Неточные совпадения
Как женщина властная и притом в сильной степени одаренная творчеством, она в
одну минуту нарисовала себе картину всевозможных противоречий и противодействий и сразу так усвоила себе эту мысль, что даже побледнела и вскочила с кресла.
Сказывают еще, что смирительный дом есть… да ведь смирительный дом — ну,
как ты его туда, экого сорокалетнего жеребца, приведешь?»
Одним словом, Арина Петровна совсем растерялась при
одной мысли о тех невзгодах, которые грозят взбудоражить ее мирное существование с приходом Степки-балбеса.
— Ну, тогда я уж совсем мат; только
одна роскошь у меня и осталась от прежнего великолепия — это табак! Я, брат,
как при деньгах был, в день по четвертке Жукова выкуривал!
— Да, брат, у нас мать — умница! Ей бы министром следовало быть, а не в Головлеве пенки с варенья снимать! Знаешь ли что! Несправедлива она ко мне была, обидела она меня, — а я ее уважаю! Умна,
как черт, вот что главное! Кабы не она — что бы мы теперь были? Были бы при
одном Головлеве — сто
одна душа с половиной! А она — посмотри,
какую чертову пропасть она накупила!
— Съел. Только тошнило его после! Ромом вылечился. Две бутылки залпом выпил —
как рукой сняло. А то еще
один англичанин об заклад бился, что целый год
одним сахаром питаться будет.
— Ну, уж там
как хочешь разумей, а только истинная это правда, что такое «слово» есть. А то еще
один человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется
одна косточка; вот эту косточку ты возьми, и покуда она у тебя в кармане — что хочешь у любой бабы проси, ни в чем тебе отказу не будет.
Что-то ребяческое вдруг в нем проснулось; хотелось бежать поскорее в дом, взглянуть,
как они одеты,
какие постланы им постели и есть ли у них такие же дорожные несессеры,
как он видел у
одного ополченского капитана; хотелось послушать,
как они будут говорить с маменькой, подсмотреть, что будут им подавать за обедом.
— Умирать, мой друг, всем придется! — сентенциозно произнесла Арина Петровна, — не черные это мысли, а самые, можно сказать… божественные! Хирею я, детушки, ах,
как хирею! Ничего-то во мне прежнего не осталось — слабость да хворость
одна! Даже девки-поганки заметили это — и в ус мне не дуют! Я слово — они два! я слово — они десять!
Одну только угрозу и имею на них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь! Ну, иногда и попритихнут!
Как за папеньку-то я шла, у него только и было, что Головлево, сто
одна душа, да в дальних местах, где двадцать, где тридцать — душ с полтораста набралось!
Вы — мать, вам
одним известно,
как с нами, вашими детьми, поступать.
В каком-то азарте пробирался он от конторы к погребам, в
одном халате, без шапки, хоронясь от матери позади деревьев и всевозможных клетушек, загромождавших красный двор (Арина Петровна, впрочем, не раз замечала его в этом виде, и закипало-таки ее родительское сердце, чтоб Степку-балбеса хорошенько осадить, но, по размышлении, она махнула на него рукой), и там с лихорадочным нетерпением следил,
как разгружались подводы, приносились с усадьбы банки, бочонки, кадушки,
как все это сортировалось и, наконец, исчезало в зияющей бездне погребов и кладовых.
Как сама она, раз войдя в колею жизни, почти машинально наполняла ее
одним и тем же содержанием, так, по мнению ее, должны были поступать и другие.
И тут же ей вспомнилось, что на нем ничего не было, кроме халата да туфлей, из которых
одна была найдена под окном, и что всю прошлую ночь,
как на грех, не переставаючи шел дождь.
— Все
одно и то же-с. Вот
как выздоровею, говорит, непременно и духовную и векселя напишу.
— Нет, ты в мое положение войди! — продолжала Арина Петровна, поняв из молчания сына, что хорошего ждать нечего, — теперь у меня
одних поганок в девичьей тридцать штук сидит —
как с ними поступить?
— Прошлого года,
как еще покойник папенька был жив, — продолжала мечтать Арина Петровна, — сидела я у себе в спаленке
одна и вдруг слышу, словно мне кто шепчет: съезди к чудотворцу! съезди к чудотворцу! съезди к чудотворцу!.. да ведь до трех раз!
— Да, маменька, великая это тайна — смерть! Не вйсте ни дня ни часа — вот это
какая тайна! Вот он все планы планировал, думал, уж так высоко, так высоко стоит, что и рукой до него не достанешь, а Бог-то разом, в
одно мгновение, все его мечтания опроверг. Теперь бы он, может, и рад грешки свои поприкрыть — ан они уж в книге живота записаны значатся. А из этой, маменька, книги, что там записано, не скоро выскоблишь!
— Не сделал? ну, и тем лучше, мой друг! По закону — оно даже справедливее. Ведь не чужим, а своим же присным достанется. Я вот на чту уж хил —
одной ногой в могиле стою! а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение делать, коль скоро закон за меня распорядиться может. И ведь
как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз… закон!
Это было ужасно. Павлу Владимирычу почудилось, что он заживо уложен в гроб, что он лежит словно скованный, в летаргическом сне, не может ни
одним членом пошевельнуть и выслушивает,
как кровопивец ругается над телом его.
В понятиях француза-буржуа вселенная есть не что иное,
как обширная сцена, где дается бесконечное театральное представление, в котором
один лицемер подает реплику другому.
— А
как был горд! Фу-ты! Ну-ты! И то нехорошо, и другое неладно! Цари на поклон к нему ездили, принцы в передней дежурили! Ан Бог-то взял, да в
одну минуту все его мечтания ниспроверг!
Среди этой тусклой обстановки дни проходили за днями,
один как другой, без всяких перемен, без всякой надежды на вторжение свежей струи.
— Сказывай. Видела я,
какое ты удовольствие чувствовала,
как я давеча под тебя тройками да пятерками подваливала. Я ведь не Порфирий Владимирыч: тот тебя балует, все с
одной да с
одной ходит, а мне, матушка, не из чего.
— Нет уж. Все равно — не даст. Что бы я ни делал, хоть бы лоб себе разбил кланявшись — все
одно не даст. Вот кабы вы проклятием пригрозили… Так
как же мне быть-то, бабушка?
— Теперича, ежели Петенька и не шибко поедет, — опять начал Порфирий Владимирыч, — и тут к вечеру легко до станции железной дороги поспеет. Лошади у нас свои, не мученные, часика два в Муравьеве покормят — мигом домчат. А там — фиюю! пошла машина погромыхивать! Ах, Петька! Петька! недобрый ты! остался бы ты здесь с нами, погостил бы — право! И нам было бы веселее, да и ты бы — смотри,
как бы ты здесь в
одну неделю поправился!
Одним утром она, по обыкновению, собралась встать с постели и не могла. Она не ощущала никакой особенной боли, ни на что не жаловалась, а просто не могла встать. Ее даже не встревожило это обстоятельство,
как будто оно было в порядке вещей. Вчера сидела еще у стола, была в силах бродить — нынче лежит в постели, «неможется». Ей даже покойнее чувствовалось. Но Афимьюшка всполошилась и, потихоньку от барыни, послала гонца к Порфирию Владимирычу.
Арину Петровну,
как говорится, в
один день «сварило».
Неизвестно, дошло ли до Петеньки это письмо; но не дальше
как через месяц после его отсылки Порфирий Владимирыч получил официальное уведомление, что сын его, не доехавши до места ссылки, слег в
одном из попутных городков в больницу и умер.
— А скажу: нельзя — и посиди! Не посторонний сказал, дядя сказал — можно и послушаться дядю. Ах, мой друг, мой друг! Еще хорошо, что у вас дядя есть — все же и пожалеть об вас, и остановить вас есть кому! А вот
как у других — нет никого! Ни их пожалеть, ни остановить —
одни растут! Ну, и бывает с ними… всякие случайности в жизни бывают, мой друг!
Слова бесконечно тянулись
одно за другим,
как густая слюна.
— Да почйсть что
одна. Иногда разве вечером вздумает в дураки играть — ну, играем. Да и тут: середь самой игры остановятся, сложат карты и начнут говорить. А я смотрю. При покойнице, при Арине Петровне, веселее было. При ней он лишнее-то говорить побаивался; нет-нет да и остановит старуха. А нынче ни на что не похоже,
какую волю над собой взял!
Кабы не Бог, была бы ты теперь
одна, не знала бы,
как с собою поступить, и
какую просьбу подать, и куда подать, и чего на эту просьбу ожидать.
А
как дядя-то у тебя есть, так мы, с Божьей помощью, в
один день все твое дело вокруг пальца повернули.
— Теперь Порфирий Владимирыч главный помещик по всей нашей округе сделались — нет их сильнее. Только удачи им в жизни
как будто не видится. Сперва
один сынок помер, потом и другой, а наконец, и родительница. Удивительно,
как это они вас не упросили в Головлеве поселиться.
В
одну из своих побывок в Головлеве Порфирий Владимирыч свел с ней связь и даже,
как гласило головлевское предание, имел от нее ребенка, за что и состоял долгое время под гневом у маменьки Арины Петровны.
Это было
одно из тех родственных злодейств, на которые Иудушка не то чтоб решался по зрелом размышлении, а как-то само собой проделывал,
как самую обыкновенную затею.
Как ни своеобразны были отношения старой барыни к предстоящему материнству Евпраксеюшки, но все-таки в них просвечивало несомненное участие, а не
одна паскудно-гадливая уклончивость, которая встречалась со стороны Иудушки.
— Тоже и об заслугах надо сказать. И они неравные бывают.
Одна заслуга — большая, а другая заслуга — малая! А ты
как бы думал!
«Вот батя намеднись про оттепель говорил, — сказал он самому себе, — ан Бог-то морозцу вместо оттепели послал! Морозцу, да еще
какого! Так-то и всегда с нами бывает! Мечтаем мы, воздушные замки строим, умствуем, думаем и Бога самого перемудрить — а Бог возьмет да в
одну минуту все наше высокоумие в ничто обратит!»
— И на всякий день у нее платья разные, — словно во сне бредила Евпраксеюшка, — на сегодня
одно, на завтра другое, а на праздник особенное. И в церкву в коляске четверней ездят: сперва она, потом господин. А поп,
как увидит коляску, трезвонить начинает. А потом она у себя в своей комнате сидит. Коли господину желательно с ней время провести, господина у себя принимает, а не то так с девушкой, с горничной ейной, разговаривает или бисером вяжет!
Евпраксеюшка была
одна, и слышно было только,
как она, зевая, произносит: «Господи!
Так и тянуло его прочь от действительной жизни на мягкое ложе призраков, которые он мог перестанавливать с места на место,
одни пропускать, другие выдвигать, словом, распоряжаться,
как ему хочется.
— У нас все не
как у людей! Вот у мазулинского господина Палагеюшка дочку родила — сейчас ее в батист-дикос нарядили, постельку розовенькую для ей устроили…
Одной мамке сколько сарафанов да кокошников надарили! А у нас… э-эх… вы!
— Вот уж правду погорелковская барышня сказала, что страшно с вами. Страшно и есть. Ни удовольствия, ни радости,
одни только каверзы… В тюрьме арестанты лучше живут. По крайности, если б у меня теперича ребенок был — все бы я забаву
какую ни на есть видела. А то на-тко! был ребенок — и того отняли!
У ней была в распоряжении громадная сила: упорство тупоумия, и так
как эта сила постоянно била в
одну точку: досадить, изгадить жизнь, то по временам она являлась чем-то страшным.
Порфирий Владимирыч при этом вступлении зеленеет от злости. Перед этим он только что начал очень сложное вычисление — на
какую сумму он может продать в год молока, ежели все коровы в округе примрут, а у него
одного, с Божьею помощью, не только останутся невредимы, но даже будут давать молока против прежнего вдвое. Однако, ввиду прихода Евпраксеюшки и поставленного ею вопроса о блинах, он оставляет свою работу и даже усиливается улыбнуться.
Даже в манерах у него, при столкновении с живыми людьми, явилось что-то отчасти робкое, отчасти глупо-насмешливое,
как будто он в
одно и то же время и боялся и вызывал.
— По здешнему месту
один вал десяти рублей стоит, а кабы в Москву, так и цены бы ему, кажется, не было! Ведь это —
какой вал! его на тройке только-только увезти! да еще другой вал, потоньше, да бревно, да семеричок, да дров, да сучьев… ан дерево-то, бедно-бедно, в двадцати рублях пойдет.
— А он взял да и промотал его! И добро бы вы его не знали: буян-то он был, и сквернослов, и непочтительный — нет-таки. Да еще папенькину вологодскую деревеньку хотели ему отдать! А деревенька-то
какая! вся в
одной меже, ни соседей, ни чересполосицы, лесок хорошенький, озерцо… стоит
как облупленное яичко, Христос с ней! хорошо, что я в то время случился, да воспрепятствовал… Ах, маменька, маменька, и не грех это вам!
— А вот и имущество мое! — прибавила она, указывая на жиденький чемодан, — тут все: и родовое, и благоприобретенное! Иззябла я, Евпраксеюшка, очень иззябла! Вся я больна, ни
одной косточки во мне не больной нет, а тут,
как нарочно, холодище… Еду, да об
одном только думаю: вот доберусь до Головлева, так хоть умру в тепле! Водки бы мне… есть у вас?