Неточные совпадения
И вдруг она начинает петь. Но это не пение, а какой-то опьяняющий, звенящий хохот. Поет и в
то же
время чешет себя во всех местах, как это, впрочем, и следует делать наивной поселянке, которую она изображает.
Но зала составлена слишком хорошо; никто и не думает усомниться в гениальности m-lle Шнейдер. Во
время пения все благоговейно слушают; после пения все неистово хлопают. Мы, с своей стороны, хлопаем и вызываем до
тех пор, покуда зала окончательно пустеет.
— N'est-ce pas! quelle fille! quelle diable de fille! Et en meme temps, actrice! mais une actrice… ce qui s'appelle — consommee! [Не правда ли? какая девушка! какая чертовская девушка! И в
то же
время актриса! и актриса… что называется — безупречная!]
Положим, что в былое
время, как говорят, на Руси рождались богатыри, которым нипочем было выпить штоф водки, согнуть подкову, переломить целковый; но ведь дело не в
том, что человек имел возможность совершать подобные подвиги и не лопнуть, а в
том, как он мог не лопнуть от скуки?
Вопросы эти как-то невольно пришли мне на мысль во
время моего вытрезвления от похождений с действительными статскими кокодессами. А так как, впредь до окончательного приведения в порядок желудка, делать мне решительно было нечего,
то они заняли меня до такой степени, что я целый вечер лежал на диване и все думал, все думал. И должен сознаться, что результаты этих дум были не особенно для меня лестны.
Человек вращался в заколдованном круге, изо дня в день, на один и
тот же манер, но не падал духом и не роптал на судьбу, потому что был убежден, что вращаться таким образом его право и, в
то же
время, его долг.
Если мы в настоящее
время и сознаем, что желание властвовать над ближними есть признак умственной и нравственной грубости,
то кажется, что сознание это пришло к нам путем только теоретическим, а подоплека наша и теперь вряд ли далеко ушла от этой грубости.
Смотрит он, например, на девку Палашку, как она коверкается, и в
то же
время, если не формулирует,
то всем существом сознает: я с этой Палашкой что хочу,
то сделаю: захочу — косу обстригу, захочу — за Антипку-пастуха замуж выдам!
Таким образом, вопрос, отчего нас так скоро утомляют
те несложные удовольствия, которые нимало не пресыщали наших предков, отчасти разъясняется. Но, написавши изложенное выше, я невольным образом спрашиваю себя: ужели перо мое начертало апологию доброго старого
времени — апологию
тех патриархальных отношений, которые так картинно выражались в крепостном праве?
Скорее всего, это был один из
тех людей без возраста, каких в настоящее
время встречается довольно много и которые, едва покинув школьную скамью, уже смотрят государственными младенцами.
Очевидно, тут все держалось очень усиленною внешнею выправкой, скрывавшей
то внутреннее недоумение, которое обыкновенно отличает людей раздраженных и в
то же
время не умеющих себе ясно представить причину этого раздражения.
Я со
времени покойного Николая Михайловича (c'etait le bon temps! [
то было доброе
время!]) ничего не читаю, но на днях мне, для курьеза, прочитали пять строк… всего пять строк!
Мы не отрицаем совершившихся фактов, мы благодарим, но в
то же
время заявляем!
— Где
те времена, когда пел сладкогласный Жуковский? когда Карамзин пленял своею прозой? — вздыхал один.
В
то время я был студентом Московского университета и охотно беседовал об искусстве (святое искусство!) в трактире «Британия».
Я находился в
том состоянии, когда голова, за несколько
времени перед
тем трещавшая, начинает мало-помалу разгуливаться.
Что в это
время бродит в голове — этого ни под каким видом не соберешь, а что бродит нечто — в
том нет ни малейшего сомнения.
Одни названия навели на меня какие-то необыкновенно тоскливые мысли, от которых я не мог отделаться ни насвистыванием арий из „Герцогини Герольштейнской“, ни припоминанием особенно характерных эпизодов из последних наших трактирных похождений, ни даже закусыванием соленого огурца, каковое закусывание, как известно, представляет, во
время загула, одно из самых дивных, восстановляющих средств (увы! даже и это средство отыскано не мною, непризнанным Гамлетом сороковых годов, а все
тем же дедушкой Матвеем Иванычем!).
Мы докажем миру, что все эти призраки можно рассеять совершенно просто и легко:
тем же манием руки, каким и в прежние
времена достославные наши предки рассевали и расточали всякого рода дурные призраки!
Естественно, что при такой простоте нравов остается только одно средство оградить свою жизнь от вторжения неприятных элементов — это, откинув все сомнения, начать снова бить по зубам. Но как бить! Бить — без ясного права на битье; бить — и в
то же
время бояться, что каждую минуту может последовать приглашение к мировому по делу о самовольном избитии!..
Это не женерозность, а просто желание куда-нибудь приткнуться от скуки и однообразия жизни и в
то же
время развлечь себя новым фасоном одежды.
Эта многословная краткость приводила меня в отчаяние еще в
то время, когда я процветал под сенью рязанско-козловско-саратовского клуба.
Наши заатлантические друзья давно уже сие поняли, и Токевиль справедливо говорит: „В Америке, — говорит он, — даже самый простой мужик и
тот давно смеется над централизацией, называй ее никуда не годным продуктом гнилой цивилизации“. Но зачем ходить так далеко? Сказывают, даже Наполеон III нередко в последнее
время о сем поговаривал в секретных беседах с господином Пиетри.
Тем временем овес вырос вновь, а свидетели преступления, не будучи обязаны подпиской о невыезде, разбрелись по сторонам.
„Новоявленный публицист, кн. В. Мещерский, говорит справедливо: реформы необходимы, но не менее
того необходимы и знаки препинания. Или, говоря иными словами: выпустил реформу — довольно, ставь точку; потом, спустя
время, опять выпустил реформу и опять точку ставь. И так далее, до
тех пор, пока не исполнятся неисповедимые божий пути.
При таковом согласии реформы примут течение постепенное и вполне правильное. При наступлении благоприятного
времени, начальство, конечно, и без сторонних побуждений, издаст потребную по обстоятельствам реформу, но оная уже будет встречена без сомнения, ибо всякому будет известно, что вслед за
тем последуют года, кои имеют быть употреблены на
то, чтобы ставить
той реформе знаки препинания. Что, кроме системы нравственного оглушения, может дать такой, превышающий всякие ожидания, результат?
И, вследствие
того, приходит в меланхолию, а со
временем и в истощение сил.
Убедившись затем, что в его
время науки имели вид краткий, он, конечно, оком несколько изумленным взглянет на бесчисленные томы, кои после
того произошли.
и 2) От
времени до
времени требовать от обывателей представления сочинений на
тему:"О средствах к совершенному наук упразднению, с таким притом расчетом, чтобы от сего государству ущерба не произошло и чтобы оное, и по упразднении наук, соседей своих в страхе содержало, а от оных почитаемо было, яко всех просвещением превзошедшее".
3) При входе президента встают с мест стремительно и шумно и стоят до
тех пор, пока не будет разрешено принять сидячее положение. Тогда стремительно же садятся, ибо
время начать рассмотрение.
Что касается прочего,
то оное объявится тогда, когда де сиянс академии, в новом своем виде, по всему лицу российския державы действие возымеют. Теперь же присовокупляю, что ежели потребуется от меня мнение насчет мундиров или столовых денег,
то я во всякое
время дать оное готов".
Я прочитал до конца, но что после этого было — не помню. Знаю, что сначала я ехал на тройке, потом сидел где-то на вышке (кажется, в трактире, в Третьем Парголове), и угощал проезжих маймистов водкой. Сколько
времени продолжалась эта история: день, месяц или год, — ничего неизвестно. Известно только
то, что забыть я все-таки не мог.
Не знаю, как долго я после
того спал, но, должно быть,
времени прошло не мало, потому что я видел во сне целый роман.
А многие ли в
то время сознавали это?!
И когда Прокоп или кто-нибудь другой из «наших» начинают хвастаться передо мною своими эмансипаторскими и реформаторскими подвигами,
то я всегда очень деликатно даю почувствовать им, что теперь, когда все вообще хвастаются без труда, ничего не стоит, конечно, прикинуть два-три словечка себе в похвалу, но было
время…
Тем не менее я должен сознаться, что, при всей моей ненависти к крепостному праву, сны у меня в
то время были самые веселые.
Печальные сны стали мне видеться с
тех пор, как я был выбран членом нашего местного комитета по улучшению быта крестьян. В
то время, как ни придешь, бывало, в заседание, так и сыплются на тебя со всех сторон самые трагические новости.
Нет; я никогда не принадлежал к числу капиталистов, а
тем менее откупщиков; никогда не задавался мыслью о стяжаниях и присовокуплениях, а, напротив
того, с таким постоянным легкомыслием относился к вопросу"о производстве и накоплении богатств", что в настоящее
время буквально проедаю последнее свое выкупное свидетельство.
Приезжают это в наши Палестины, а
тем временем родители-то уж вдову для них приготовили.
Ну-с, и в другое
время неприятно, знаете, этакую конфету получить, а у них, кроме
того, еще бал на другой день в подгородном имении на всю губернию назначен-с.
Никогда я так ясно не ощущал, что душа моя бессмертна, и в
то же
время никогда с такою определенностью не сознавал, до какой степени может быть беспомощною, бессильною моя бессмертная душа!
— Ну да, держи карман — миллионщики! В прежнее
время — это точно: и из помещиков миллионщики бывали! а с
тех пор как прошла над нами эта сипация всем нам одна цена: грош! Конечно, вот кабы дали на концессии разжиться — ну тогда слова нет; да и тут подлец Мерзавский надул!
При жизни сестрицы меня ненавидели и в
то же
время любили.
Но в
то же
время они не могли и не любить меня.
Любить — и в
то же
время ненавидеть…
"И лег и встал","походя ворует","грабит","добро из дому тащит" — таков был созданный
временем семейный наш лексикон, и ежели этот бессмысленный винегрет всевозможных противоречий, уверток и оговорок мог казаться для постороннего человека забавным,
то жить в нем, играть в нем деятельную роль — было просто нестерпимо.
Но часы бьют одиннадцать, и сестрицы расходятся по углам.
Тем не менее сон долгое
время не смежает их глаз; как тени, бродят они, каждая в своем углу, и все мечтают, все мечтают.
Прокоп постарел, поседел и осунулся. Он глядел исподлобья, но когда, по
временам, вскидывал глаза,
то от них исходил какой-то хищный, фальшивый блеск. Что-то среднее между"убью!"и"боюсь!" — виделось в этих глазах.
Прокоп некоторое
время смотрел на него с выпученными глазами, но наконец-таки обнял всю необъятность Гаврюшкиных претензий и не выдержал,
то есть с поднятыми дланями устремился к негодяю.
Андрей — старый дядька Прокопа, в настоящее
время исправляющий у него должность мажордома. Это старик добрейший, неспособный муху обидеть, но за всем
тем Прокоп очень хорошо знает, что ради его и его интересов Андрей готов даже на злодеяние.