Неточные совпадения
По краям дома пристроены светелки. Там хозяйские дочери проживали, молодые девушки. В передней половине горница хозяина
была, в задней моленная с иконостасом в три тя́бла. Канонница с Керженца при той моленной жила, по
родителям «негасимую» читала. Внизу стряпущая, подклет да покои работников да работниц.
— Не можем, Патап Максимыч; совсем злые люди нас обездолили; надо
будет с годок в людях поработать, — отвечал Алексей. —
Родители и меньшого брата к ложкарям посылают; знатно режет ложки; всякую, какую хошь, и касатую, и тонкую, и бо́скую, и межеумок, и крестовую режет. К пальме даже приучен — вот как бы хозяин ему такой достался, чтобы пальму точить…
Пяти годов ей не минуло, как
родитель ее, не тем
будь помянут, в каких-то воровских делах приличился и по мирскому приговору в солдаты
был сдан, а мать, вскоре после того как забрали ее сожителя, мудрено как-то померла в овраге за овинами, возвращаясь в нетопленую избу к голодному ребенку
Растили
родители Никифора, уму-разуму учили, на всякое добро наставляли как следует, да, видно, уж на роду
было ему писано
быть не справным хозяином, а горьким пьяницей и вором отъявленным.
Двумя-тремя годами Груня
была постарше дочерей Патапа Максимыча, как раз в подружки им сгодилась. Вырастая вместе с Настей и Парашей, она сдружилась с ними. Добрым, кротким нравом, любовью к подругам и привязанностью к богоданным
родителям так полюбилась она Патапу Максимычу и Аксинье Захаровне, что те считали ее третьей своей дочерью.
— Хорошая невеста, — продолжал свое Чапурин. — Настоящая мать
будет твоим сиротам… Добрая, разумная. И жена
будет хорошая и хозяйка добрая. Да к тому ж не из бедных — тысяч тридцать приданого теперь получай да после
родителей столько же, коли не больше, получишь. Девка молодая, из себя красавица писаная… А уж добра как, как детей твоих любит: не всякая, братец, мать любит так свое детище.
Засиял в Вихореве осиротелый дом Заплатина. Достатки его удвоились от приданого, принесенного молодой женой. Как сказал, так и сделал Патап Максимыч: дал за Груней тридцать тысяч целковых, опричь одежи и разных вещей. Да, опричь того, выдал ей капитал, что после
родителей ее остался: тысяч пять на серебро
было.
— Полно ты, — уговаривала крестницу Никитишна. — Услышат, пожалуй… Ну уж девка! — проворчала она, отходя от Насти и покачивая головой. — Кипяток!.. Бедовая!.. Вся в
родителя, как
есть вылита: нраву моему перечить не смей.
Если бы Настя знала да ведала, что промелькнуло в голове
родителя, не плакала бы по ночам, не тосковала бы, вспоминая про свою провинность, не приходила бы в отчаянье, думая про то, чему
быть впереди…
Пуще всего дорожил он тем, что с самой кончины
родителя, многие годы бывшего попечителем Городецкой часовни, сам постоянно
был выбираем в эту должность.
Только ты у меня смотри, Марья, хоть и сказано тебе от отца, от
родителя значит: причаливай Масляникова, а того не забывай — коли прежде венца до греха дойдешь, живой тебе не
быть.
Воротясь из Казани, Евграф Макарыч, заметив однажды, что недоступный, мрачный
родитель его
был в веселом духе, осторожно повел речь про Залетовых и сказал отцу: «
Есть, мол, у них девица очень хорошая, и если б на то
была родительская воля, так мне бы лучше такой жены не надо».
Немало гостей съехалось, и все шло обычной чередой:
пели девушки свадебные песни, величали жениха с невестою, величали
родителей, сваха плясала, дружка балагурил, молодежь веселилась, а рядом в особой комнате почетные гости сидели, пуншевали, в трынку [Трынка — карточная игра, в старину
была из «подкаретных» (кучера под каретами игрывали), но впоследствии очень полюбилась купечеству, особенно московскому.
— Какие шутки! — на всю комнату крикнул Макар Тихоныч. — Никаких шуток нет. Я, матушка, слава тебе Господи, седьмой десяток правдой живу, шутом сроду не бывал… Да что с тобой, с бабой, толковать — с
родителем лучше решу… Слушай, Гаврила Маркелыч, плюнь на Евграшку, меня возьми в зятья — дело-то не в пример
будет ладнее. Завтра же за Марью Гавриловну дом запишу, а опричь того пятьдесят тысяч капиталу чистоганом вручу… Идет, что ли?
— Не в ту силу молвила я, сударыня, что надо совсем безответной
быть, а как же отцу-то с матерью не воздать послушания? И в Писании сказано: «Не живет дней своих, еже прогневляет
родителей».
— До кровавой беды, моя ненаглядная, до смертного убойства, — сказал Алексей. — Горд и кичлив Патап Максимыч… Страшен!.. На погибель мне твой
родитель!.. Не снести его душе, чтобы дочь его любимая за нищим голышом
была…
Быть мне от него убитому!.. Помяни мое слово, Настенька!..
— Знаю я это, сызмалу
родители тому научили, — молвил Алексей, — а все же грозен и страшен Патап Максимыч мне… Скажу по тайне, Пантелей Прохорыч, ведь я тебя как родного люблю, знаю — худого мне от тебя не
будет…
— Сам посуди, Пантелей Прохорыч, каково
было мне, как
родитель посылал нас с братишкой на чужие хлеба, к чужим людям в работники!
— Злобы точно что нет, — согласилась Манефа. — Зато своенравен и крут, а разум кичливый имеет и самомнительный. Забьет что в голову — клином не вышибешь… Весь в батюшку-родителя, не тем
будь помянут, Царство ему Небесное… Гордыня, сударыня, — гордыня… За то и наказует Господь…
Повалятся архиерею в ноги да в голос и завопят: «Как
родители жили, так и нас благословили — оставьте нас на прежнем положении…» А сами себе на уме: «Не обманешь, дескать, нас — не искусишь лестчими словами, знаем, что в старой вере ничего нет царю противного, на то у Игнатьевых и грамота
есть…» И дело с концом…
— Так точно, батюшка, — подтвердил Алексей. — Да вот еще что наказывал Патап Максимыч тебе объявить. Скажи, говорит,
родителю, что деньгами он мне ни копейки не должен. Что, говорит, ни
было вперед забрано — все, говорит, с костей долой.
— А ты молчи, да слушай, что отец говорит. На
родителя больше ты не работник, копейки с тебя в дом не надо. Свою деньгу наживай, на свой домок копи, Алексеюшка… Таковы твои годы пришли, что пора и закон принять… Прежде
было думал я из нашей деревни девку взять за тебя. И на примете, признаться,
была, да вижу теперь, что здешние девки не пара тебе… Ищи судьбы на стороне, а мое родительское благословение завсегда с тобой.
—
Есть из чего хлопотать! — с усмешкой отозвался Алексей. — Да это, по нашему разуменью, самое нестоящее дело… Одно слово — плюнуть. Каждый человек должен родительску веру по гроб жизни сдержать. В чем, значит, родился́, того и держись. Как
родители, значит, жили, так и нас благословили… Потому и надо жить по родительскому благословению. Вера-то ведь не штаны. Штаны износятся, так на новы сменишь, а веру как менять?.. Нельзя!
— Не управиться! — ответил Алексей. — Потому что уж оченно много хлопот… Сами посудите, Сергей Андреич: и пароход отправить, и дом к свадьбе прибрать как следует… Нельзя же-с… Надо опять, чтобы все
было в близире, чтобы все, значит, самый первый сорт… А к
родителям что же-с?.. К
родителям во всякое время можно спосылать.
Искали ему
родители невесту и нашли девицу доброличну и разумну, единую дочь у отца, а отец
был великий тысячник, много достатков имел и
был почтен ото всех людей…
— Девица
есть в обители… — зачала Фленушка. — Хорошая девица, отецкая дочь…
Родители богатые, сама-то молодехонька, да
будь промеж нас сказано, не больно бойка разумом, недальнего ума… Намедни, как мы ездили к невидимому Китежу, успел он как-то хитростный…
А
была б я дочь отецкая, да жила б я в миру у хороших
родителей, не выдали б они меня замуж, разве сама бы охотой пошла.
— А я так приметил, даром что меньше твоего знаю пройдоху… — сказал на то Колышкин. — Намедни пожаловал…
был у меня. Парой в коляске, в модной одеже, завит, раздушен, закорузлые руки в перчатках. Так и помер я со смеху… Важный, ровно вельможа! Руки в боки, глаза в потолоки — умора! И послушал бы ты, крестный, как теперь он разговаривает, как про
родителей рассуждает… Мерзавец, одно слово — мерзавец!