами.
Но в
то же время выискались и другие, которые ничего обидного в словах князя не видели.
— И
то правда, — согласились прочие.
— Мы головотяпы! нет нас народа мудрее и храбрее! Мы гущеедов — и
тех победили! — хвастались головотяпы.
— Я уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и
тот будет володеть вами!
И повел их вор-новотор сначала все ельничком да березничком, потом чащей дремучею, потом перелесочком, да и вывел прямо на поляночку, а посередь
той поляночки князь сидит.
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца,
то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой,
то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
— Что ты! с ума, никак, спятил! пойдет ли этот к нам? во сто раз глупее были — и
те не пошли! — напустились головотяпы на новотора-вора.
— Это, брат, не
то, что с «кособрюхими» лбами тяпаться! нет, тут, брат, ответ подай: каков таков человек? какого чину и звания? — гуторят они меж собой.
— Слыхал, господа головотяпы! — усмехнулся князь («и таково ласково усмехнулся, словно солнышко просияло!» — замечает летописец), — весьма слыхал! И о
том знаю, как вы рака с колокольным звоном встречали — довольно знаю! Об одном не знаю, зачем же ко мне-то вы пожаловали?
— А были мы у одного князя глупого да у другого князя глупого ж — и
те володеть нами не похотели!
— И будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится,
тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну — и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!
— И
тех из вас, которым ни до чего дела нет, я буду миловать; прочих же всех — казнить.
— А как не умели вы жить на своей воле и сами, глупые, пожелали себе кабалы,
то называться вам впредь не головотяпами, а глуповцами.
Чем далее лилась песня,
тем ниже понуривались головы головотяпов. «Были между ними, — говорит летописец, — старики седые и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли; были и молодые, кои
той воли едва отведали, но и
те тоже плакали. Тут только познали все, какова такова прекрасная воля есть». Когда же раздались заключительные стихи песни...
Я за
то тебя, детинушку, пожалую
Среди поля хоромами высокими,
Что двумя столбами с перекладиною...
то все пали ниц и зарыдали.
Но драма уже совершилась бесповоротно. Прибывши домой, головотяпы немедленно выбрали болотину и, заложив на ней город, назвали Глуповым, а себя по
тому городу глуповцами. «Так и процвела сия древняя отрасль», — прибавляет летописец.
Вор-новотор ходил на них с пушечным снарядом, палил неослабляючи и, перепалив всех, заключил мир,
то есть у заугольников ел палтусину, [Па́лтусина — мясо беломорской рыбы палтуса.] у сычужников — сычуги.
Вскоре, однако, он до
того проворовался, что слухи об его несытом воровстве дошли даже до князя.
Но новотор, как сущий вор, и тут извернулся: предварил казнь
тем, что, не выждав петли, зарезался огурцом.
После новотора-вора пришел «заместь князя» одоевец,
тот самый, который «на грош постных яиц купил».
— Посылал я сущего вора — оказался вор, — печаловался при этом князь, — посылал одоевца по прозванию «продай на грош постных яиц» — и
тот оказался вор же. Кого пошлю ныне?