Неточные совпадения
— О его приеме я
узнал при первой встрече у директора нашего
В. Ф. Малиновского, куда нас неоднократно собирали сначала для снятия мерки, потом для примеривания платья, белья, ботфорт, сапог, шляп и пр.
Между тем, когда я достоверно
узнал, что и Пушкин вступает
в Лицей, то на другой же день отправился к нему как к ближайшему соседу.
Сконфузился ли он и не
знал, кто его спрашивал, или дурной русский выговор, которым сделан был ему вопрос, — только все это вместе почему-то побудило его откликнуться на французском языке и
в мужском роде.
Таким образом, мы скоро сжились, свыклись. Образовалась товарищеская семья;
в этой семье — свои кружки;
в этих кружках начали обозначаться, больше или меньше, личности каждого; близко
узнали мы друг друга, никогда не разлучаясь; тут образовались связи на всю жизнь.
Чтоб полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое
знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их
в друге-товарище. Между нами как-то это скоро и незаметно устроилось.
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером
в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной;
в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы
знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако,
в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами...
Случалось, встретясь с нею
в темных переходах коридора, и полюбезничать — она многих из нас
знала, да и кто не
знал Лицея, который мозолил глаза всем
в саду?
Энгельгардт, своим путем,
знал о неловкой выходке Пушкина, может быть и от самого Петра Михайловича, который мог сообщить ему это
в тот же вечер.
Я нечаянно увидел эти стихи над моим изголовьем и
узнал исковерканный его почерк. Пушкин не сознавался
в этом экспромте. [
В изд. АН СССР — под заглавием «Надпись на стене больницы» (1817);
в 1-й строке там: «Его судьба неумолима».]
Прочтя сии набросанные строки
С небрежностью на памятном листке,
Как не
узнать поэта по руке?
Как первые не вспомянуть уроки
И не сказать при дружеском столе:
«Друзья, у нас есть друг и
в Хороле...
Не
знаю, к счастию ли его, или несчастию, он не был тогда
в Петербурге, а то не ручаюсь, что
в первых порывах, по исключительной дружбе моей к нему, я, может быть, увлек бы его с собою.
Странное смешение
в этом великолепном создании! Никогда не переставал я любить его;
знаю, что и он платил мне тем же чувством; но невольно, из дружбы к нему, желалось, чтобы он, наконец, настоящим образом взглянул на себя и понял свое призвание. Видно, впрочем, что не могло и не должно было быть иначе; видно, нужна была и эта разработка, коловшая нам, слепым, глаза.
«Ты
знаешь, Пушкин, что я отнюдь не литератор, и, вероятно, удивляешься, что я попал некоторым образом
в сотрудники журнала.
Не
знаю настоящим образом, до какой степени это объяснение, совершенно справедливое, удовлетворило Пушкина, только вслед за этим у нас переменился разговор, и мы вошли
в общий круг.
Я
знал, что он иногда скорбел о своих промахах, обличал их
в близких наших откровенных беседах, но, видно, не пришла еще пора кипучей его природе угомониться.
В Могилеве, на станции, встречаю фельдъегеря, разумеется, тотчас спрашиваю его: не
знает ли он чего-нибудь о Пушкине. Он ничего не мог сообщить мне об нем, а рассказал только, что за несколько дней до его выезда сгорел
в Царском Селе Лицей, остались одни стены и воспитанников поместили во флигеле. [Пожар
в здании Лицея был 12 мая.] Все это вместе заставило меня нетерпеливо желать скорей добраться до столицы.
Узнаю, что
в одно прекрасное утро пригласил его полицеймейстер к графу Милорадовичу, тогдашнему петербургскому военному генерал-губернатору.
Директор рассказал мне, что государь (это было после того, как Пушкина уже призывали к Милорадовичу, чего Энгельгардт до свидания с царем и не
знал) встретил его
в саду и пригласил с ним пройтись.
Князь Юсупов (во главе всех, про которых Грибоедов
в «Горе от ума» сказал: «Что за тузы
в Москве живут и умирают»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он
знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и говорит, что я — Надворный Судья.
[Дальнейшие три фразы («Не
зная ничего… не утешало нас») не были опубликованы
в 1859 г.
С той минуты, как я
узнал, что Пушкин
в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество
в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и
в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать
в Михайловское. Вследствие этой программы я подал
в отпуск на 28 дней
в Петербургскую и Псковскую губернии.
Разве не
знаете, что он под двойным надзором — и полицейским и духовным?» — «Все это
знаю; но
знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки
в теперешнем его положении, особенно когда буду от него с небольшим
в ста верстах.
После первых наших обниманий пришел и Алексей, который,
в свою очередь, кинулся целовать Пушкина; он не только
знал и любил поэта, но и читал наизусть многие из его стихов.
Пушкин сам не
знал настоящим образом причины своего удаления
в деревню; [По цензурным соображениям весь дальнейший текст опубликован
в 1859 г. либо с выкидками, либо
в «исправленном» изложении редакции «Атенея».] он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности;думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые его разговоры о религии.
Монах начал извинением
в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что,
узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С.
Тотчас же я отправился
узнавать, откуда эта беда, нежданная
в такую пору дня.
Что делалось с Пушкиным
в эти годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не
знаю;
знаю только и глубоко чувствую, что Пушкин первый встретил меня
в Сибири задушевным словом.
В самый день моего приезда
в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было...
Впоследствии
узнал я об его женитьбе и камер-юнкерстве; и то и другое как-то худо укладывалось во мне: я не умел представить себе Пушкина семьянином и царедворцем; жена красавица и придворная служба пугали меня за него. Все это вместе, по моим понятиям об нем, не обещало упрочить его счастия. [Весь дальнейший текст Записок Пущина опубликован впервые
В. Е. Якушкиным («Русские ведомости», 1899, № 143).]
На другой день приезда моего
в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не стану тебе рассказывать, как мне приятно было получить о тебе весточку; ты довольно меня
знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и то после долгих и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.
Вот тебе, любезный Володя, все, что можно сказать
в тесных пределах письма. Молю бога, чтоб ты, кончивши благополучно поручение свое, порадовал скорее меня своим приездом. Сколько нам нужно будет потолковать! Беседа твоя усладит меня. Не
знаю, что ты думаешь? Не
знаю, что ты предпримешь?
Я располагаю нынешний год месяца на два поехать
в Петербург — кажется, можно сделать эту дебошу после беспрестанных занятий целый год. Теперь у меня чрезвычайно трудное дело на руках. Вяземский
знает его — дело о смерти Времева. Тяжело и мудрено судить, всячески стараюсь как можно скорее и умнее кончить, тогда буду спокойнее…
С каким восхищением я пустился
в дорогу, которая, удаляя от вас, сближает. Мои товарищи Поджио и Муханов. Мы выехали 12 октября, и этот день для меня была еще другая радость — я
узнал от фельдъегеря, что Михайло произведен
в офицеры.
Первые трое суток мы ехали на телеге, что было довольно беспокойно; теперь сели на сани, и я очень счастлив. Не
знаю, как будет далее, а говорят — худа дорога, сделалось очень тепло. Заметь,
в какое время нас отправили, но слава богу, что разделались с Шлиссельбургом, где истинная тюрьма. Впрочем, благодаря вашим попечениям и Плуталову я имел бездну пред другими выгод; собственным опытом убедился, что
в человеческой душе на всякие случаи есть силы, которые только надо уметь сыскать.
Вы не можете себе представить, с каким затруднением я наполняю эти страницы
в виду спящего фельдъегеря
в каком-нибудь чулане. Он мне обещает через несколько времени побывать у батюшки, прошу, чтобы это осталось тайною, он видел Михаила два раза, расспросите его об нем. Не
знаю, где вообразить себе Николая, умел ли он что-нибудь сделать. Я не делаю вопросов, ибо на это нет ни места, ни времени. Из Шлиссельбургане было возможности никак следить, ибо солдаты
в ужасной строгости и почти не сходят с острова.
Я слышал, что Вольховскийвоюет с персами; не
знаю, правда ли это; мне приятно было
узнать, что наш compagnon de malheur [Товарищ по несчастью (франц.). — Имеется
в виду
В. К. Кюхельбекер.] оставлен дышать свободнее
в других крепостях.
Она пришла
в дом и вызвала фельдъегеря; от него
узнала, что здесь Муханов, которого она
знает, и какими-то судьбами его пустили к ней.
Второе —
в Вятке я
узнал, что тут некоторое время жил Горсткин под надзором губернатора, и у него была вся семья, и вот уже несколько времени, что он отправился
в деревню.
Еще тут же я
узнал, что некто Медокс,который 18-ти лет посажен был
в Шлиссельбургскую крепость и сидел там 14 лет, теперь
в Вятке живет на свободе.
[Пущин не мог
знать, что Р. М. Медокс готовил
в это время, при содействии Бенкендорфа и с ведома Николая I, провокацию среди декабристов
в Сибири (см. книгу С. Я. Штрайх, Роман Медокс.
Annette! Кто меня поддерживает? Я
в Шлиссельбурге сам не свой был, когда получал письмо твое не
в субботу, а
в воскресенье, — теперь вот слишком год ни строки, и я, благодаря бога, спокоен, слезно молюсь за вас. Это каше свидание. У Плуталова после смерти нашли вашу записку, но я ее не видал, не
знаю, получили ли вы ту, которую он взял от меня и обещал вам показать.
Егор,я думаю, теперь уже
в знать попал, но я уверен, что это не заставит его забыть меня; наша связь выше всех переворотов жизни.
Не
знаю, как тебя вообразить теперь:
в мундире или во фраке, и где?
Извините, я почти готов не посылать этого маранного письма — не
знаю, как вы прочтете, но во уважение каторжного моего состояния прошу без церемонии читать и также не сердиться, если впредь получите что-нибудь подобное. К сожалению, не везде мог я иметь перо, которое теперь попало
в руки.
— Много успел со времени разлуки нашей передумать об этих днях, — вижу беспристрастно все происшедшее, чувствую
в глубине сердца многое дурное, худое, которое не могу себе простить, но какая-то необыкновенная сила покорила, увлекала меня и заглушала обыкновенную мою рассудительность, так что едва ли какое-нибудь сомнение — весьма естественное — приходило на мысль и отклоняло от участия
в действии, которое даже я не взял на себя труда совершенно
узнать, не только по важности его обдумать.
Не
знаю, как и где вас вообразить; при свидании с родными я
узнал, что вы с Фрицом тогда были
в Финляндии, и мне кажется, что вы теперь там поселились, но зачем — сам не
знаю.
Не откажите мне, почтенный друг,
в возможности чем-нибудь отсюда вам быть полезным
в расстроенных ваших обстоятельствах;
зная ваши правила, я понимаю, как вам тягостно не предвидеть близкого окончания ваших дел.
Человек — странное существо; мне бы хотелось еще от вас получить, или, лучше сказать, получать, письма, — это первое совершенно меня опять взволновало. Скажите что-нибудь о наших чугунниках, [Чугунники — лицеисты 1-го курса, которым Энгельгардт роздал
в 1817 г. чугунные кольца
в знак прочности их союза.] об иных я кой-что
знаю из газет и по письмам сестер, но этого для меня как-то мало. Вообразите, что от Мясоедова получил год тому назад письмо, — признаюсь, никогда не ожидал, но тем не менее был очень рад.
Но, бога ради, чтоб никто не
знал из неосторожных, что я кой-как к вам постучался
в дверь — и на минуту перенесся
в круг доброй семьи, которую вечно буду любить.
Он
знает, кому из вас чем из этих вещей он обязан, и вполне каждого,
в свою очередь, благодарит за незаслуженную им дружбу.
Хотелось бы подать голос бедному Вильгельму, он после десятилетнего одиночного заключения поселен
в Баргузине и там женился; вы об нем можете
узнать от его сестры.