Неточные совпадения
— В работники хочешь? — сказал он Алексею. — Что же? Милости просим.
Про тебя слава идет добрая, да и сам я
знаю работу твою:
знаю, что руки у тебя золото… Да что ж это, парень? Неужели у вас до того дошло, что
отец тебя в чужи люди посылает? Ведь ты говоришь,
отец прислал. Не своей волей ты рядиться пришел?
— Что ты?.. Христос с тобой! Опомнись, куманек!.. — вступилась Аксинья Захаровна. — Можно ль так
отцу про детей говорить?.. Молись Богу да Пресвятой Богородице, не оставят… Сам
знаешь: за сиротой сам Бог с калитой.
— Как возможно, любезненькой ты мой!.. Как возможно, чтобы весь монастырь
про такую вещь
знал?.. — отвечал
отец Михаил. — В огласку таких делов пускать не годится… Слух-то по скиту ходит, много болтают, да пустые речи пустыми завсегда и остаются. Видят песок, а силы его не
знают, не умеют, как за него взяться… Пробовали, как Силантий же, в горшке топить; ну, известно, ничего не вышло; после того сами же на смех стали поднимать, кто по лесу золотой песок собирает.
— Худых дел у меня не затеяно, — отвечал Алексей, — а тайных дум, тайных страхов довольно… Что тебе поведаю, — продолжал он, становясь перед Пантелеем, — никто доселе не
знает. Не говаривал я
про свои тайные страхи ни попу на духу, ни
отцу с матерью, ни другу, ни брату, ни родной сестре… Тебе все скажу… Как на ладонке раскрою… Разговори ты меня, Пантелей Прохорыч, научи меня, пособи горю великому. Ты много на свете живешь, много видал, еще больше того от людей слыхал… Исцели мою скорбь душевную.
Настя глядела непразднично… Исстрадалась она от гнета душевного… И
узнала б, что замыслил
отец, не больно б тому возрадовалась… Жалок ей стал трусливый Алексей!.. И то приходило на ум: «Уж как загорелись глаза у него, как зачал он сказывать
про ветлужское золото… Корыстен!.. Не мою, видно, красоту девичью, а мое приданое возлюбил погубитель!.. Нет, парень, постой, погоди!.. Сумею справиться. Не хвалиться тебе моей глупостью!.. Ах, Фленушка, Фленушка!.. Бог тебе судья!..»
— То-то, смотри, не облапошил бы он тебя, — сказал Колышкин. —
Про этот Красноярский скит нехорошая намолвка пошла — бросить бы тебе этого игумна… Ну его совсем!.. Бывает, что одни уста и теплом и холодом дышат, таков, сдается мне, и твой
отец Михаил… По нонешнему времени завсегда надо опаску держать — сам
знаешь, что от малого опасенья живет великое спасенье… Кинь ты этого игумна — худа не посоветую.
— Бывать там не бывала и
отцов тамошних не ведаю, а
про скит как не
знать? — ответила Манефа. — Далеко отселева — за Ветлугой, на Усте…
Про Иргиз говорили: знаком был он матери Манефе; до игуменства чуть не каждый год туда ездила и гащивала в тамошних женских обителях по месяцу и дольше… Василий Борисыч также коротко
знал Иргизские монастыри. Долго он рассуждал с Манефой о благолепии тамошних церквей, о стройном порядке службы, о знаменитых певцах
отца Силуяна, о пространном и во всем преизобильном житии тамошних иноков и стариц.
— Справедливы ваши речи, Михайло Васильич, — сказал Алексей. — Сам теперь
знаю про то… Много ли, кажется, поездил — только в город, да еще тогда по вашему приказу к
отцу Михаилу, а и тут, можно сказать, что глаза раскрыл.
— Как так?.. Столько времени у моей сестрицы гостишь, а
про такие чудеса не слыхивал? — шутливо удивился Патап Максимыч. —
Про отца Исакия, иже в Комарове беса посрами,
знаешь?
Судорожно рыдала Фленушка, и тихо текли слезы по впалым ланитам Манефы… «Сказать ли ей тайну? — думала она, глядя на Фленушку. — Нет, нет!.. Зачем теперь
про свой позор говорить?.. Перед смертью откроюсь… А
про него не скажу, чтоб не
знала она, что
отец у нее, может, каторжник был… Нет, не скажу!..»
Подивились тем слезам и Груня, и кум Иван Григорьевич — не ведали они настоящей причины Настиной смерти.
Знали про то
отец с матерью только.
Неточные совпадения
— Я помню
про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не
знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от
отца, или тем, что оставлю с развратным
отцом, — да, с развратным
отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж,
отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
—
Знаю и скажу… Тебе, одной тебе! Я тебя выбрал. Я не прощения приду просить к тебе, а просто скажу. Я тебя давно выбрал, чтоб это сказать тебе, еще тогда, когда
отец про тебя говорил и когда Лизавета была жива, я это подумал. Прощай. Руки не давай. Завтра!
Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще не
знаю для чего, ну, положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой со мной говорите, несмотря на то что произошло внизу, то расскажите уж мне лучше
про моего
отца — вот
про этого Макара Иванова, странника.
Но в дверях, в темноте, схватывает меня Ламберт: «Духгак, духгак! — шепчет он, изо всех сил удерживая меня за руку, — она на Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна открывать» (NB то есть чтоб прокормиться, если
отец,
узнав от меня
про документ, лишит ее наследства и прогонит из дому.
Вскоре она заговорила со мной о фрегате, о нашем путешествии.
Узнав, что мы были в Портсмуте, она живо спросила меня, не
знаю ли я там в Southsea церкви Св. Евстафия. «Как же,
знаю, — отвечал я, хотя и не
знал,
про которую церковь она говорит: их там не одна. — Прекрасная церковь», — прибавил я. «Yes… oui, oui», — потом прибавила она. «Семь, — считал
отец Аввакум, довольный, что разговор переменился, — я уж кстати и «oui» сочту», — шептал он мне.