Неточные совпадения
— Вот видишь, ты и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало
быть, сам чувствуешь, что блохи за тобой
есть. Ну, да уж Бог с тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит, а я… ах, как давно я тебя насквозь
понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать, как в могилке лежать
будет, вспомните — да поздно уж
будет!
— Да замолчи, Христа ради… недобрый ты сын! (Арина Петровна
понимала, что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится мне уж собственным судом его судить. И вот какое мое решение
будет: попробую и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
— А коли
понимаешь, так, стало
быть,
понимаешь и то, что, выделивши ему вологодскую-то деревню, можно обязательство с него стребовать, что он от папеньки отделен и всем доволен?
—
Понимаю и это, голубушка маменька. Большую вы тогда, по доброте вашей, ошибку сделали! Надо
было тогда, как вы дом покупали, — тогда надо
было обязательство с него взять, что он в папенькино именье не вступщик!
Арина Петровна умолкла и уставилась глазами в окно. Она и сама смутно
понимала, что вологодская деревнюшка только временно освободит ее от «постылого», что в конце концов он все-таки и ее промотает, и опять придет к ней, и что, как мать, она не может отказать ему в угле, но мысль, что ее ненавистник останется при ней навсегда, что он, даже заточенный в контору,
будет, словно привидение, ежемгновенно преследовать ее воображение — эта мысль до такой степени давила ее, что она невольно всем телом вздрагивала.
Семейная твердыня, воздвигнутая неутомимыми руками Арины Петровны, рухнула, но рухнула до того незаметно, что она, сама не
понимая, как это случилось, сделалась соучастницею и даже явным двигателем этого разрушения, настоящею душою которого
был, разумеется, Порфишка-кровопивец.
Или встанет и начнет бродить по комнатам и все чего-то ищет, куда-то заглядывает, словно женщина, которая всю жизнь
была в ключах и не
понимает, где и как она их потеряла.
— А такое время, что вы вот газет не читаете, а я читаю. Нынче адвокаты везде пошли — вот и
понимайте. Узнает адвокат, что у тебя собственность
есть — и почнет кружить!
— Никак я вас не
понимаю… Вы на весь свет меня дураком прославили — ну, и дурак я! И пусть
буду дурак! Смотрите, какие штуки-фигуры придумали — капитал им из рук в руки передай! А сам что? — в монастырь, что ли, прикажете мне спасаться идти да оттуда глядеть, как вы моим капиталом распоряжаться
будете?
Она видела, как Иудушка, покрякивая, встал с дивана, как он сгорбился, зашаркал ногами (он любил иногда притвориться немощным: ему казалось, что так почтеннее); она
понимала, что внезапное появление кровопивца на антресолях должно глубоко взволновать больного и, может
быть, даже ускорить развязку; но после волнений этого дня на нее напала такая усталость, что она чувствовала себя точно во сне.
И, раз
поняв законность подобного стремления, она уже
была бессильна противодействовать ему.
— И я не
понимаю. Приехал я смирно, поздоровался с вами, ручку поцеловал, теперь сижу, вас не трогаю,
пью чай, а коли дадите ужинать — и поужинаю. С чего вы всю эту историю подняли?
Арина Петровна сидит в своем кресле и вслушивается. И сдается ей, что она все ту же знакомую повесть слышит, которая давно, и не запомнит она когда, началась. Закрылась
было совсем эта повесть, да вот и опять, нет-нет, возьмет да и раскроется на той же странице. Тем не менее она
понимает, что подобная встреча между отцом и сыном не обещает ничего хорошего, и потому считает долгом вмешаться в распрю и сказать примирительное слово.
По правде говоря, Петенька отлично
понимает, что дело его безнадежное, что поездка в Головлево принесет только лишние неприятности, но в том-то и штука, что
есть в человеке какой-то темный инстинкт самосохранения, который пересиливает всякую сознательность и который так и подталкивает: испробуй все до последнего!
Он не мог, однако ж, не
понять, что утреннее происшествие
было не из таких, чтобы благоприятно подействовать на его фонды.
Может
быть, он не
понимал своего отца, но, во всяком случае, он не знал за ним ни одного чувства, ни одной слабой струны, за которую предстояла бы возможность ухватиться и эксплуатируя которую можно
было бы чего-нибудь достигнуть.
— Постой, попридержи свои дерзости, дай мне досказать. Что это не одни слова — это я тебе сейчас докажу… Итак, я тебе давеча сказал: если ты
будешь просить должного, дельного — изволь, друг! всегда готов тебя удовлетворить! Но ежели ты приходишь с просьбой не дельною — извини, брат! На дрянные дела у меня денег нет, нет и нет! И не
будет — ты это знай! И не смей говорить, что это одни «слова», а
понимай, что эти слова очень близко граничат с делом.
Но Евпраксеюшка хотя и подслушала, но
была настолько глупа, что ничего не
поняла.
— Никогда я не позволял! Он мне в то время написал: хочу, папа, жениться на Лидочке.
Понимаешь: «хочу», а не «прошу позволения». Ну, и я ему ответил: коли хочешьжениться, так женись, я препятствовать не могу! Только всего и
было.
Иудушка тоже не
понимал. Он не
понимал, что открывавшаяся перед его глазами могила уносила последнюю связь его с живым миром, последнее живое существо, с которым он мог делить прах, наполнявший его. И что отныне этот прах, не находя истока,
будет накопляться в нем до тех пор, пока окончательно не задушит его.
Бывают минуты, когда человек, который дотоле только существовал, вдруг начинает
понимать, что он не только воистину живет, но что в его жизни
есть даже какая-то язва.
Аннинька хотела
было возразить, однако
поняла, что это значило бы только подливать масла в огонь, и смолчала. Она сидела и безнадежно смотрела на расходившегося Порфирия Владимирыча.
Теперь она впервые что-то
поняла, нечто вроде того, что у нее свое дело
есть, в котором она — «сама большая» и где помыкать ею безвозбранно нельзя.
На сей раз Иудушка обернулся, но лицо у него
было такое спокойное, елейное, как будто он только что, в созерцании божества, отложил всякое житейское попечение и даже не
понимает, по какому случаю могут тревожить его.
Головлевский батюшка
был человек политичный и старавшийся придерживаться в сношениях с Иудушкой светского тона; но он очень хорошо
понимал, что в господской усадьбе еженедельно и под большие праздники совершаются всенощные бдения, а сверх того, каждое 1-е число служится молебен, и что все это доставляет причту не менее ста рублей в год дохода.
До сих пор Евпраксеюшка
была до такой степени беззащитна, что Порфирий Владимирыч мог угнетать ее без малейших опасений. Благодаря крайней неразвитости ума и врожденной дряблости характера, она даже не чувствовала этого угнетения. Покуда Иудушка срамословил, она безучастно смотрела ему в глаза и думала совсем о другом. Но теперь она вдруг нечто
поняла, и ближайшим результатом пробудившейся способности понимания явилось внезапное, еще не сознанное, но злое и непобедимое отвращение.
Понимают ли подлецы его милости или, может
быть, за его же добро да его же судачат?
Он вдруг как-то
понял, что, несмотря на то, что с утра до вечера изнывал в так называемых трудах, он, собственно говоря, ровно ничего не делал и мог бы остаться без обеда, не иметь ни чистого белья, ни исправного платья, если б не
было чьего-то глаза, который смотрел за тем, чтоб его домашний обиход не прерывался.
— Знаю я, и даже очень хорошо
понимаю! И все-таки не нужно
было этого делать, не следовало! Дом-то двенадцать тысяч серебрецом заплачен — а где они? Вот тут двенадцать тысяч плакали, да Горюшкино тетеньки Варвары Михайловны, бедно-бедно, тысяч на пятнадцать оценить нужно… Ан денег-то и многонько выйдет!
— Постой! дай я скажу! И всегда так бывает, друг, что Бог забывающим его напоминает об себе. И роптать мы на это не должны, а должны
понимать, что это для нашей же пользы делается. Кабы мы Бога помнили, и он бы об нас не забывал. Всего бы нам подал: и ржицы, и овсеца, и картофельцу — на, кушай! И за скотинкой бы за твоей наблюл — вишь, лошадь-то у тебя! в чем только дух держится! и птице, ежели у тебя
есть, и той бы настоящее направление дал!