Неточные совпадения
И заметьте, что,
как все народные пословицы, она имеет в виду не празднолюбца, а
человека, до истощения сил тянувшего выпавшее на его долю жизненное тягло.
И точно,
как ни безнадежно заключение Ивана Павлыча, но нельзя не согласиться, что ездить на теплые воды все-таки удобнее, нежели пропадать пропадом в Петергофском уезде 15. Есть
люди, у которых так и в гербах значится: пропадайте вы пропадом — пускай они и пропадают. А нам с Иваном Павлычем это не с руки. Мы лучше в Эмс поедем да легкие пообчистим, а на зиму опять вернемся в отечество: неужто, мол, петергофские-то еще не пропали?
Надо сказать правду, в России в наше время очень редко можно встретить довольного
человека (конечно, я разумею исключительно культурный класс, так
как некультурным
людям нет времени быть недовольными).
Вот
какие результаты произвел факт, который в принципе должен был пролить мир и благоволение в сердцах получателей. Судите по этим образчикам, насколько наивны должны быть
люди, которые мечтают, что есть какая-нибудь возможность удовлетворить
человека, который урывает кусок пирога и тут же выдает головой и самого себя, и своих ублаготворителей?
Но ежели такое смешливое настроение обнаруживают даже
люди, получившие посильное угобжение, то с
какими же чувствами должны относиться к дирижирующей современности те, которые не только ничего не урвали, но и в будущем никакой надежды на угобжение не имеют? Ясно, что они должны представлять собой сплошную массу волнуемых завистью
людей.
По казенной надобности они воспламеняются и свирепеют с изумительной легкостью, но в домашнем быту, и в особенности на водах за границей, они такие же
люди,
как и прочие.
Бывают даже такие личности, которые, покуда одеты в партикулярное платье, перелагают Давидовы псалмы 29, а
как только наденут вицмундир, так тотчас же начинают читать в сердцах посторонних
людей, хотя бы последние совсем их об этом не просили.
— Может быть! может быть! — задумчиво молвил Дыба, — мне самому, по временам, кажется, что иногда мы считаем
человека заблуждающимся, а он между тем давно уже во всем принес оправдание и ожидает лишь случая, дабы запечатлеть…
Как вы полагаете, ваше превосходительство? — обратился он к Удаву.
Но здесь я опять должен оговориться (пусть не посетует на меня читатель за частые оговорки), что под русскими культурными
людьми я не разумею ни русских дамочек, которые устремляются за границу, потому что там каждый кельнер имеет вид наполеоновского камер-юнкера, ни русских бонапартистов, которые, вернувшись в отечество, с умилением рассказывают, в
какой поразительной опрятности парижские кокотки содержат свои приманки.
Кажется, что может быть проще мысли, что жить в среде
людей довольных и небоящихся гораздо удобнее, нежели быть окруженным толпою ропщущих и трепещущих несчастливцев, — однако ж с
каким упорством торжествующая практика держится совершенно противоположных воззрений!
Почему желание знать,
как живет русский деревенский
человек, называется предосудительным, а желание поделиться с ним некоторыми небесполезными сведениями, которые повысили бы его умственный и нравственный уровень, — превратным толкованием?
Я не говорю, чтоб отношения русского культурного
человека к мужику, в том виде, в
каком они выработались после крестьянской реформы, представляли нечто идеальное, равно
как не утверждаю и того, чтоб благодеяния, развиваемые русской культурой, были особенно ценны; но я не могу согласиться с одним: что приурочиваемое каким-то образом к обычаям культурного
человека свойство пользоваться трудом мужика, не пытаясь обсчитать его, должно предполагаться равносильным ниспровержению основ.
Недостатка в движении, конечно, нет (да и не может не быть движения в городе с почти миллионным населением), но это какое-то озабоченное, почти вымученное движение,
как будто всем этим двигающимся взад и вперед
людям до смерти хочется куда-то убежать.
Перед героями простые
люди обязываются падать ниц, обожать их, забыть об себе, чтоб исключительно любоваться и гордиться ими, — вот
как я понимаю героев!
Нужно полагать, что это было очень серьезное орудие государственной Немезиды, потому что оно отпускалось в количестве, не превышавшем 41-го удара, хотя опытный палач,
как в то время удостоверяли, мог с трех ударов заколотить
человека насмерть.
Рассказывают, правда, что никогда в Берлине не были так сильны демократические аспирации,
как теперь, и в доказательство указывают на некоторые парламентские выборы. Но ведь рассказывают и то, что берлинское начальство очень ловко умеет справляться с аспирациями и отнюдь не церемонится с излюбленными берлинскими
людьми…10
Вообразить себе обывателя курорта не суетящегося, не продающего себя со всеми потрохами столь же трудно,
как и вообразить коренного русского
человека, который забыл о существовании ежовых рукавиц.
Тем не менее надобно, к чести
людей, сознаться, что кнут все-таки есть только мера печальной необходимости, к которой редко кто прибегает,
как к развлечению.
И
как просто было б управлять
людьми, если б, подобно немецким пактрегерам, все поняли, что священнейшая обязанность человеков в том заключается, чтоб, не спотыкаясь и не задевая друг друга, носить тяжести, принадлежащие"знатным иностранцам"!
Тут и пустоголовая, но хорошо выкормленная бонапартистка, которая, опираясь на руку экспекторирующего
человека, мечтает о том,
как она завтра появится на променаде в таком платье, что всё-всё (mais tout!) [действительно, всё!] будет видно.
Всякий народ тут: чиновные и нечиновные, больные и здоровые, канальи и честные
люди, бонапартисты и простые, застенчивые
люди, которые никак не могут прийти в себя от изумления,
какое горькое волшебство привело их в соприкосновение со всем этим людом, которого они не искали и незнание которого составляло одну из счастливейших привилегий их существования.
Зато им решительно не только нет времени об чем-либо думать, но некогда и отдохнуть, так
как все эти лечения нужно проделать в разных местах города, которые хотя и не весьма удалены друг от друга, но все-таки достаточно, чтоб больной
человек почувствовал.
Как должно это действовать на
человека, страдающего, кроме болезни сердца, эмфиземы, воспаления дыхательных путей, астмы — еще мозолями!
Как истинная кокотка по духу, она даже этимне волнуется, а думает только:
как нынче молодые
люди умеют мило говорить!.. и начинает примеривать другое платье.
— Спросите у него, откуда он взялся? с
каким багажом
людей уловлять явился? что в жизни видел? что совершил? — так он не только на эти вопросы не ответит, а даже не сумеет сказать, где вчерашнюю ночь ночевал. Свалился с неба — и шабаш!
Каким образом это сходит им с рук? в силу чего?"Но что еще замысловатее: если
люди без шкур ухитряются жить, то
какую же степень живучести предъявят они, если случайно опять обрастут?
Такой-то идиотски сгубил целую массу
людей… да не вас ведь сгубил —
какое вам дело?
Поэтому ежели я позволил себе сказать бесшабашным мудрецам, что они говорят"глупости", то поступил в этом случае,
как западный
человек, в надежде, что Мальберг и Бедерлей возьмут меня под свою защиту.
Тот смерч, о котором не упоминается ни в
каких регламентах и перед которым всякий партикулярный
человек,
как бы он ни был злонравен, непременно спасует.
Тогда
как если б мы этого не делали, то, наверное, из десяти случаев в девяти самые неизобильные
люди сочли бы себя достаточно изобильными, чтоб, ввиду соответствующих напоминаний, своевременно выполнить лежащие на них повинности.
Вероятно, если внимательнее поискать, то в какой-нибудь щелке они и найдутся, но, с другой стороны, сколько есть
людей, которые, за упразднением, мечутся в тоске, не зная, в
какую щель обратиться с своей докукой?
Правда, что все эти"понеже"и"поелику", которыми так богаты наши бюрократические предания, такими же чиновниками изобретены и прописаны,
как и те, которые ныне ограничиваются фельдъегерским окриком: пошел! — но не нужно забывать, что первые изобретатели"понеже"были
люди свежие, не замученные, которым в охотку было изобретать.
— Понимаю я это, мой друг! Но ведь я
человек, Подхалимов! Homo somo,
как говорит Мамелфин… то бишь,
как дальше?
— Ваше сиятельство! позвольте один нескромный вопрос, — сказал я, — когда
человек сознаёт себя, так сказать, вместилищем государственности…
какого рода чувство испытывает он?
Именно всеми, потому что хотя тут было множество
людей самых противоположных воззрений, но, наверно, не было таких, которые отнеслись бы к событию с тем жвачным равнодушием, которое впоследствии (и даже, благодаря принятым мероприятиям, очень скоро) сделалось
как бы нормальною окраской русской интеллигенции.
17 Среди этой нравственной неурядицы, где позабыто было всякое чувство стыда и боязни, где грабитель во всеуслышание именовал себя патриотом,
человеку, сколько-нибудь брезгливому, ничего другого не оставалось,
как жаться к стороне и направлять все усилия к тому, чтоб заглушить в себе даже робкие порывы самосознательности.
Самый угрюмый, самый больной
человек — и тот непременно отыщет доброе расположение духа и какое-то сердечное благоволение,
как только очутится на улицах Парижа, а в особенности на его истинно сказочных бульварах.
И
как все в этой массе гармонически комбинировано, чтоб громадность не переходила в пустыню, чтоб она не подавляла
человека, а только пробуждала и поддерживала в нем веселую бодрость духа!
Прежде чем глаз пресытится всеми этими уличными изяществами,
какая возможность скуке проникнуть в сердце даже одинокого
человека?
Достаточно присмотреться к прислуге любого отеля, чтоб убедиться,
какую массу работы может сделать
человек, не утрачивая бодрости и не валя,
как говорится, через пень колоду.
И никогда я не видал его унылым или замученным, а уж об трезвости нечего и говорить: такую работу не совершенно трезвый
человек ни под
каким видом не выполнит.
— Вы не отвечаете? очень рад! Будемте продолжать. Я рассуждаю так: Мак-Магон — бесспорно добрый
человек, но ведь он не ангел! Каждый божий день, чуть не каждый час, во всех газетах ему дают косвенным образом понять, что он дурак!!! — разве это естественно? Нет,
как хотите, а когда-нибудь он рассердится, и тогда…
А за ним,
как из рога изобилия, посыпались: Дантон, Сен-Жюст, Камилль Демулен, Верпье…
какую массу гнета нужно было накопить, чтоб разом предъявить миру столько страстности, горечи, раздражения, сколько было вылито устами этих
людей!
Люди всходят на трибуну и говорят Но не потому говорят, что слово,
как долго сдержанный поток, само собой рвется наружу, а потому что, принадлежа к известной политической партии, невозможно, хоть от времени до времени, не делать чести знамени.
В области материальных интересов,
как, например: пошлин, налогов, проведения новых железных дорог и т. п., эти
люди еще могут почувствовать себя затронутыми за живое и даже испустить вопль сердечной боли; но в области идей они, очевидно, только отбывают повинность в пользу того или другого политического знамени, под сень которого их поставила или судьба, или личный расчет.
Злодей понимает это и сдерживается; а партикулярные
люди благодарят бога и говорят: покуда у нас Мак-Магон, мы у него
как у Христа за пазухой.
Действительно, приехавши в конце августа прямо в Париж, я подумал, что ошибкой очутился в Москве, в Охотном ряду. Там тоже живут благополучные
люди, а известно, что никто не выделяет такую массу естественных зловоний,
как благополучный
человек.
Но того, чтоб
как только родился
человек, так сейчас же хлопотать о приписке его к какому-нибудь органическому повреждению — этого не было.
Только что встал молодой
человек на колени для ходатайства,
как вдруг невзвидел света и заорал.
Парижский рабочий охотно оказывает иностранцу услуги и, видя в нем денежного
человека и верного заказчика, смотрит на прилив чужеземного элемента,
как на залог предстоящего торгового и промышленного оживления, которое может не без выгоды отразиться и на нем.