Неточные совпадения
— Не говори, Пантелеюшка, — возразила Аксинья Захаровна. — «Не надейся на князи и сыны человеческие». Беспременно надо сторожким быть… Долго ль до греха?.. Ну, как нас на службе-то накроют… Суды
пойдут, расходы. Сохрани, Господь, и помилуй.
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник
службу правят, приходят ли на
службу сторонние, а затем свела речь на то, что у них в скиту большое расстройство
идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
— На том стоим, матушка… Сызмальства обучен, — сказал Василий Борисыч. — На Рогожском
службы справлял… Опять же меня и в митрополию-то с устáвщиком Жигаревым
посылали, потому что
службу знаю до тонкости и мог применить, каково правильно там ее справляют… Опять же не в похвальбу насчет пения скажу: в Оленеве у матушки Маргариты да у матушки Фелицаты пению девиц обучал — развод демественный им показал.
И по другим обителям Комарова
послала Манефа денег на соборные
службы и на кормы.
Отправив
службу по Фотинье, богомольцы
пошли дальше в лес по тоненьким кладкам.
И над Голиндухиной могилкой справили обычную
службу и над нею пропели канон и кутьей да блинами помин сотворили. Дальше гуськом по тонким кладкам
пошли и вышли на дорогу, где их ожидали терзаемые оводом кони.
И когда по скончании божественной
службы благочестивые крестным ходом
пошли на Волгу воду святить, двинулась за ними и церковь Божия, пред нею же икона преподобного Варлаама Хутынского шествовала, никем не носима.
Возвращались другою дорогой.
Шли темным дремучим лесом по узким тропинкам, по сгнившим наполовину кладкам. На могилах пустынника Илии и прозорливой матери Феклы пели каноны. Смирившаяся Аркадия не препятствовала Иосифу «править
службу». Галицкий дворянин был очень этим доволен.
И, догнавши,
пошел к ним на
службу и ходил с ними до самых до тех пор, как воровские таборы их разогнали, однако ж жены отыскать он не мог.
— Постарайся, Виринеюшка, ради Господа постарайся… Сама ведаешь, какой день станем праздновать… Опять же собрание и почетные гости… Постарайся ради почести нашей обители… У Аркадьюшки по
службе все будет как следует, не осрами и ты нас, пожалуйста… Трапезными учреждениями
слава обители перед людьми высится больше, чем Божественной
службой… Так уж ты постарайся, покажи гостям наше домоводство…
Слава бы про нашу обитель чем не умалилась. Потерьки бы какой нашей чести не случилось!..
Евдокеюшку
послать — Виринеюшки жаль: восемь годов она сряду в читалках жила, много пользы принесла обители, и матушке Виринее я святое обещанье дала, что на дальнюю
службу племянницу ее больше не потребую… и что там ни будь, а старого друга, добрую мою старушку, мать Виринею, не оскорблю…
— В уме ль ты, Фленушка?.. — с жаром возразила Манефа. — Точно не знаешь, что пение Марьей только у нас и держится?.. Отпусти я ее, такое
пойдет козлогласование, что зажми уши да бегом из часовни… А наша обитель пением и уставной
службой славится… Нет, Марью нельзя, и думать о том нечего…
Бог наш на небеси и на земли вся елика восхоте сотвори!» А если пожелает кто поподробну излюбопытствовать, того ради
посылаем подателя сего послания Василия Борисыча, мужа учительна, разумна, знающа силу Божественных Писаний и самолично зревшего доброе устроение заграничныя святыя митрополии и все чины и
службы в ней соблюдаемые.
— А как бы вам, сударь, не солгать? лет с двадцать пять больше будет. Двадцать пять лет в отставке, двадцать пять в службе, да хоть двадцати же пяти на
службу пошел… лет-то уж, видно, мне много будет.
Неточные совпадения
— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в порядочный дом!
Слава Богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я сам был молод и служил в военной
службе: знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то
пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на
службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света.
Лариса (со слезами.) Уж если быть вещью, так одно утешение — быть дорогой, очень дорогой. Сослужите мне последнюю
службу: подите
пошлите ко мне Кнурова.
— Как я могу тебе в этом обещаться? — отвечал я. — Сам знаешь, не моя воля: велят
идти против тебя —
пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от
службы откажусь, когда
служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь — бог тебе судья; а я сказал тебе правду.
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня понять. «Воля ваша, — сказал он. — Коли уж мне и вмешаться в это дело, так разве
пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу
службы, что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу: не благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры…»