Из
подвала дома купцов Синевых выползли на улицу тысячи каких-то червяков, они копошились, лезли на серый камень фундамента, покрывая его живым, черным кружевом, ползли по панели под ноги толпы людей, люди отступали пред ними, одни — боязливо, другие — брезгливо, и ворчали, одни — зловеще, другие — злорадно:
Из маленьких ресторанов была интересна на Кузнецком мосту в
подвале дома Тверского подворья «Венеция». Там в отдельном зальце с запиравшеюся дверью собирались деды нашей революции. И удобнее места не было: в одиннадцать часов ресторан запирался, публика расходилась — и тут-то и начинались дружеские беседы в этом небольшом с завешенными окнами зале.
— Birge! [Черт возьми! (фр.)] — ответил тот, и оба бросились в
подвал дома, у которого все ставни были закрыты и стены пестрели следами пуль и ядер.
Тогда мы жили очень бедно, в самом настоящем
подвале дома церкви Николая, что в Грачах, нам совсем было не до дач и не до выездов за город на каникулы, и А. П., уже студенту, приходилось каждое лето проводить в Москве и не отправляться дальше Богородского, Сокольников и других подмосковных дачных поселков, так талантливо осмеянных им в «Пестрых рассказах».
Неточные совпадения
С каждым годом притворялись окна в его
доме, наконец остались только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в
подвалах превратилась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль.
Прогулку сделали они недалекую: именно, перешли только на другую сторону улицы, к
дому, бывшему насупротив гостиницы, и вошли в низенькую стеклянную закоптившуюся дверь, приводившую почти в
подвал, где уже сидело за деревянными столами много всяких: и бривших и не бривших бороды, и в нагольных тулупах и просто в рубахе, а кое-кто и во фризовой шинели.
— Давненько, лет семь-восемь, еще когда Таисья Романовна с живописцем жила. В одном
доме жили. Они — на чердаке, а я с отцом в
подвале.
— Был проповедник здесь, в
подвале жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень — дурак, дерево — дурак, и бог — дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное —
дома, и веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
Злой холоп! // Окончишь ли допрос нелепый? // Повремени: дай лечь мне в гроб, // Тогда ступай себе с Мазепой // Мое наследие считать // Окровавленными перстами, // Мои
подвалы разрывать, // Рубить и жечь сады с
домами. // С собой возьмите дочь мою; // Она сама вам всё расскажет, // Сама все клады вам укажет; // Но ради господа молю, // Теперь оставь меня в покое.