Неточные совпадения
Был,
говорит он, в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он далеко на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского моря.
«Хитро это они сделали, —
говорит летописец, — знали, что головы у них на плечах растут крепкие, — вот и предложили».
— Он нам все мигом предоставит, —
говорил старец Добромысл, — он и солдатов у нас наделает, и острог какой следовает выстроит! Айда, ребята!
— За что он нас раскостил? —
говорили одни, — мы к нему всей душой, а он послал нас искать князя глупого!
Бросились они все разом в болото, и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали»,
говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!
— Ты нам такого ищи, чтоб немудрый был! —
говорили головотяпы новотору-вору. — На что нам мудрого-то, ну его к ляду!
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные слова на ухо
говорить. Долго они шептались, а про что — не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор
говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
Шли головотяпы домой и воздыхали. «Воздыхали не ослабляючи, вопияли сильно!» — свидетельствует летописец. «Вот она, княжеская правда какова!» —
говорили они. И еще
говорили: «Та́кали мы, та́кали, да и прота́кали!» Один же из них, взяв гусли, запел...
Чем далее лилась песня, тем ниже понуривались головы головотяпов. «Были между ними, —
говорит летописец, — старики седые и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли; были и молодые, кои той воли едва отведали, но и те тоже плакали. Тут только познали все, какова такова прекрасная воля есть». Когда же раздались заключительные стихи песни...
— Что ж это такое? фыркнул — и затылок показал! нешто мы затылков не видали! а ты по душе с нами
поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй!
— Так
говорили глуповцы и со слезами припоминали, какие бывали у них прежде начальники, всё приветливые, да добрые, да красавчики — и все-то в мундирах!
Говорили, что новый градоначальник совсем даже не градоначальник, а оборотень, присланный в Глупов по легкомыслию; что он по ночам, в виде ненасытного упыря, парит над городом и сосет у сонных обывателей кровь.
— И откуда к нам экой прохвост выискался! —
говорили обыватели, изумленно вопрошая друг друга и не придавая слову «прохвост» никакого особенного значения.
От этого самого господин градоначальник не могли
говорить внятно или же
говорили с пропуском букв и слогов.
Услыхав об этом, помощник градоначальника пришел в управление и заплакал. Пришли заседатели — и тоже заплакали; явился стряпчий, но и тот от слез не мог
говорить.
Между тем Винтергальтер
говорил правду, и голова действительно была изготовлена и выслана своевременно.
Так, например, он
говорит, что на первом градоначальнике была надета та самая голова, которую выбросил из телеги посланный Винтергальтера и которую капитан-исправник приставил к туловищу неизвестного лейб-кампанца; на втором же градоначальнике была надета прежняя голова, которую наскоро исправил Байбаков, по приказанию помощника городничего, набивши ее, по ошибке, вместо музыки вышедшими из употребления предписаниями.
«И лежал бы град сей и доднесь в оной погибельной бездне, —
говорит „Летописец“, — ежели бы не был извлечен оттоль твердостью и самоотвержением некоторого неустрашимого штаб-офицера из местных обывателей».
«Сообразив сие, —
говорит „Летописец“, — злоехидная оная Ираидка начала действовать».
— Сдайся! —
говорила Клемантинка.
— Атаманы-молодцы! —
говорил Пузанов, — однако ведь мы таким манером всех людишек перебьем, а толку не измыслим!
— А что, братцы! ведь она, Клемантинка, хоть и беспутная, а правду молвила! —
говорили одни.
«Ужасно было видеть, —
говорит летописец, — как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что к утру на другой день в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже не было!»
— Ах, ляд вас побери! —
говорил неустрашимый штаб-офицер, взирая на эту картину. — Что ж мы, однако, теперь будем делать? — спрашивал он в тоске помощника градоначальника.
— Ишь шельма, каки́ артикулы пушкой выделывает! —
говорили глуповцы и не смели подступиться.
— А ну, братик-сударик, ложись! —
говорил он провинившемуся обывателю.
— Нужды нет, что он парадов не делает да с полками на нас не ходит, —
говорили они, — зато мы при нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел ты за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь иди! А прежде сколько одних порядков было — и не приведи бог!
С своей стороны, Дмитрий Прокофьев, вместо того чтоб смириться да полегоньку бабу вразумить, стал
говорить бездельные слова, а Аленка, вооружась ухватом, гнала инвалидов прочь и на всю улицу орала...
— Видно, как-никак, а быть мне у бригадира в полюбовницах! —
говорила она, обливаясь слезами.
— Ну, чего ты, паскуда, жалеешь, подумай-ко! —
говорила льстивая старуха, — ведь тебя бригадир-то в медовой сыте купать станет.
— Ничего я этого не знаю, —
говорил он, — знаю только, что ты, старый пес, у меня жену уводом увел, и я тебе это, старому псу, прощаю… жри!
«Новая сия Иезавель, [По библейскому преданию, Иезавель, жена царя Израиля Ахава, навлекла своим греховным поведением гнев бога на израильский народ.] —
говорит об Аленке летописец, — навела на наш город сухость».
— Мы люди привышные! —
говорили одни, — мы претерпеть мо́гим. Ежели нас теперича всех в кучу сложить и с четырех концов запалить — мы и тогда противного слова не молвим!
— Это что
говорить! — прибавляли другие, — нам терпеть можно! потому мы знаем, что у нас есть начальники!
— Хоть и точно, что от этой пищи словно кабы живот наедается, однако, братцы, надо так сказать: самая эта еда пустая! —
говорили промеж себя глуповцы.
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому что город обезлюдел. «Кои померли, —
говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда». А бригадир между тем все не прекращал своих беззаконий и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили на бригадиров двор.
— А ведь это поди ты не ладно, бригадир, делаешь, что с мужней женой уводом живешь! —
говорили они ему, — да и не затем ты сюда от начальства прислан, чтоб мы, сироты, за твою дурость напасти терпели!
— Не к тому о сем
говорю! — объяснился батюшка, — однако и о нижеследующем не излишне размыслить: паства у нас равнодушная, доходы малые, провизия дорогая… где пастырю-то взять, господин бригадир?
Одним словом, вопросы глуповцев делались из рук вон щекотливыми. Наступила такая минута, когда начинает
говорить брюхо, против которого всякие резоны и ухищрения оказываются бессильными.
«Бежали-бежали, —
говорит летописец, — многие, ни до чего не добежав, венец приняли; [Венец принять — умереть мученической смертью.] многих изловили и заключили в узы; сии почитали себя благополучными».
Первое искушение кончилось. Евсеич воротился к колокольне и отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя таковое Евсеича ожесточение, весьма убоялся», —
говорит летописец.
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или,
говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
Он же кланялся на все стороны и
говорил...
На несколько дней город действительно попритих, но так как хлеба все не было («нет этой нужды горше!» —
говорит летописец), то волею-неволею опять пришлось глуповцам собраться около колокольни.
— Ишь поплелась! —
говорили старики, следя за тройкой, уносившей их просьбу в неведомую даль, — теперь, атаманы-молодцы, терпеть нам недолго!
Бригадир роскошествовал, но глуповцы не только не устрашались, но, смеясь,
говорили промеж себя:"Каку таку новую игру старый пес затеял?"
— Пожалейте, атаманы-молодцы, мое тело белое! —
говорила Аленка ослабевшим от ужаса голосом, — ведомо вам самим, что он меня силком от мужа увел!
Она наступала на человека прямо, как будто
говорила: а ну, посмотрим, покоришь ли ты меня? — и всякому, конечно, делалось лестным доказать этой «прорве», что «покорить» ее можно.
— Про"стрелу"помянул! —
говорили они, покачивая головами на Стрелецкую слободу.
— Беззаконновахом! —
говорил он.