Неточные совпадения
Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринославль, я встретил бы его дорогой, и
как отрадно было бы обнять его в такую минуту! Видно, нам суждено было только один
раз еще повидаться, и то не прежде 1825 года.
Он,
как дитя, был рад нашему свиданию, несколько
раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе.
Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось:
как будто чувствовалось, что последний
раз вместе пьем, и пьем на вечную разлуку!
Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его,
как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы! я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда не
раз икнулось.
В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне, что
раз как-то, во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился, что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «
Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!»
Вы не можете себе представить, с
каким затруднением я наполняю эти страницы в виду спящего фельдъегеря в каком-нибудь чулане. Он мне обещает через несколько времени побывать у батюшки, прошу, чтобы это осталось тайною, он видел Михаила два
раза, расспросите его об нем. Не знаю, где вообразить себе Николая, умел ли он что-нибудь сделать. Я не делаю вопросов, ибо на это нет ни места, ни времени. Из Шлиссельбургане было возможности никак следить, ибо солдаты в ужасной строгости и почти не сходят с острова.
Пожалуйста, почтенный Иван Дмитриевич, будьте довольны неудовлетворительным моим листком — на первый
раз. Делайте мне вопросы, и я разговорюсь,
как бывало прежде, повеселее. С востока нашего ничего не знаю с тех пор,
как уехал, — это тяжело: они ждут моих писем. Один Оболенский из уединенной Етанцы писал мне от сентября. В Верхнеудинске я в последний
раз пожал ему руку; горькая слеза навернулась, хотелось бы как-нибудь с ним быть вместе.
Я видел вас с парома на последнем перевозе,
как вы подъезжали к станции, и не имел никакой возможности еще
раз обнять вас на разлуку.
Прощайте, Петр Николаевич, обнимаю вас дружески. Поздравляю с новым неожиданным гостем, на этот
раз не завидую вам. Если что узнаете об наших от Ив. Сем., расскажите: мысленно часто переношусь на восток. Имел известия от Волконских и Юшневских — вы больше теперь знаете. Я давно порадовался за Сутгофа — это Ребиндер устроил, объяснив матери обстоятельства,
как они были.
Последние известия из Иркутска у меня от 3 мая: М. Н. мне пишет обо всем, [М. Н. — Волконская; сохранились интересные письма ее (22) к Пущину за 1839–1841, 1843 и 1847 гг. (РО, ф. 243); в письмах — много для характеристики взаимоотношений Волконской и Пущина.] рассказывает о посещении в Оёк, в именины Лизы была у них с детьми и хвалит новый дом Трубецких, который на этот
раз,
как видно из ее описания, не соображен по теории Ноева ковчега. Все там здоровы и проводят время часто вместе.
Как сон пролетели приятные минуты нашего свидания. Через 24 часа после того,
как я взглянул в последний
раз на вас, добрый мой Иван Дмитриевич, я уже был в объятиях детей и старушки Марьи Петровны. Они все ожидали меня
как необходимого для них человека. Здесь я нашел Басаргина с женой: они переехали к нам до моего возвращения. Наскоро скажу вам,
как случилось горестное событие 27 декабря. До сих пор мы больше или меньше говорим об этом дне, лишь только сойдемся.
Что мне сказать про себя? Черная печать твоего конверта вся перед глазами. Конечно, неумолимое время наложило свою печать и на нее, [На нее — на М. И. Малиновскую, которая долго болела.] но покамест,
как ни приготовлялся к этой вести, все-таки она поразила неожиданно. В другой
раз поговорим больше — сегодня прощай. Обнимаю тебя крепко. Да утешит тебя бог!
Признаюсь вам, я не
раз задумывался, глядя на эту картину, слушая стихи, возгласы мужиковатой Дронюшки,
как ее называет муженек, и беспрестанный визг детей.
В последний
раз, в 1825 году, я в Москве справлял майские свои дни; тут были кой-кто из лицейских и вся magistrature renforcée, [Крепнущее судейство (франц.).]
как называл князь Голицын, генерал-губернатор московский.
Обними всех наших, караулящих Петербург,
как я тебя обнимаю, — мильон
раз. Желаю тебе всего хорошего и отрадного!
Пора обнять вас, почтенный Гаврило Степанович, в первый
раз в нынешнем году и пожелать вместо всех обыкновенных при этом случае желаний продолжения старого терпения и бодрости: этот запас не лишний для нас, зауральских обитателей без права гражданства в Сибири. Пишу к вам с малолетним Колошиным, сыном моего доброго товарища в Москве. Сережа, который теперь полный Сергей Павлович,
как вы видите, при мне был на руках у кормилицы.
Отчего думаешь, что вид Лицея навел на меня грусть? Напротив, с отрадным чувством гляжу на него. Видно, когда писал тебе, высказалось что-нибудь не так. Отъезд нашего doyen d'âge не мог нас слишком взволновать: он больше или меньше везде
как чужой. И в Нарве как-то плохо идет. Я это предвидел — и сын его Михайло мне не
раз это писал.
В одно и то же время,
как тебе, писал и Горбачевскому — до сих пор от него ни слуху ни духу. Видно, опять надобно будет ждать серебрянку, [Серебрянка — обоз с серебряной рудой из Нерчинска а Петербург.] чтоб получить от него весточку. Странно только то, что он при такой лени черкнуть слово всякий
раз жалуется, что все его забыли и считает всех перед ним виноватыми. Оригинал — да и только! — Распеки его при случае.
Этот
раз оно на меня сделало то впечатление,
как когда я перед 14-м [Перед 14 декабря 1825 г.] поздно вечером подъехал к вашему крыльцу в деревне.
Любезный друг Николай, узнай мне, где и
как живет Катерина Петровна Торсон. Наша артель имеет возможность ей помочь. Теперь у меня делается раскладка на будущий год. Артельный год наш начался с 26 августа. Я незнаю, где отыскать ее. Все думал, что она возвратится в Москву, а Ентальцева пишет, что до сих пор ее нет. Каково было действие моего ultimatum к министру народного просвещения? Вчерашняя новорожденная обещала в другой
раз написать тебе. Она теперь с Ваней занята.
Ты уже знаешь от жены, что я получил, любезный друг Николай, твое письмо от 10-го с припиской жены твоей. Теперь должен вам обоим сказать выговор:
как вы не сказали Казимирскому, что супруга моя в Петербурге, — он четыре дня провел с ней в одном городе, два
раза приезжал сюда в Марьино и, не видавши ее, должен отправиться в Омск…
Третьего дня был у меня брат Михайло. Я рад был его видеть — это само собой разумеется, но рад был тоже и об тебе услышать, любезный друг Нарышкин. Решительно не понимаю, что с тобой сделалось. Вот скоро два месяца,
как мы виделись, и от тебя ни слова. Между тем ты мне обещал, проездом через Тулу, известить об Настеньке, которая теперь Настасья Кондратьевна Пущина. Признаюсь, я думал, что ты захворал, и несколько
раз собирался писать, но с каждой почтой поджидал от тебя инисиативы, чтоб потом откликнуться…
Ты и Марья Николаевна без рассказов понимаете, с
какой радостью мы обнялись с Аннушкой; ее наивная сердечная веселость при встрече удвоила отрадное чувство мое… Мы с Аннушкой толкуем о многом — она меня понимает. Пребывание мое здесь будет иметь свой плод,
как я надеюсь. Покамест она остается, иначе невозможно: и жена того же мнения — мы не
раз трактовали с нею об этом предмете, нам обоим близком.