Катерина Ивановна нарочно положила теперь пригласить эту даму и ее дочь, которых «ноги она будто бы не стоила», тем более что до сих пор, при случайных встречах, та высокомерно отвертывалась, — так вот, чтобы знала же она, что здесь «благороднее мыслят и чувствуют и приглашают, не
помня зла», и чтобы видели они, что Катерина Ивановна и не в такой доле привыкла жить.
— Вот — умер человек, все знали, что он — злой, жадный, а никто не знал, как он мучился, никто. «Меня добру-то забыли поучить, да и не нужно было это, меня в жулики готовили», — вот как он говорил, и это — не шутка его, нет! Я знаю! Про него будут говорить злое, только злое, и зло от этого увеличится — понимаете? Всем приятно
помнить злое, а он ведь был не весь такой, не весь! Надо рассказывать о человеке всё — всю правду до конца, и лучше как можно больше говорить о хорошем — как можно больше! Понимаете?
Известно, что короли и клоуны пользуются привилегией называть друг друга «мой кузен». Но также и те и другие отличаются от простых смертных памятью на лица и события, с тою лишь разницей, что короли часто
помнят злое, клоуны же предпочитают помнить хорошее.
О! да, я знаю, ты всегда умела // Открыто правду говорить, // Собою жертвовать и искренно любить. // Ты чувствовать умела одолженья, // Не замечать, не
помнить зла. // Как ангел примиритель ты жила // В семействе нашем… Но!.. ужасные мученья // Столпились к сердцу моему. // И я теперь не верю ничему. // Клянись… но, может быть, моленье // Отвергнешь ты мое, // И что мудреного! Кому моей судьбою // Заняться!.. я суров! я холоден душою… // Один лишь раз, один пожертвуй ты собою // Не для меня — нет — для нее…
Неточные совпадения
Катерина. Ну, прости меня! Не хотела я тебе
зла сделать; да в себе не вольна была. Что говорила, что делала, себя не
помнила.
Самгин догадался, что пред ним человек, который любит пошутить, шутит он, конечно, грубо, даже —
зло и вот сейчас скажет или сделает что-нибудь нехорошее. Догадка подтверждалась тем, что грузчики, торопливо окружая запевалу, ожидающе, с улыбками заглядывали в его усатое лицо, а он, видимо, придумывая что-то,
мял папиросу губами, шаркал по земле мохнатым лаптем и пылил на ботинки Самгина. Но тяжело подошел чернобородый, лысый и сказал строгим басом:
— Я — читала, — не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные слова не доходят до моей души.
Помните у Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и
злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство — музыка — способна коснуться глубин души.
— Видишь? — поучал дядя Хрисанф. — Французы. И они тоже разорили, сожгли Москву, а — вот… Мы
зла не
помним…
— Ты в бабью любовь — не верь. Ты
помни, что баба не душой, а телом любит. Бабы — хитрые, ух!
Злые. Они даже и друг друга не любят, погляди-ко на улице, как они злобно да завистно глядят одна на другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее, еще другие на земле живут.