Неточные совпадения
Вошел какой-то чиновник
с бумагой в руке и
начал выкликать по фамилиям.
Пушкин
с самого
начала был раздражительнее многих и потому не возбуждал общей симпатии: это удел эксцентрического существа среди людей.
Мы стали ходить два раза в неделю в гусарский манеж, где на лошадях запасного эскадрона учились у полковника Кнабенау, под главным руководством генерала Левашова, который и прежде того, видя нас часто в галерее манежа во время верховой езды своих гусар, обращался к нам
с приветом и вопросом: когда мы
начнем учиться ездить?
В тот же день, после обеда,
начали разъезжаться: прощаньям не было конца. Я, больной, дольше всех оставался в Лицее.
С Пушкиным мы тут же обнялись на разлуку: он тотчас должен был ехать в деревню к родным; я уж не застал его, когда приехал в Петербург.
Говоришь, бывало: «Что тебе за охота, любезный друг, возиться
с этим народом; ни в одном из них ты не найдешь сочувствия, и пр.» Он терпеливо выслушает,
начнет щекотать, обнимать, что, обыкновенно, делал, когда немножко потеряется.
Монах
начал извинением в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П.
С.
Вышло, что няня, воображая, что я останусь погостить, велела в других комнатах затопить печи, которые
с самого
начала зимы не топились.
Вяземский совсем поправился,
начал выезжать. Все тузы московские тебе кланяются и
с большим удовольствием читают Онегина.
В
начале декабря непременно буду — в письме невозможно всего сказать: откровенно признаюсь тебе, что твое удаление из Петербурга для меня больше, чем когда-нибудь горестно… Я должен буду соображаться
с твоими действиями и увидеть, что необходимость заставит предпринять…
Начнем сначала: приехал я
с Поджио и Спиридовьгм на одной лодке
с Комендантом, Плац-маёром и Барановым в г. Иркутск 9-го числа. Мы первые вошли в Столицу Сибири, ужасно грязную по случаю ежедневных дождей. Слава богу, что избегли этого горя на море, [Море — озеро Байкал.] где мы бичевой шли пять суток. Скучно было, но ничего неприятного не случилось.
Вчера в полночь я прибыл в Туринск. Сегодня же хочу
начать беседу мою, друг Оболенский. Много впечатлений перебывало в знакомом тебе сердце
с тех пор, как мы
с тобою обнялись на разлуку в Верхнеудинске. Удаляясь от тебя, я более и более чувствовал всю тяжесть этой скорбной минуты. Ты мне поверишь, любезный друг, испытывая в себе мое чувство.
Наконец, любезный друг, я получил письма от Марьи Николаевны. Давно мне недоставало этого утешения. Она обещает писать часто. Ты, верно,
с Трубецкими в переписке; следовательно, странно бы мне рассказывать отсюда, что делается в соседстве твоем. Меня порадовало известие, что Сутгова матушка к нему
начала снова писать попрежнему и обеспечила их будущность; это я узнал вчера из письма Марьи Казимировны — невольно тебе сообщаю старую весть, может быть, давно уже известную.
Сегодня писал к князю и просил его позволить мне ехать в Тобольск для лечения — нетерпеливо жду ответа в надежде, что мне не откажут в этой поездке. До того времени, если не сделается мне заметно хуже, думаю подождать
с порошками, присланными Павлом Сергеевичем. Если же почему-нибудь замедлится мое отправление,
начну и здесь глотать digitalis, хотя я не большой охотник до заочного лечения, особенно в такого рода припадках, которым теперь я так часто подвергаюсь.
Мы
с тобой и без завода пропускаем их. Нам это понятно, но странно, что
С. Г. удивляется искусству Горбачевского. Я, напротив, уверен, что Горбачевский чудесно устраивает свои дела, а Волконский из зависти над ним трунит. Завод должен отлично идти, потому что он заведен по моему совету, а советовать я мастер, как ты видишь из
начала этого листка.
В конце августа или в
начале сентября, если все будет благополучно, пускаюсь в ваши страны: к тому времени получится разрешение от князя, к которому я отправил 31 июля мое просительное письмо
с лекарским свидетельством. Недели две или три пробуду у вас. Вы примите меня под вашу крышу. О многом потолкуем — почти два года как мы не видались…
С самого
начала, говоря откровенно, я не смел надеяться на полное выздоровление, просил бога, чтобы он подкрепил страдалицу в борьбе
с тяжкою болезнию. Она приготовилась к перевалу, хотя несознательно встретила этот переход: всякая болезнь имеет своего рода конец.
На этих днях, почтенный друг Егор Антонович, получил я ваши листки от 17 января, мне их привез черномазый мой племянник, которого я распек за то, что он
с вами не повидался в Петербурге. На всякий случай
начинаю беседу
с вами, когда-нибудь найдется возможность переслать болтовню.
Сенатора прислали
с целой ордой правоведцев; они все очищают только бумаги, и никакой решительно пользы не будет от этой дорогой экспедиции. Кончится тем, что сенатору, [Сенатор — И. Н. Толстой.] которого я очень хорошо знаю
с давних лет, дадут ленту, да и баста. Впрочем, это обыкновенный ход вещей у нас. Пора перестать удивляться и желать только, чтобы, наконец,
начали добрые, терпеливые люди думать: нет ли возможности как-нибудь иначе все устроить? Надобно надеяться, что настанет и эта пора.
Я все говорю и не договариваю, как будто нам непременно должно увидаться
с вами. Ах, какое было бы наслаждение! Думая об этом, как-то не сидится. Прощайте.
Начал болтать; не знаю, когда кончится и когда до вас дойдет эта болтовня, лишь бы не было — после ужина горчица!
С будущим месяцем
начнем копаться в огороде. Только вряд ли я буду большой помощник Евгению и Михеевне, кашей доброй dame de palais. [Домашней работнице (франц.).] Нога в жары как-то сильно напоминает об себе: заставляет сидеть, поднявши ее вверх; а в этом положении не годишься в огородники.
Давно бы мы здесь построили город и вспахали землю, если бы
с самого
начала нас поселили в одном месте и дали возможность обзаводиться.
Начались сибирские наши жары, которые вроде тропических. Моя нога их не любит; я принужден был бросить кровь и несколько дней прикладывать лед. Это замедляет деятельность; надобно, впрочем, платить дань своему возрасту и благодарить бога, что свежа голова. Беда, как она
начнет прихрамывать; а
с ногой еще можно поправиться.
Братья мои теперь врозь — Михайло, наш опекун, все строится, большой дом в Конюшенной готов,
с нынешней весны
начинает поправку старого жилья на Мойке и над… [слово неразборчиво].
Об упоминаемом здесь свидании Волконской
с Кюхельбекером — в его письме к Волконской от 13 февраля 1845 г.: «Жена моя, преданная вам сердцем и душою,
начала новую жизнь после знакомства
с вами; я ее не узнаю.
Вероятно,
с нынешней же почтой вы получите от него письмо; немедля
начнете перестройку…
…Вся наша ялуторовская артель нетерпеливо меня ждет. Здесь нашел я письма. Аннушка всех созвала на Новый год. Я
начну дома это торжество благодарением богу за награду после 10 лет [10-ти лет — ссылки на поселение.] за возобновление завета
с друзьями — товарищами изгнания… Желаю вам, добрый друг, всего отрадного в 1850 году. Всем нашим скажите мой дружеский оклик: до свиданья! Где и как, не знаю, но должны еще увидеться…
Пишущие столы меня нисколько не интересуют, потому что
с чертом никогда не был в переписке, да и не намерен ее
начинать. Признаюсь, ровно тут ничего не понимаю. Пусть забавляются этим те, которых занимает такая забава. Не знаю, что бы сказал, если б увидел это на самом деле, а покамест и не думаю об столе
с карандашом. Как угадать все модные прихоти человечества?…
С того нужно
начать, что Марья Александровна со всем своим причтом явилась в сумерки 3 сентября прямо в дом Бронникова. Хозяин, только что вышедший из бани, вышел встречать ее. Разумеется, тотчас подали самовар. Тут и слезы и толки бесконечные… [Слезы — бывшей директрисы Иркутского женского института М. А. Дороховой — по декабристе П. А. Муханове, умершем почти накануне свадьбы
с Дороховой.]
Вот куда бросилась мысль при самом
начале, а сел к столу
с тем, чтоб сказать тебе, что я 13 ноября получил твой листок от 31 августа
с брошюрами, которые, верно, прислал мой Федернелко.
Оленька, верно, вам писала, что я в вагоне встретился
с Башмаковым молодым, который хотел послать денег нашему старику — хотел доставлять ему ежегодно 300 целковых. Без сомнения,
начало этому делу уже положено, и Флегонт Миронович успокоен, потому что молодой Башмаков намерен был выслать в Тобольск 150 ц. тотчас по приезде в Петербург. Я
с ним расстался в Твери, оставшись у племянницы Полторацкой на сутки. Обнимаю вас крепко.
Поблагодаривши за внимание, я тотчас приступил к делу, то есть
начал говорить об Иване Дмитриевиче, и говорил, забываясь,
с жаром.
Третьего дня навестил меня Матвей Апостол… уделил мне денек… В
начале будущего месяца ожидаю брата Михаила
с женой из-за границы…
Разумеется, если бы
с начала царствования Александра (почти уже 60 лет) действовали не одними неудовлетворительными постановлениями, а взглянувши настоящим образом на это дело
с финансовой стороны, хотя бы даже сделали налог самый легкий
с этой целью, то о сю пору отвращены были бы многие затруднения и чуть ли не большая часть из крестьян была бы уже свободна
с землею.
Или сами (или кто-нибудь четко пишущий) перепишите мне
с пробелами один экземпляр для могущих быть дополнений, только, пожалуйста, без ошибок. Мне уже наскучила корректура над собственноручным своим изданием. Когда буду в Москве, на первом листе напишу несколько строк; велите переплетчику в
начале вашей книги прибавить лист… [Лист — для посвящения Е. И. Якушкину Записок о Пушкине (вопроизведен здесь автотипически, стр. 40).]
Барон там,
с ним виделся. Он
начинает пришепетывать ногами.
…Приехал из Петербурга совершенно здоров, а потом ни
с того ни
с сего
начал кашлять очень сильно и худеть. Решительно не мог ничем заняться, слабость неимоверная. Нужно было опять чиниться…