Неточные совпадения
Так говорят за Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников не бывало. Там Русь сысстари на чистоте стоит, — какова была при прадедах, такова хранится до наших
дней.
Добрая сторона, хоть и смотрит сердито на чужа́нина.
—
Доброе дело, — перебил Алексея Патап Максимыч. — Да ты про себя-то говори. Как же ты?
С
добрый час протолковали ежовские мужики, стоя кучкой у клетей, но ничего на
дело похожего не придумали.
Осталась после Емельянихи сиротка, пятилетняя Даренка. В отцовском ее дому давным-давно хоть шаром покати, еще заживо родитель растащил по кабакам все
добро — и свое и краденое. Мать схоронили Христа ради, по приказу исправника, а сиротка осталась болтаться промеж дворов: бывало, где
день, где ночь проведет, где обносочки какие ей Христа ради подадут, где черствым хлебцем впроголодь накормят, где в баньку пустят помыться. Так и росла девочка.
А тут и по хозяйству не по-прежнему все пошло: в дому все по-старому, и затворы и запоры крепки, а
добро рекой вон плывет, домовая утварь как на огне горит. Известно
дело: без хозяйки дом, как без крыши, без огорожи; чужая рука не на то, чтобы в дом нести, а чтоб из дому вынесть. Скорбно и тяжко Ивану Григорьичу. Как
делу помочь?.. Жениться?
Одно гребтит на уме бедного вдовца: хозяйку к дому сыскать не хитрое
дело, было б у чего хозяйствовать; на счастье попадется, пожалуй, и жена
добрая, советная, а где, за какими морями найдешь родну мать чужу детищу?..
—
Добрыми делами, Груня, воздашь, — сказал Патап Максимыч, гладя по голове девушку. — Молись, трудись, всего паче бедных не забывай. Никогда, никогда не забывай бедных да несчастных. Это Богу угодней всего…
Поплыли назад в Россию,
добрели до отца игумна, обо всем ему доложили: «Нет, мол, за Египтом никакой Емакани, нет, мол, в Фиваиде древлей веры…» И опять велел игумен служить соборную панихиду, совершить поминовенье по усопшим, ради Божия
дела в чуждых странах живот свой скончавших…
— Вот, Авдотьюшка, пятый год ты, родная моя, замужем, а деток Бог тебе не дает… Не взять ли дочку приемную, богоданную? Господь не оставит тебя за
добро и в сей жизни и в будущей… Знаю, что достатки ваши не широкие, да ведь не объест же вас девочка… А может статься, выкупят ее у тебя родители, — люди они хорошие, богатые, деньги большие дадут, тогда вы и справитесь… Право, Авдотьюшка, сотвори-ка
доброе дело, возьми в дочки младенца Фленушку.
— Пять лет… шестой… — медленно проговорила игуменья и улыбнулась. — Это выходит — она в тот год родилась, как ты в обитель вступила. Ну что ж! Бог благословит на
доброе дело.
— На
добром слове покорно благодарим, Данило Тихоныч, — отвечал Патап Максимыч, — только я так думаю, что если Михайло Данилыч станет по другим местам искать, так много девиц не в пример лучше моей Настасьи найдет. Наше
дело, сударь, деревенское, лесное. Настасья у меня, окроме деревни да скита, ничего не видывала, и мне сдается, что такому жениху, как Михайло Данилыч, вряд ли она под стать подойдет, потому что не обыкла к вашим городским порядкам.
Сторожь, сторожь, Петрунюшка, сторожь всякое
добро, припасай на черный
день, вырастешь, большой богатей будешь.
В казачьи времена атаманы да есаулы в нашу родну реченьку зимовать заходили, тут они и дуван дуванили, нажитое на Волге
добро, значит,
делили… теперь и званья нашей реки не стало: завалило ее, голубушку, каршами, занесло замоинами [Замоина — лежащее в русле под песком затонувшее дерево; карша, или карча, — то же самое, но поверх песка.], пошли по ней мели да перекаты…
— У меня в городу дружок есть, барин, по всякой науке человек дошлый, — сказал он. — Сем-ка я съезжу к нему с этим песком да покучусь ему испробовать, можно ль из него золото сделать… Если выйдет из него заправское золото — ничего не пожалею, что есть
добра, все в оборот пущу… А до той поры, гневись, не гневись, Яким Прохорыч, к вашему
делу не приступлю, потому что оно покаместь для меня потемки… Да!
— Ах ты, любезненькой мой!.. Ах ты, кормилец наш! — восклицал отец Михаил, обнимая Патапа Максимыча и целуя его в плечи. — Пошли тебе, Господи,
доброго здоровья и успеха во всех
делах твоих за то, что памятуешь сира и убога… Ах ты, касатик мой!.. Да что это, право, мало ты погостил у нас. Проглянул, как молодой месяц, глядь, ан уж и нет его.
К торговому
делу был он охоч, да не больно горазд. Приехал на Волгу
добра наживать, пришлось залежные деньги проживать. Не пошли ему Господь
доброго человека, ухнули б у Сергея Андреича и родительское наследство, и трудом да удачей нажитые деньги, и приданое, женой принесенное. Все бы в одну яму.
Тот
добрый человек был Патап Максимыч Чапурин. Спознал он Сергея Андреича, видит — человек хороший,
добрый, да хоть ретив и умен — а взялся не за свое
дело, оттого оно у него не клеится и вон из рук валится. Жалко стало ему бессчастного Колышкина, и вывел он его из темной трущобы на широкую дорогу.
— Эка что ляпнул! — воскликнул Колышкин. — Не ухороню я тайного слова своего крестного!.. Да не грех ли тебе, толстобрюхому, такое
дело помыслить?.. Аль забыл, что живу и дышу тобой?.. Теперь мои ребятки бродили б под оконьем, как бы Господь не послал тебя ко мне с
добрым словом… Обидно даже, крестный, такие речи слушать — право.
— Все, кто тебя ни заверял, — одна плутовская ватага, — сказал наконец Колышкин, — все одной шайки. Знаю этих воров — нагляделся на них в Сибири. Ловки
добрых людей облапошивать: кого по миру пустят, а кого в поганое свое
дело до той меры затянут, что пойдет после в казенных рудниках копать настоящее золото.
Но чужое
добро впрок нейдет: салом на бирже большие
дела делал, но прогорел, сам умер в недостатках, дети чуть не по миру ходили.
Так расхваливала Манефа жизнь монастырскую, что Марье Гавриловне понравилось ее приглашенье. Жить в уединении, в тихом приюте, средь
добрых людей, возле матушки Манефы, бывшей во
дни невзгод единственною ее утешительницей, — чего еще лучше?..
— Значит, Настенька не дает из себя делать, что другие хотят? — молвила Марья Гавриловна. Потом помолчала немного, с минуту посидела, склоня голову на руку, и, быстро подняв ее, молвила: — Не худое
дело, матушка. Сами говорите: девица она умная,
добрая — и, как я ее понимаю, на правде стоит, лжи, лицемерия капли в ней нет.
— Пускай до чего до худого
дела не дойдет, — сказал на то Пантелей, — потому девицы они у нас разумные, до пустяков себя не доведут… Да ведь люди, матушка, кругом, народ же все непостоянный, зубоскал, только бы посудачить им да всякого пересудить… А к богатым завистливы. На глазах лебезят хозяину, а чуть за угол, и пошли его ругать да цыганить… Чего
доброго, таких сплеток наплетут, таку славу распустят, что не приведи Господи. Сама знаешь, каковы нынешние люди.
— А то, что этот самый Дюков того проходимца к нам и завез, — отвечал Пантелей. —
Дело было накануне именин Аксиньи Захаровны. Приехали нежданные, незваные — ровно с неба свалились. И все-то шепчутся, ото всех хоронятся.
Добрые люди так разве делают?.. Коли нет на уме ду́рна, зачем людей таиться?
Такой же перед ним стоит, как в тот
день, когда Алексей пришел рядиться. Так же светел ликом, таким же
добром глаза у него светятся и кажутся Алексею очами родительскими… Так же любовно, так же заботно глядят на него. Но опять слышится Алексею, шепчет кто-то незнакомый: «От сего человека погибель твоя». «Вихорево гнездо» не помогло…
— Не про худо говорю, — молвил Патап Максимыч. —
Доброму слову всякий
день место… Жениха подыскал…
— Великий благодетель нам Петр Спиридоныч, дай ему, Господи,
доброго здравия и души спасения, — молвила мать Назарета. —
День и ночь за него Бога молим. Им только и живем и дышим — много милостей от него видим… А что, девицы, не пора ль нам и ко дворам?.. Покуда матушка Манефа не встала, я бы вот чайком Василья-то Борисыча напоила… Пойдем-ка, умницы, солнышко-то стало низенько…
Василий Борисыч хватил какой-то девятисильной [Девятисильною зовут настойку на траве девясиле.] и откромсал
добрый ломоть паюсной икры. За девичьими гулянками да за пением Божественных псальм совсем забыл он, что в тот
день путем не обедал. К вечеру пронял голод московского посланника. Сделал Василий Борисыч честь донскому балыку, не отказал в ней ветлужским груздям и вятским рыжикам, ни другому, что
доброго перед ним гостеприимной игуменьей было наставлено.
— Обожди, друг, маленько. Скорого
дела не хвалят, — ответила Манефа. — Ты вот погости у нас —
добрым гостям мы рады всегда, — а тем временем пособоруем, тебя позовем на собрание — дело-то и будет в порядке… Не малое
дело, подумать да обсудить его надо… Тебе ведь не к спеху? Можешь недельку, другую погостить?
— Ну, так видишь ли… Игумен-от красноярский, отец Михаил, мне приятель, — сказал Патап Максимыч. — Человек
добрый, хороший, да стар стал — добротой да простотой его мошенники, надо полагать, пользуются. Он, сердечный, ничего не знает — молится себе да хозяйствует, а тут под носом у него они воровские
дела затевают… Вот и написал я к нему, чтобы он лихих людей оберегался, особенно того проходимца, помнишь, что в Сибири-то на золотых приисках живал?.. Стуколов…
— И благочестный, говорит про него Патап Максимыч, старец, и души
доброй, и хозяин хороший, — продолжала Марья Гавриловна. — Должно быть, обманом под такое
дело подвели его…
—
Доброе дело, Василий Борисыч,
доброе дело, — одобряла московского посланника Манефа. — Побывай на гробнице, помяни отца Софонтия, помолись у честны́х мощей его… Великий был радетель древлего благочестия!.. От уст его богоданная благодать яко светолучная заря на Ке́рженце и по всему христианству воссияла, и́з рода в род славнá память его!.. Читывал ли ты житие-то отца Софонтия?
— Вестимо
дело, надо оглядеться, — согласился Трифон. — Твое
дело еще темное, свету только что в деревне и видел… на чужой стороне поищи разума, поучись вкруг
добрых людей, а там что Бог велит. Когда рожь, тогда и мера.
— И впрямь
дело, ты! — молвил Елистрат. — Ну, паря,
подобрел же ты и прикраснел. В жизнь бы не узнать… как есть купец-молодец.
— Не больно далече отсюда, — сказал Сергей Андреич. — У меня на пароходах. Возьму тебя, Алексей Трифоныч, со всяким моим удовольствием, если только Патап Максимыч отпишет, что расстался с тобой
добрым порядком. А без его решенья принять тебя на службу мне нельзя… Сам знаешь, он ведь мне заместо отца… Вот и попрошу я по этому
делу его родительского благословенья, навеки нерушимого, — добродушно подсмеялся Колышкин.
— Молви, лебедка, матери: пущай, мол, тятька-то на нову токарню денег у меня перехватит. Для тебя, моя разлапушка, рад я радехонек жизнью решиться, не то чтобы деньгами твоему родителю помочь… Деньги что?.. Плевое
дело; а мне как вам не пособить?.. Поговори матери-то, Паранюшка… И сам бы снес я, сколько надо, Трифону Михайлычу, да знаешь, что меня он не жалует… Молви, а ты молви матери-то, она у вас
добрая, я от всего своего усердия.
Добре держит святая церковь в четыредесятый
день по преставлении кутию поставляти и над нею память по усопших творити.
— Одно пустое
дело!.. — стоял на своем Патап Максимыч. — Захочешь спасаться, и в миру спасешься — живи только по
добру да по правде.
— Этого я не говорил, Патап Максимыч, — возразил Василий Борисыч. — Как же можно сказать, что бес все делает?..
Добра никогда он творити не может и правды такожде… Где зло, где неправда, там уж, конечно,
дело не наше, его.
— А ведь это так, это он
дело сказывает, — кивнул Патап Максимыч куму Ивану Григорьичу. — Говорится же ведь, что всяко
добро от Божьего ума да от человечьего труда.
А везде
доброе дело одним зачиналось!..
Голодного накорми, слабому пособи, неразумного научи, как
добро наживать трудом праведным, нет тех
дел святее перед Господом и перед людьми…
— Дивлюсь я тебе, Василий Борисыч, — говорил ему Патап Максимыч. — Сколько у тебя на всякое
дело уменья, столь много у тебя обо всем знанья, а век свой корпишь над крюковыми книгами [Певчие книги. Крюки — старинные русские ноты, до сих пор обиходные у старообрядцев.], над келейными уставами да шатаешься по белу свету с рогожскими порученностями. При твоем остром разуме не с келейницами возиться, а торги бы торговать, деньгу наживать и тем же временем бедному народу
добром послужить.
— Напрасно так рассуждаешь, — возразил Патап Максимыч. —
Добра тебе желаючи, прошу и советую: развяжись ты с этими
делами, наплюй на своих архиереев да на наших келейниц… Ну их к шуту!.. На такие
дела без тебя много найдется… Повел бы торги — и себе
добро и другим польза.
Сегодня на Тихов
день [Июня 16-го св. Тихона.] тиха,
добра Мать-Сыра Земля…
— А то как же? — ответила знахарка. — Без креста, без молитвы ступить нельзя!.. Когда травы сбираешь, корни копаешь — от Господа дары принимаешь… Он сам тут невидимо перед тобой стоит и ангелам велит помогать тебе… Велика тайна в том
деле, красавица!.. Тут не суетное и ложное —
доброе, полезное творится, — Богу во славу, Божьему народу во здравие, от лютых скорбей во спасение.
А Марья Гавриловна не забывала
добра, что сделала ей Манефа во
дни житейских невзгод, твердо помнила, что старушка внесла мир в истерзанную ее душу, умела заживить сердечные ее раны.
После, когда
дело будет кончено, повидается она с Манефой, все расскажет ей, все объяснит и, конечно, помирится с
доброю и горячо любимою старицей.
Дня через два после того к дому Сергея Андреича Колышкина подъехала извозчичья коляска, запряженная парой
добрых коней. В ней сидел высокий молодой человек в новеньком с иголочки пальто и в круглой шелковой шляпе. Если б коляска заехала в деревню Поромову да остановилась перед избой Трифона Лохматого, не узнать бы ему родного детища.
На ту пору у Колышкина из посторонних никого не было. Как только сказали ему о приходе Алексея, тотчас велел он позвать его, чтоб с глазу на глаз пожурить хорошенько: «Так, дескать,
добрые люди не делают, столь долго ждать себя не заставляют…» А затем объявить, что «Успех» не мог его дождаться, убежал с кладью до Рыбинска, но это не беда: для любимца Патапа Максимыча у него на другом пароходе место готово, хоть тем же
днем поступай.