Неточные совпадения
—
А что, — начал он каким-то неторопливым голосом и уставляя через очки глаза на приказчика, — немецкие подлинники можно достать?
Любимец трех государей [Любимец трех государей — Александра I, Николая I и Александра II.], Михайло Борисович в прежнее суровое время как-то двоился: в кабинете своем он был друг ученых и литераторов и говорил в известном тоне,
а в государственной деятельности своей все старался свести на почву законов, которые он знал от доски до доски наизусть и с этой стороны, по общему мнению, был непреоборим.
За полчаса до обеда Михайло Борисович сидел в своей гостиной с толстым, короткошейным генералом, который своими отвисшими брылями [Брыли — отвисшие губы или щеки.] и приплюснутым носом напоминал отчасти бульдога, но только не с глупыми, большими, кровавыми глазами,
а с маленькими, серыми, ушедшими внутрь под брови и блистающими необыкновенно умным, проницающим человеческим блеском.
Михайло Борисович был на этот раз в несколько недовольном и как бы неловком положении,
а толстый генерал почти что в озлобленном.
Генерал очень хорошо знал, что в прежнее, более суровое время Михайло Борисович не стал бы ему очень противодействовать и даже привел бы, вероятно, статью закона, подтверждающую желание генерала,
а теперь…
«О, старая лисица, совсем перекинулся на другую сторону!..» — думал он со скрежетом зубов и готов был растерзать Михайла Борисовича на кусочки,
а между тем должен был ограничиваться только тем, что сидел и недовольно пыхтел: для некоторых темпераментов подобное положение ужасно!
Он как-то притворно-радушно поклонился дяде, взглянул на генерала и не поклонился ему; улыбнулся тетке (и улыбка его в этом случае была гораздо добрее и искреннее),
а потом, кивнув головой небрежно барону, уселся на один из отдаленных диванов, и лицо его вслед за тем приняло скучающее и недовольное выражение, так что Марья Васильевна не преминула спросить его встревоженным голосом...
Старый генерал вскоре поднялся. Он совершенно казенным образом наклонил перед хозяйкой свой стан,
а Михайле Борисовичу, стоя к нему боком и не поворачиваясь, протянул руку, которую тот с своей стороны крепко пожал и пошел проводить генерала до половины залы.
—
А этот господин, — продолжал Михайло Борисович, мотнув головой на дверь и явно разумея под именем господина ушедшего генерала, — желает получить известное место, и между ними произошло, вероятно, такого рода facio ut facias [я делаю, чтобы ты делал (лат.).]: «вы-де схлопочите мне место,
а я у вас куплю за это дом в мое ведомство»…
А? — заключил Михайло Борисович, устремляя на барона смеющийся взгляд,
а тот при этом сейчас же потупился, как будто бы ему даже совестно было слушать подобные вещи.
— Я всегда был против всякого рода казенных фабрик, заводов, домов;
а в настоящее время, когда мы начинаем немножко освобождаться от этого, я вотировать за такое предположение просто считаю для себя делом законопреступным».
— Приезжайте, — отвечал он,
а сам при этом слегка старался высвободить свою руку из-под руки тетки.
— Не знаю-с, насколько он умен! — резко отвечал Михайло Борисович, выпивая при этом свою обычную рюмку портвейну; в сущности он очень хорошо знал, что генерал был умен, но только тот всегда подавлял его своей аляповатой и действительно уж ни перед чем не останавливающейся натурой,
а потому Михайло Борисович издавна его ненавидел.
— Между начальником и подчиненным должны быть единственные отношения: начальник должен строго требовать от подчиненного исполнения его обязанностей,
а тот должен строго исполнять их.
— Я не к вашему разговору,
а так сказал! — отвечал тот, опять уже потупляясь в тарелку.
—
А курить? — спросил его тот лаконически.
— Что смотришь? Это не для тебя,
а для княгинюшки, которая у тебя умная и добрая… гораздо лучше тебя!.. — говорила старушка.
— Просто дурак! — решил Михайло Борисович. — Хорошую жизнь ведет: не служит, ни делами своими не занимается,
а ездит только из Москвы в Петербург и из Петербурга в Москву.
Мне больше всех из них противны их лучшие люди, их передовые; и для этого-то сорта людей (кровью сердце обливается при этой мысли) отец готовил меня,
а между тем он был, сколько я помню, человек не глупый, любил меня и, конечно, желал мне добра.
Понимая, вероятно, что в лицее меня ничему порядочному не научат, он в то же время знал, что мне оттуда дадут хороший чин и хорошее место,
а в России чиновничество до такой степени все заело, в такой мере покойнее, прочнее всего, что родители обыкновенно лучше предпочитают убить, недоразвить в детях своих человека, но только чтобы сделать из них чиновника.
Зала, гостиная и кабинет были полны редкостями и драгоценностями; все это досталось князю от деда и от отца, но сам он весьма мало обращал внимания на все эти сокровища искусств: не древний и не художественный мир волновал его душу и сердце,
а, напротив того, мир современный и социальный!
—
А, Жиглинская! — произнесла горничная и снова побежала в комнаты.
—
А бог его знает… Может, и несчастье случилось, — говорил кондуктор, уходя от нее в одну из дверей.
Князь лениво подал встретившему его лакею билет от багажа,
а сам прошел на подъезд.
Князь, ехав в своей покойной карете, заметно был под влиянием не совсем веселых мыслей: более месяца он не видался с женою, но предстоящее свидание вовсе, кажется, не занимало и не интересовало его;
а между тем князь женился по страсти.
По будням князь обыкновенно наслаждался игрою друга,
а по праздникам — игрою m-lle Элизы, которая, впрочем, в то время талант свой по преимуществу рассыпала перед бывшими у них в доме молодыми горными офицерами, ухаживавшими за ней всем гуртом.
— Мингера, разумеется, — отвечал князь с некоторою гримасою. — Приятель этот своим последним подобострастным разговором с Михайлом Борисовичем просто показался князю противен. — К нам летом собирается приехать в Москву погостить, — присовокупил он: — но только, по своей немецкой щепетильности, все конфузится и спрашивает, что не стеснит ли нас этим? Я говорю, что меня нет,
а жену — не знаю.
— Совершеннейшее! — воскликнул князь, смотря на потолок. —
А что, — продолжал он с некоторой расстановкой и точно не решаясь вдруг спросить о том, о чем ему хотелось спросить: — Анна Юрьевна ничего тебе не говорила про свою подчиненную Елену?.. — Голос у него при этом был какой-то странный.
—
А у тебя Елена бывала? — продолжал тот расспрашивать.
Бывшая утром вьюга превратилась вечером в страшный мороз, так что в эту ночь там, где-то у Калужских ворот, говорят, замерзли два извозчика,
а в Кремле замерз часовой.
— Очень холодно-с! — подтвердил сенатский чиновник и в тот же день взял вексель с госпожи Жиглинской, которая, подписываясь, обругала прежде всего довольно грубыми словами дом, потом хозяина,
а наконец, и самого чиновника.
По выходе из училища, дочь объявила матери, что она ничем не будет ее стеснять и уйдет в гувернантки, и действительно ушла; но через месяц же возвратилась к ней снова, говоря, что частных мест она больше брать не будет, потому что в этом положении надобно сделаться или рабою, служанкою какой-нибудь госпожи, или предметом страсти какого-нибудь господина,
а что она приищет себе лучше казенное или общественное место и будет на нем работать.
Глубокие очертания, которыми запечатлены были лица обеих дам, и очень заметные усы на губах старухи Жиглинской,
а равно и заметный пушок тоже на губках дочери, свидетельствовали, что как та, так и другая наделены были одинаково пылкими темпераментами и имели характеры твердые, непреклонные, способные изломаться о препятствие, но не изогнуться перед ним.
— Вы сделаете то, — продолжала Елена, и черные глаза ее сплошь покрылись слезами, — вы сделаете то, что я в этаком холоду не могу принять князя,
а он сегодня непременно заедет.
Он на этот раз представил ее княгине, которая на первых порах приняла Елену очень любезно и просила бывать у них в доме,
а князь, в свою очередь, выпросил у Елены позволение посетить ее матушку, и таким образом, они стали видеться почти ежедневно.
— Да, вашим, но не моим,
а князь — мой знакомый, вы это очень хорошо знаете, и я просила бы вас не унижать меня в глазах его, — проговорила резко Елена.
— Ты мерзкая и негодная девчонка! — воскликнула она (в выражениях своих с дочерью госпожа Жиглинская обыкновенно не стеснялась и называла ее иногда еще худшими именами). — У тебя на глазах мать может умирать с голоду, с холоду,
а ты в это время будешь преспокойно философствовать.
— О более порядочном —
а?.. Вольнодумец какой он!.. Вольнодумец он у вас, княгиня,
а?.. — обратился Елпидифор Мартыныч к княгине.
—
А вы за ушко его за это, за ушко!.. И в бога ведь, чай, не верует?.. — шутил Елпидифор Мартыныч.
—
А вот что медики-с, скажу я вам на это!.. — возразил Елпидифор Мартыныч. — У меня тоже вот в молодости-то бродили в голове разные фанаберии,
а тут как в первую холеру в 30-м году сунули меня в госпиталь, смотришь, сегодня умерло двести человек, завтра триста, так уверуешь тут, будешь верить!
— Да как же, помилуйте! — воскликнул Елпидифор Мартыныч. — Из земли взят, говорят, землей и будешь.
А душа-то куда девается? Ее-то надобно девать куда-нибудь.
Все в природе сотворено не на потребу человека,
а ко вреду ему, и один только лапис и опиум исцеляют и врачуют его от всех болезней!
Целую лекцию прочтет ему из медицины,
а тот и думает: «Ай, какой мудрец-всезнайка!»
А я, извините меня, за грех всегда считал это делать.
Я никогда не скажу больному, что у него; должен это знать я,
а не он: он в этом случае человек темный, его только можно напугать тем.
Елена благодаря тому, что с детства ей дано было чисто светское образование,
а еще более того благодаря своей прирожденной польской ловкости была очень грациозное и изящное создание,
а одушевлявшая ее в это время решительность еще более делала ее интересной; она села на стул невдалеке от князя.
—
А сами вы будете дома? — спросил ее протяжно князь.
— Очень может быть, — отвечала Елена, — но только не в доме у ней,
а в передней: я приходила к ней просить место учительницы.
—
А ваша фамилия? — продолжал старикашка.
—
А вы в какие страны, осмелюсь вас спросить? — обратился опять к ней Елпидифор Мартыныч, тоже поднимаясь с своего места.
— До вечера! — повторил тот, видимо, делая над собой страшное усилие, чтобы не смотреть на Елену тоже неравнодушным оком. —
А я книг много для вас накупил: прикажете их ужо привезти к вам? — присовокупил он.
— Его непременно надобно прогнать и не пускать к себе,
а то он одними своими рассуждениями может уморить человека.