Неточные совпадения
Все относящееся до обуздания вошло, так сказать, в интимную обстановку моей жизни, примелькалось, как плоский русский пейзаж, прислушалось, как сказка старой няньки, и этого, мне кажется, совершенно достаточно, чтоб объяснить
то равнодушие, с которым я отношусь к обуздывательной среде и к
вопросам, ее волнующим.
Я до такой степени привыкк ним, что, право, не приходит даже на мысль вдумываться, в чем собственно заключаются
те тонкости, которыми один обуздательный проект отличается от другого такового ж. Спросите меня, что либеральнее: обуздывать ли человечество при помощи земских управ или при помощи особых о земских провинностях присутствий, — клянусь, я не найдусь даже ответить на этот
вопрос.
Я думаю даже, что ежели в обществе существует вкус к общим
вопросам,
то это не только не вредит частностям, но даже помогает им.
Сообразите только, возможное ли это дело! чтобы
вопрос глубоко человеческий,
вопрос, затрогивающий основные отношения человека к жизни и ее явлениям, мог хотя на одну минуту оставаться для человека безынтересным, а
тем более мог бы помешать ему устроиваться на практике возможно выгодным для себя образом, — и вы сами, наверное, скажете, что это вздор!
Это до такой степени вздор, что даже мы, современные практики и дельцы, отмаливающиеся от общих
вопросов, как от проказы, — даже мы, сами
того не понимая, действуем не иначе, как во имя
тех общечеловеческих определений, которые продолжают теплиться в нас, несмотря на компактный слой наносного практического хлама, стремящегося заглушить их!
Вот хозяин постоялого двора, который скупает пеунов и горохи,
тот, конечно, может дать ясный ответ на эти
вопросы, потому что пеуны и горохи дают ему известный барыш.
— Позвольте, господа! не в
том совсем
вопрос! Что же собственно делает господин Парначев, что могло в такой степени возбудить ваше негодование? Объясните сначала вы, капитан!
— Осмелюсь повергнуть на усмотрение вашего превосходительства только один почтительнейший
вопрос, — начал я, — если найден «устав» общества,
то, может быть, имеется в виду и список членов его?
Да, это еще
вопрос! и даже очень важный
вопрос, милая маменька, ибо
та же чувствительность, которая служит источником омерзительнейших преступлений, может подвигать человека и к деяниям высочайшей благонамеренности и преданности.
Разве стоят
того «Труды», чтоб по поводу их затевать недозволенные сборища и тратиться на извозчиков? — вот
вопросы, которыми я задался, милая маменька, и на которые сам себе дал ответ: нет, это неспроста!
Напрасно буду я заверять, что тут даже
вопроса не может быть, — моего ответа не захотят понять и даже не выслушают, а будут с настойчивостью, достойною лучшей участи, приставать:"Нет, ты не отлынивай! ты говори прямо: нужны ли армии или нет?"И если я, наконец, от всей души, от всего моего помышления возопию:"Нужны!"и, в подтверждение искренности моих слов, потребую шампанского, чтоб провозгласить тост за процветание армий и флотов,
то и тогда удостоюсь только иронической похвалы, вроде:"ну, брат, ловкий ты парень!"или:"знает кошка, чье мясо съела!"и т. д.
Имеет ли, например, Осип Иваныч право называться столпом? Или же, напротив
того, он принадлежит к числу самых злых и отъявленных отрицателей собственности, семейного союза и других основ? Бьюсь об заклад, что никакой мудрец не даст на эти
вопросы сколько-нибудь положительных ответов.
И вот, наскучив быть столько времени под гнетом одного и
того же
вопроса, я сел в одно прекрасное утро в вагон и помчался в Т***, никак не предполагая, что «конец» есть нечто сложное, требующее осмотров, покупщиков, разговоров, запрашиваний, хлопаний по рукам и т. п.
Другое дело, если б он рассказал самую подноготную выжимательного процесса; но ведь и
то сказать: еще
вопрос, понимал ли он сам, что тут существует какая-то подноготная и что она может быть подвергаема нравственной оценке.
А между
тем грозный час не медлил, и в конце 1857 года уже сделан был первый шаг к разрешению крестьянского
вопроса.
На
вопрос генерала:"Что сей сон значит?" — губернатор несколько нахмурился, ибо просторечия даже в разговоре не любил, а как сам говорил слогом докладных записок, так и от других
того требовал.
Генерал попробовал не расчесться с Антоном, но расчелся; затем он попробовал потребовать от него отчета по лесной операции; но так как Антон действовал без доверенности, в качестве простого рабочего,
то и в требовании отчета получен был отказ. В довершение всего, девица Евпраксея сбежала, и на
вопрос"куда?"генералу было ответствовано, что к Антону Валерьянычу, у которого она живет"вроде как в наложницах".
Решивши таким образом насущные
вопросы, он с таким апломбом пропагандировал свои «идеи», что не только Сережа и Володя, но даже и некоторые начальники уверовали в существование этих «идей». И когда это мнение установилось прочно,
то он легко достиг довольно важного второстепенного поста, где имел своих подчиненных, которым мог вполне развязно говорить:"Вот вам моя идея! вам остается только развить ее!"Но уже и отсюда он прозревал далеко и видел в будущем перспективу совсем иного свойства…
Вопрос этот так и остался неразрешенным, потому что в эту минуту навстречу нам попались беговые дрожки. На дрожках сидел верхом мужчина в немецком платье, не
то мещанин, не
то бывший барский приказчик, и сам правил лошадью.
И согласно с
тем или другим решением этого
вопроса, принимаю ведение процесса или не принимаю его.
В
вопросах гражданского права все зависит от обстановки, уменья пользоваться ошибками противника и от способности делать именно
те выводы, которые наиболее отвечают интересам клиента.
Опять
вопрос, на который, я надеюсь, вы ответите: «Конечно, не в букве, а в смысле, и даже не в
том внешнем смысле, который водит неопытною рукою какого-нибудь невежественного купца, а в
том интимном смысле, который соприсутствует его мысли, его, так сказать, намерению!» Утверждать противное — значит допускать в судебную практику прецедент в высшей степени странный, отчасти даже скабрёзный.
Так что однажды, когда два дурака, из породы умеренных либералов (
то есть два такие дурака, о которых даже пословица говорит: «Два дурака съедутся — инно лошади одуреют»), при мне вели между собой одушевленный обмен мыслей о
том, следует ли или не следует принять за благоприятный признак для судебной реформы
то обстоятельство, что тайный советник Проказников не получил к празднику никакой награды,
то один из них, видя, что и я горю нетерпением посодействовать разрешению этого
вопроса, просто-напросто сказал мне: «Mon cher! ты можешь только запутать, помешать, но не разрешить!» И я не только не обиделся этим, но простодушно ответил: «Да, я могу только запутать, а не разрешить!» — и скромно удалился, оставив дураков переливать из пустого в порожнее на всей их воле…
Как ни повертывайте эти
вопросы, с какими иезуитскими приемами ни подходите к ним, а ответ все-таки будет один: нет, ни вреда, ни опасности не предвидится никаких… За что же это жестокое осуждение на бессрочное блуждание в коридоре, которое, представляя собою факт беспричинной нетерпимости, служит, кроме
того, источником «шума» и"резкостей"?
Она и дома и на улице будет декламировать: «Кто похитит или с злым умыслом повредит или истребит…» и ежели вы прервете ее
вопросом: как здоровье мамаши? —
то она наскоро ответит (словно от мухи отмахнется): «благодарю вас», и затем опять задекламирует: «Если вследствие составления кем-либо подложного указа, постановления, определения, предписания или иной бумаги» и т. д.
Если бы меня спросили, подвинется ли хоть на волос
вопрос мужской,
тот извечный
вопрос об общечеловеческих идеалах, который держит в тревоге человечество, — я ответил бы:"Опять-таки это не мое дело".
Я представляю себе, что я начальник (опять-таки, как русский Гамбетта, я не могу представить себе, чтоб у какого бы
то ни было
вопроса не имелось подлежащего начальника) и что несколько десятков женщин являются утруждать меня по части улучшения женского быта.
И только. В результате оказалось бы, что я позволил бы женщинам учиться, что допустил бы их в звание стенографисток и что в
то же время, с божьею помощью, на долгое время эскамотировал"женский
вопрос"!
— Гм… ты думаешь? ты полагаешь, что женский
вопрос, по их мнению, в
том только и состоит, чтоб женщины получили доступ в телеграфистки и к слушанию университетских лекций? Ты серьезно так полагаешь?
— Да не выступит этот
вопрос! А ежели и выступит,
то именно только как теоретический
вопрос, который нелишне обсудить! Ты знаешь, как они охотно становятся на отвлеченную точку зрения! Ведь в их глазах даже мужчина — только
вопрос, и больше ничего!
Т е б е н ь к о в. А ты еще сомневался, что женский
вопрос решен! Давно, mon cher! Еще"Прекрасная Елена" — уж
та порешила с ним!
Признаюсь, в эту минуту я готов был разорвать эту женщину на части! Вместо
того чтобы честно ответить на
вопросы, она отделывается какими-то общими фразами! Однако я сдержался.
— Извольте-с. Если вы уж так хотите,
то души своей хотя я перед вами и не открою, а на
вопрос отвечу другим
вопросом: если б вам, с одной стороны, предложили жить в сытости и довольстве, но с условием, чтоб вы не выходили из дома терпимости, а с другой стороны, предложили бы жить в нужде и не иметь постоянного ночлега, но все-таки оставаться на воле, — что бы вы выбрали?
Вопрос странный, почти необыкновенный; но
тем не менее, коль скоро он однажды стоит перед вами,
то не ответить на него невозможно.
— И прекрасно, что ты не препятствуешь; мы примем это к сведению. Но
вопрос не в этом одном. Ему необходимо существовать в течение пяти лет академического курса, и ежели он, ради насущного труда, должен будет уделять добрую часть времени постороннему труду,
то это несомненно повредит его учебным занятиям… ты понимаешь меня?
— Оставь, сделай милость, нынешнее время в покое. Сколько бы мы с тобой об нем ни судачили — нам его не переменить. Что же касается до
того, кто умнее и кто глупее,
то, по мнению моему, всякий «умнее» там, где может судить и действовать с большим знанием дела. Вот почему я и полагаю, что в настоящем случае Коронат — умнее.Ведь правда? ведь не можешь же ты не понимать, что поднятый им
вопрос гораздо ближе касается его, нежели тебя?
— Я должен сказать вам, что Коронат ни в каком случае намерения своего не изменит. Это я знаю верно. Поэтому весь
вопрос в
том, будет ли он получать из дома помощь или не будет?
Благонравен ли русский мужик? Привязан ли он к
тем исконным основам, на которых зиждется человеческое общество? Достаточно ли он обеспечен в матерьяльном отношении? Какую дозу свободы может он вынести, не впадая в самонадеянные преувеличения и не возбуждая в начальстве опасений? — вот нешуточные
вопросы, которые обращались к нам, людям, имевшим случай стоять лицом к лицу с русским народом…
А между
тем какое глубокое разномыслие разделяет их по этому коренному
вопросу!
— Постой! это другой
вопрос, правильно или неправильно поступали французы. Речь идет о
том, имеет ли француз настолько сознательное представление об отечестве, чтобы сожалеть об утрате его, или не имеет его? Ты говоришь, что у французов, вместо жизни духа — один канкан; но неужели они с одним канканом прошли через всю Европу? неужели с одним канканом они офранцузили Эльзас и Лотарингию до такой степени, что провинции эти никакого другого отечества, кроме Франции, не хотят знать?
Тем не менее
вопрос, о котором зашла у нас речь, представлял для меня такой интерес, что я решился довести нашу беседу до конца, хотя бы даже Плешивцев и обвинил меня в измене.
Это был крик моего сердца, мучительный крик, не встретивший, впрочем, отзыва. И я, и Плешивцев — мы оба умолкли, как бы подавленные одним и
тем же
вопросом:"Но Чебоксары?!!"Только Тебеньков по-прежнему смотрел на нас ясными, колючими глазами и втихомолку посмеивался. Наконец он заговорил.
— Позволь на этот раз несколько видоизменить формулу моего положения и ответить на твой
вопрос так: я не знаю, должныли сербы и болгары любить Турецкую империю, но я знаю, что Турецкая империя имеет правозаставить болгар и сербов любить себя. И она делает это,
то есть заставляетнастолько, насколько позволяет ей собственная состоятельность.
Даже люди культуры, как-то: предводители дворянства, члены земских управ и вообще представители так называемых дирижирующих классов, — и
те как-то нерешительно и до чрезвычайности разнообразно отвечают на
вопрос: что такое государство?
А если, сверх
того, предложить еще
вопрос: какую роль играет государство в смысле развития и преуспеяния индивидуального человеческого существования? —
то ответом на это, просто-напросто, является растерянный вид, сопровождаемый несмысленным бормотанием.
Тем не менее ежели вы спросите, например, княжну Оболдуй-Тараканову, на какую монету купец даст больше яблок — на гривенник или на целковый,
то, быть может, найдутся светлые минуты, когда она и ответит на этот
вопрос.
Но ежели даже такая женщина, как княжна Оболдуй-Тараканова, не может дать себе надлежащего отчета ни в
том, что она охраняет, ни в
том, что отрицает,
то что же можно ждать от
того несметного легиона обыкновенных женщин, из которого, без всякой предвзятой мысли, но с изумительным постоянством, бросаются палки в колеса человеческой жизни? Несколько примеров, взятых из обыденной жизненной практики, лучше всего ответят на этот
вопрос.
Быть может, некоторым и приходил в голову
вопрос:"А в каком положении будут подати и повинности?" — но
вопрос этот уже по
тому одному остался без последствий, что некому было ответить на него.
Из области государства дело переходит в область
вопроса о кличках и о принадлежности
тому или другому хозяину.
Словом сказать, все
те скандалы, которыми так обильно было существование недавно канувшего в вечность Национального собрания и которые так ясно доказали, что политическая арена слишком легко превращается в арену для разрешения
вопроса: при, ком или при чем выгоднее? — благоразумно при этом умалчивая: для кого?